етко, фразы строил правильно,  словно  уже  проштудировал
курс по допросу русских пленных.
     - В задницу твои карты, - ответил Олейник с яростью, что удивила  его
самого. - Даю вам пять минут... А это очень много для таких  ребят,  чтобы
вы собрались... и собрали все дерьмо после вашего пикника... и убрались!
     Офицер вскинул брови, красивые и ухоженные:
     - Но почему? Наши страны уже дружат. Что мешает и нам...
     Олейник взглянул на часы:
     - Одна минута прошла. Осталась четыре.
     Полковник пристально посмотрел на русского офицера,  улыбка  сошла  с
его  лица.  Коммандос  уже  молчали,  на  их  толстых  сытых  рожах   было
непонимание. Офицер оглянулся, бросил им несколько слов.
     Олейник чувствовал напряжение. За его спиной сопели  солдаты.  Сперва
не понявшие, зачем и для чего их подняли так внезапно,  сейчас  наливались
неприязнью, что переходила в злость, а та заставляла сжимать  оружие  так,
что белели костяшки.
     - Две минуты, - бросил Олейник.
     Коммандос поднимались, крупные и  налитые  мощью,  пуленепробиваемые.
Винтовки в их руках  выглядели  как  оружие  марсиан.  Солдаты  за  спиной
Олейника дышали все чаще. Он  чувствовал,  как  их  дыхание  обжигает  ему
лопатки.
     Второй офицер, молодой и  с  капризно  пухлыми  губами,  обратился  к
полковнику недовольным раздраженным голосом. Олейник туго знал английский,
не помогали ни курсы, ни самостоятельная  учеба,  но  разобрал,  что  этот
сопляк настаивает, что русскому не стоит  поддаваться,  что  они  здесь  у
своих союзников, они по договору с Украиной, русские им больше не указ...
     А толстенный  негр,  вдвое  толще  полкового  повара,  достал  черную
коробочку, потыкал пальцем. По всей поверхности засветился экран,  как  на
компьютере, негр что-то сказал, нажал кнопку, и тут  же  чистый  голос  на
русском, почти без акцента, произнес:
     - Парни, давайте дружить!.. Выпьем водки. Где ваши женщины?
     На плоском экране появились голые девки, задвигались в разных  позах,
там же огромный голый негр, в котором  Олейник  узнал  хозяина  коробочки,
хватал и ставил по-собачьи роскошных блондинок.
     Слепая нерассуждающая ярость ударила в голову. Он  с  трудом  оторвал
взгляд от крохотного не то телевизора, не то компьютера,  прохрипел  чужим
голосом:
     - К бою!
     За спиной защелкали затворы. Полковник застыл с  перекошенным  лицом,
боясь шевельнуть пальцем, все еще надеясь,  что  ошибки  не  будет,  разум
возьмет верх, а значит, возьмет верх Америка... Олейник  опустил  руку  на
кобуру, расстегнул,  глядя  прямо  в  лицо  молодому  офицеру.  Тот  нагло
усмехнулся и тоже опустил ладонь на кобуру. Рукоять торчала  голая,  можно
выхватить одним движением, как их придуманные ковбои.
     - Время прошло, - сказал  Олейник  страшным  хриплым  голосом,  каким
никогда не говорил в жизни. Он  чувствовал,  что  говорит  не  он  сам,  а
говорит в нем кто-то более могучий и сильный, то  ли  его  прадед,  то  ли
древние боги, что ждут павших. - Они оказали сопротивление... Огонь!
     Пальцы его сжали рукоять пистолета, он рванул из кобуры так  умело  и
ловко, словно опять же его вела другая сила, поймал взглядом лицо молодого
офицера, тот только-только вытягивал  свой  знаменитый  кольт  из  кобуры.
Палец  судорожно  сдавил  спуск.  Руку  тряхнуло,  по  ушам  ударил  треск
автоматных очередей. Он  со  сладостным  торжеством  увидел,  как  офицера
тряхнуло, во лбу дыра, пролезет кулак, кровь выбрызнула  алой  струей.  Он
жал на спусковой крючок, и пули  кромсали  красивое  лицо,  пока  офицерик
наконец опустился на колени.
     Справа  и  слева  грохотали  автоматные  очереди.  Коммандос  падали,
пробовали ползти, хватались за оружие, но пули из русских автоматов били с
такой силой, что отбрасывали назад, не давали прицелиться.
     Рядом с Олейником истошно орал Волков. Он зачем-то присел на корточки
и остервенело поливал свинцовым градом напрошенных гостей. Его  трясло,  С
другой стороны кричал и ругался Степанов:
     - Да что ж... заговоренные, что ли?.. Да здыхайте ж, твари!..
     Он спешно выдернул опустевший сдвоенный рожок, перевернул  и  вставил
другой стороной. Автомат ожил, пули крошили  листья,  взрывали  землю,  но
командос продолжали ползти, хватались за оружие, с  их  стороны  раздались
выстрелы.
     Со стороны русских слышались вскрики. Олейник заорал яростно:
     - Ранен кто? Пленных не брать!
     Сержант Иванец, у которого кончились патроны, прыгнул на толстого как
шкаф коммандос, ударил ногой и кулаком,  сбил  наземь,  не  чувствуя,  что
получил две пули в спину от своего же  друга,  который  стрелял  короткими
очередями.
     Ищенко стрелял с перекошенным от ненависти лицом, а в глазах  Кривина
была напротив, свирепая радость, счастье. На левой стороне груди по старой
гимнастерке расплывалось красное пятно, но  он  стрелял,  не  чувствуя  ни
боли, ни предсмертного холода.
     - Ах, женщин наших... ах, ты их пришел иметь?..
     Треск автоматных  очередей  смешивался  со  звоном,  с  которым  пули
рикошетили от  бронежилетов,  но  пули  сотрясали  коммандос,  те  даже  с
винтовками в  руках  не  успевали  прицелиться,  их  очереди  беспорядочно
посылали пули во все стороны, били в деревья, в небо, даже в  спины  своих
же закованных в доспехи суперменов, но закричали и за спиной Олейника,  он
сам ощутил, как дернуло за волосы, обожгло  горячим,  но  только  поспешно
шагнул вперед, ударом ноги выбил из рук рыжего штатовца  пулемет,  который
проще бы ставить на танке.
     Рыжий вскинул голову, Олейник с наслаждением ткнул ему в  лицо  ствол
пистолета и нажал на спуск.

     Когда грохот автоматов умолк,  Олейник  слышал  только  свое  тяжелое
дыхание. Оглянулся на солдат, те тоже с вытаращенными глазами,  еще  белые
от ярости, грудь у каждого поднимается, как  после  долгого  бега,  волосы
дыбом, озверели...
     Из кучи тел раздался стон. Олейник не успел повернуться в то сторону,
как автоматные очереди загремели сразу с трех  сторон.  Пули  подбрасывали
тело еще некоторое время после того, как стон оборвался.
     Никто не шагнул к убитым, только своих раненых укладывали  на  землю,
торопливо перевязывали.
     Сержант Волков шагнул к Олейнику:
     - Товарищ лейтенант! Позвольте, перевяжу.
     Олейник с удивлением оглянулся:
     - Что? Меня?
     - Ну да, - ответил Волков почтительно, - голову.
     Олейник провел ладонью по щеке, там что-то ползло,  ощутил  мокрое  и
теплое. Ладонь стала красной, к тому же он, похоже, задел  пальцем  бровь,
что направляла струйку крови вдоль виска, и теперь кровь потекла в глазную
впадину.
     Он отмахнулся:
     - Царапина! Займись ранеными.
     - Слушаюсь, товарищ лейтенант! - рявкнул Волков  преданно,  посмотрел
влюбленными глазами, - Тогда хоть бы ногу!
     - Отставить, - рыкнул он. - Никаких ног у меня нет!
     Волков откозырял и пропал, а Олейник шагнул в сторону раненых солдат,
его качнуло, нога едва не подломилась. Он с удивлением посмотрел на правую
ногу. Штанина намокла, стала темно-бурой, а в сапоге горячо, там  хлюпает,
словно ступал по прогретому солнцем мелкому болотцу.
     Раненых разложили прямо  под  солнцем,  торопливо  делали  перевязку.
Остальные суетились вокруг, бестолково совали индивидуальные пакеты.  Трое
бродили среди разбросанных тел коммандос,  переворачивали,  снимали  часы,
шарили по карманам, срывали дорогие побрякушки.
     Олейник оглянулся на американского  солдата,  голова  которого  стало
кровавым месивом.
     - Кравцов, это ты его? Чем??
     - Прикладом, - вызверился Кравцов, по еще щеке стекала  широкая  алая
полоса. - Чем же еще?
     Сержанты подбегали,  докладывали,  да  он  и  сам  видел:  семнадцать
раненых, трое тяжело, убитых нет. На душе было странно покойно  и  светло,
словно совершил нечто богоугодное, чистое, святое.
     Сержант Волков лихо откозырял:
     - Что прикажете, товарищ лейтенант?
     Он тянулся перед ним так, словно перед самим Жуковым, который выиграл
войну с Гитлером в два дня. В глазах были  восторг,  почтение  и  глубокая
жалость, причину которой Олейник  понимал  лучше  других:  трибунал,  суд,
разжалование и что-нибудь намного хуже, вплоть до расстрела,  но  странный
покой, которого не знал уже много лет, не оставлял.
     Он  чувствовал,  что  улыбается,  вдруг  ощутил,  что  язва   терзать
перестала, что тело у него здоровое и все еще молодое.
     Он подал знак, Волков бегом принес рацию. Старую, допотопную,  такими
пользовались еще в войну с Гитлером. Связь установилась  не  сразу,  долго
хрипело и трещало,  наконец,  добрался  до  командира  части,  назвался  и
доложил четко и спокойно:
     - Товарищ командир, на нашу территорию вторглись американские войска.
Я был  вынужден  принять  бой.  Захватчики  уничтожены.  С  нашей  стороны
семнадцать раненых.  Прошу  выслать  санитарную  машину.  Трое  в  тяжелом
состоянии.
     Из микрофона вместе с треском и хрипами выпукнуло:
     - Что?.. Ты о чем? Какие захватчики?
     - Американские -  пояснил  он.  -  Они  лежат  все  здесь.  Повторяю,
семнадцать раненых! Срочно шлите машину
     Там шуршало, слышались голоса, наконец, голос командира  донесся  как
из преисподней:
     - Оставайтесь там. Ничего не трогать.
     - Есть, - ответил он и отключил связь.

     Он надеялся, что умрет до прихода  санитарной  машины,  или  хотя  бы
потеряет сознание, но когда вдали показались, мчащиеся к  ним  на  бешеной
скорости два командирских джипа и три санитарных, он  нашел  в  себе  силы
встать и даже выйти навстречу.
     Командир выскочил почти  на  ходу,  Олейник  подтянулся  и  взял  под
козырек:
     - Товарищ командир, докладываю...
     Майор   скользнул   взглядом   по   его   бледному   лицу,    заметил
глуповато-счастливую  улыбку,  поморщился  при  виде  струйки  крови,  что
норовила залить правый глаз:
     - Не надо. Вижу. Сдать оружие!
     Приехавшие с ним автоматчики отобралио  пистолет,  даже  сняли  пояс.
Санитары   метались   среди   американских    командос,    переворачивали,
осматривали. Майор бледнел на глазах.
     Олейник снова ощутил злость и презрение.
     - Товарищ майор, - сказал он, - Наши солдаты истекают кровью!  А  что
делают ваши люди?
     Майор, словно не слышал, а медики все  еще  осматривали  американцев.
Вокруг одного сгрудились толпой, рвали на нем одежду, совали бинты, ширяли
уколами. Рядом с американцем лежал  на  спине  в  неудобной  позе  Иванов,
подвернув простреленную ногу. Он стискивал зубы,  сдерживая  боль.  Волосы
слиплись от крови, пурпурная струйка стекала через глаз. Он часто и хрипло
дышал, еще одна рана была в середине груди,  кровь  оттуда  выплескивалась
алым бурунчиком.
     -  Сволочи!  -  прохрипел  Олейник.   Он   выхватил   у   одного   из
сопровождающих майора солдат автомат, щелкнул  затвором.  -  Мать  вашу!..
Если не займетесь моими людьми, я всех вас сейчас...
     Один из санитаров, опомнившись или устыдившись,  перешел  к  Иванову.
Еще один поспешил к солдатам, что неумело перебинтовывали друг  друга.  Со
стороны базы показался второй автомобиль, уже не джип, а роскошный форд, а
сам полковник, привставший на сидении, был похож на  сытого  американского
бизнесмена, вырвавшегося в уикэнд на сафари в Африку...
     Майор схватился за голову:
     - Генерал!.. Что делать, что делать?
     Олейника поспешно затолкали  в  его  джип.  Он  бросил  оттуда  почти
весело:
     - А то и делать!
     Десантники впрыгнули с  двух  сторон,  его  стиснуло  между  крепкими
накачанными телами. Но он помнил, что у  коммандос  мышцы  были  не  хуже,
улыбка не  покинула  его  лицо,  да  и  десантники  смотрели  с  боязливым
уважением.
     Когда машина тронулась,  один  воровато  оглянулся,  вытащил  дорогой
надушенный платок, явно женский подарок, вытер ему  лоб  и  глаз,  Олейник
смотрел как тот бережно сложил платок, а в  кармашке  комбинезона  спрятал
так, словно эта была реликвия, которую будет передавать от сына к внуку.
     Не будут, подумал он. Я ведь такой, как все.
     Странно,  впервые  эта  мысль  заполнила  не  горечью,  а  непонятной
радостью.

     Глава 14

     В  кабинете  Кречета  запах  крепкого  кофе  стоял  устойчивый,   как
застывшая  смола.  На  середине   стола   теснились   чашки,   среди   них
краснохаревская с  павлином  возвышалась,  как  слон  среди  мышей.  Яузов
посматривал завистливо, у него даже для компота посудина помельче.
     Члены  кабинета  большей  частью  бродили   вдоль   стен,   шелестели
вполголоса по сотовым телефонам. За столом ползали  по  экранам  ноутбуков
Сказбуш и  Коган,  Коломиец  упорно  шелестел  широкими  листами  гербовой
бумаги. Я стоял у окна,  сквозь  снарядонепробиваемые  стекла  видно,  как
далеко внизу прогуливаются якобы туристы,  фотографируют  чем-то  странным
красоты древнего Кремля.
     Кречет с грохотом отодвинул стул, потянулся,  суставы  затрещали.  Не
сел, пошел мерить кабинет шагами. Министры прижались к  стенам,  чтобы  не
мешать президенту думать, ведь генералы лучше всего мыслят на марше.
     Могучий кулак Кречета с  таким  чмоканьем  влип  в  раскрытую  ладонь
другой руки, что тачпад Когана  едва  не  выскочил  на  стол.  Кречет  еще
несколько раз смачно влепил кулаком в ладонь, словно припечатывал злейшего
врага, он ходил взад-вперед, меняя тропу, и министры  шарахались,  пугливо
поглядывая на его кулак.
     - Политрук Клочков, - проговорил Кречет с нажимом, - сказал  двадцати
восьми панфиловцам: "Велика Россия, а отступать некуда: позади -  Москва".
И дали тот страшный и прекрасный бой, когда все поле было усеяно  горящими
танками, но ни один не прорвался... Сейчас панфиловцы стоят  на  бронзовом
постаменте, молодые и яростные, смотрят на нас... А мы? Неужели  отступим?
Неужели все-таки сдадим Москву и Россию?
     Сказбуш прокашлялся:
     - Позвольте мне. Настроение  такое,  что  народ...  даже  вечно  всем
недовольная интеллигенция, готовы приветствовать хоть черта на  троне,  но
только бы снова перестать чувствовать себя  оплеванными.  Дошли  до  такой
крайности, что  сейчас  хоть  монархию,  хоть  демократию,  хоть  попа  на
престоле...
     - Это называется теократией, - вставил Коломиец.
     -  Хоть   попа   президентом,   -   повторил   Сказбуш,   он   метнул
предостерегающий взгляд на чересчур грамотного министра культуры, - только
бы зубатого. Понятно, что хрен бы  наш  зубатенький  генерал  прорвался  к
трону, если бы в стране тишь да гладь. А так он и  покусает  кого  надо...
ну, порой и загрызет...
     Зазвонил телефон, резко и требовательно. Неизвестно почему, но  мороз
пробежал по моей спине. Какие дизайнеры и имиджисты подбирали цвет и тембр
этого чудовища, но он создавал впечатление, что на том конце  провода  сам
Творец с погонами генералиссимуса.
     Кречет поспешно схватил трубку:
     - Кречет на проводе. Что?.. Что?..
     Курсоры замерли на экранах Сказбуша и Когана,  а  Коломиец  перебирал
бумаги уже без шелеста. Уши министра культуры медленно удлинялись,  начали
расширяться в той части, что заведует не направлением всей чаши на цель, а
декодированием неясных звуков в слова.
     Кречет слушал, дважды кивнул, словно на том конце видели его  мимику.
По этому жесту мы  поняли,  насколько  потрясен  всегда  сдержанный  и  не
допускающий даже мелких промахов железный генерал.  В  напряженной  тишине
прерывисто вздохнул впечатлительный Коломиец.
     Потом мы услыхали гудки отбоя, только тогда рука Кречета пошла  вниз.
Лицо президента  стало  землистого  цвета.  Мы  застыли,  следили  за  ним
испуганными мышиными глазами.
     Он оглядел нас, как мне показалось, с долей отвращения в глазах.  Его
знаменитый голос, который ни с чьим не спутаешь, пророкотал тяжело:
     - Перегнули ребята... Мы в самом деле выпустили  джинна  из  кувшина.
Как теперь загнать обратно...
     Черногоров задвигался, оглянулся на нас, но все  молчали,  и  министр
МВД сказал наигранно бодро:
     - Зачем загонять? Джинном надо управлять. Пусть ломает старые  дворцы
и строит новые гаремы, раз уж мы мусульмане.
     Кречет шутки не принял, лицо оставалось серым, землистого  цвета.  Мы
тихохонько переглядывались, чувствуя, как в  нашу  жизнь  заползает  нечто
страшноватое, вызванное нами, но нами уже не управляемое.
     Забайкалов поинтересовался:
     - Что там стряслось?
     - Сейчас проверяется информация, -  ответил  Кречет  неохотно.  -  Но
предварительные сведения таковы, что наши схлестнулись с американцами.
     В комнате настала мертвая тишина. Я видел, как в головах этих  людей,
самых  ярких  и  способных  в  правительстве,   бешено   работают   мозги.
Краснохарев проговорил несчастливым голосом:
     - Надеюсь, не в теплых морях?
     - Пока только в Крыму, - ответил Кречет. Он подошел  к  столу,  ногой
придвинул стул и опустился так тяжело, что все мы увидели, каким он  может
стать лет через двадцать, если каким-то чудом сумеет дожить. - Черт...  То
ли американцы в самом деле подошли слишком близко к нашей  территории,  то
ли наши вышли навстречу... Словом, был бой. Ранено  восемнадцать  человек.
Убитых... что прискорбно, нет совсем.
     Коломиец спросил непонимающе:
     - Почему прискорбно? Это  же  хорошо,  что  нет  убитых!  За  раненых
американцы и так крик поднимут! Как бы санкции не ввели.
     Кречет зыркнул, будто готовился вогнать в землю по ноздри, прорычал:
     - Черт... Когда же о  своих  начнете  заботиться?  Вот  она,  рабская
российская душонка!
     Коган, похоже, догадался первым.
     - Это с нашей стороны?
     - Да.
     Коган присвистнул, спохватился, зажал себе рот:
     - Простите. Вот почему в стране нехватает денег на зарлату  шахтерам.
А что с американцами? Никто не пострадал?
     Кречет покачал головой, глаза его сошлись на одной точке  в  середине
стола:
     - А это как посмотреть. Раненых, к примеру, нет.
     - Это... как?
     - Не страдают уже.
     Черногоров задвигался,  улыбка  уже  давно  сошла  с  румяного  лица,
спросил внезапно охрипшим голосом:
     - Сколько их было?
     - Рота. Элитная часть!
     В кабинете словно ударил декабрьский мороз. Я чувствовал, как меня до
костей пробирает озноб. Члены кабинета ежились, переглядывались, но  голов
не поднимали, а взгляды скользили по гладкой поверхности стола, как шайбы,
которые беспорядочно перебрасывают друг другу.
     Только Коломиец смотрел непонимающе.  Я  ощутил  его  взгляд,  но  не
поднял голову, тогда он провозгласил обиженно, ни к кому  в  частности  не
обращаясь лично:
     - Но почему прискорбно?
     В  холодном  морозном  воздухе   неуместно   живо   прозвучал   голос
Черногорова;
     - Получается, что мы волки, а они -  овечки.  Выходит,  они  даже  не
сопротивлялись. То ли совсем  одурели,  готовясь  всех  нас  поставить  на
четыре кости, то ли наши не дали им и рта  раскрыть...  Все-таки  не  козу
прибили, а роту солдат. Не простых - роту элитных коммандос!
     В кабинет заглянул Мирошниченко с кучей бумаг. Увидел наши похоронные
лица, попятился, бесшумно и очень быстро прикрыл за собой тяжелую дверь.
     В середине стола на большом  дисплее  появилось  милое  лицо  Марины.
Голос прозвучал, словно она стояла рядом с каждым из нас:
     - Господин президент, командующий базой Севастополя.
     Кречет ткнул пальцем в Enter,  на  экране  проступило  расплывающееся
пятно, смутно виднелись впадины глаз и рта. Кречет бросил отрывисто:
     - Докладывай!
     Голос командующего, в отличие от изображения,  звучал  четко,  словно
генерал стоял навытяжку перед Кречетом:
     - Они нарушили границу между украинской частью и нашей!.. Мы в  самом
деле предупредили, я могу  предъявить  пленки,  записи.  Они  не  пожелали
ответить, тогда мы, согласно Уставу, приняли меры. А так как это  было  не
стадо коз, что забрели случайно, то меры были приняты адекватные.
     Он слегка отодвинулся, воше