олове, не то что пропустили -
чуть не на руках донесли до стойки, а потом Тарантулу  не  позволили  даже
дотронуться до своей полдюжины, сержант-территориальщик донес  за  него  и
даже расчистил место на столе. Если б не вы, сказал он мне, нас бы всех  и
закопать бы не смогли, тут неподалеку вашего одного нашли - еле  соскребли
с асфальта, упокой, Господи, душу  его...  Серега,  подумал  я.  А  может,
кто-нибудь из гейковцев. Никто не вернулся: когда я заезжал на танке,  дом
был пуст. Феликс смылся куда-то, проклятый шпион... Мы не успели моргнуть,
как выпили за солдатское братство.  За  тебя,  Фил,  подумал  я.  За  вас,
ребята.
     Вместо потолка колыхался войлочно-серый дым,  и  можно  было  поднять
руку и потрогать его. За спиной в три губных  гармошки  начали  наигрывать
сиртаки, я оглянулся,  приподнялся  на  носки:  расчищали  место,  сдвигая
столы, и солдаты с кружками в руках выстраивались полукругом, а  в  кругу,
положив друг другу руки на плечи, топтались пятеро низкорослых морячков  в
беретах с помпончиками, темп нарастал, потом в их круг попал зулус в белом
мундире, потом высокий улан... Темп нарастал, все смешалось, и за головами
не было видно, что происходит там, а там  лихо  отплясывали,  и  в  помощь
губным гармошкам били в ладоши или отбивали такт пивными кружками...  темп
нарастал,  слышался  смех,  кто-то  повалился,  передо  мной  егерь  встал
коленями на стол, чтобы лучше видеть, и вдруг Тарантул  толкнул  меня  под
локоть: пойдем? У него что-то посверкивало в глазах. Да куда  мне,  сказал
я. Жаль, сказал он, а я пойду... Он полез  сквозь  толпу  к  кругу,  а  я,
прихватив пару кружек, пошел за ним, чтобы посмотреть на это вблизи.  Темп
был уже безумный, и Тарантул сходу ввинтился в  хоровод...  Там  было  два
хоровода, один внутри другого, и плясали все, надо сказать,  каждый  свое,
но делали это весело  и  упоенно.  Я  с  удовольствием  смотрел  на  шефа,
обнявшего слева чешского пехотинца, а справа - гренадера, музыка  неслась,
сапоги гремели, летели голоса  -  и  вдруг  почувствовал  на  себе  чей-то
взгляд. Не прицельный, не недобрый - но внимательный. Я резко оглянулся.
     Справа  и  чуть  позади  меня,  недалеко,  отделенный,  может   быть,
четырьмя-пятью солдатами, стоял и смотрел на  меня,  приветливо  улыбаясь,
обер-лейтенант люфтваффе. Он встретил мой взгляд спокойно, чуть прищурился
и легонько отсалютовал мне своей кружкой. Мне показалось, что я его где-то
видел. Определенно  видел...  Где?  Меня  толкнули  в  бок,  я  машинально
взглянул на толкнувшего, а когда перевел взгляд на летчика - того  уже  не
было. Летчика... я произнес про себя это  слово  и  вспомнил:  фотография.
Девятый в ряду. Единственный незнакомый.
     Меня обдало жаром. Тарантул танцевал  и  самозабвенно  созерцал  свои
мелькающие ноги. Пятясь и раздвигая народ  плечом,  я  выбрался  из  толпы
зрителей. Сунул на первый попавшийся столик опустевшую кружку и  с  одной,
последней, в руках вышел на улицу. По глазам, как плетью, ударило  светом.
Жмурясь и  пережидая,  когда  иссякнет,  наконец,  это  нестерпимо-розовое
сияние, я стоял неподвижно, и кто-то проходил мимо меня, аккуратно  огибая
внезапную преграду. Потом  я  открыл  глаза.  Наверное,  сказалась  дикая,
дичайшая усталость, и четыре кружки очень хорошего  пива  на  давным-давно
пустой желудок, и внезапный удар по  нервам...  Я  очень  отчетливо,  даже
слишком отчетливо видел все перед собой: сильно  чадящий  зеленый  штабной
автобус, и стайку мальчишек лет четырнадцати на противоположном  тротуаре,
и сапера, оседлавшего  маленький  велосипед  и  виляющего  наискось  через
дорогу... и в то же время меня  будто  бы  отбросило  на  несколько  часов
назад, на крышу "Гамбурга",  и  я  с  двухсотметровой  высоты...  не  могу
сказать, что я понял,  но  я  увидел,  охватил  одним  взглядом  все,  что
происходило и происходит, и будет, наверное, происходить со мной и  вокруг
меня. Я увидел, как я сам, мертвый, лежу в каком-то закутке в Измайловской
игле, а ребята Гейко гонят в эфир комбинации  цифр,  и  вот  одна  из  них
совпадает с той, которая приводит в действие взрыватель, и  вмонтированная
в меня бомбочка сносит пол-иглы - это было... и плыву на барже  "муромцев"
до конца, высаживаюсь  на  берег  -  и  вот  я  уже  в  каком-то  туннеле,
опрокинутый пулеметной очередью, но гранатомет еще есть  силы  поднять,  я
поднимаю и бью под маску накатывающегося танка, белое пламя... и  не  лечу
на прозрачном самолетике в Москву, а бреду куда-то в абвере гема, босиком,
по теплой пыли - не в Тифлис ли?.. это все было в одно время  и  на  одной
земле, но как бы на разных улицах и так, что пересечься или встретиться  с
самим собой было невозможно, я это видел - что невозможно, а  почему  так,
меня мало волновало. И так же было впереди, разно и по-своему одинаково, и
можно было выбирать - при условии, что ничего не меняешь...
     Я оттолкнулся от косяка двери, сделал несколько убывающих шагов и сел
на газон.
     Ракурс сместился, и картина исчезла.
     Интересно, подумал я, неужели нам за  все  -  и  ничего  не  будет?..
Столько всего натворили, и - ничего?
     Обидно...
     Если Тарантул прав и если то, о чем он говорит, не очередной его трюк
и не маразм, то... то - что? Принимать предложение? Клюнуть на фотографии,
которые подделать - три часа работы? Ч-черт...
     Вот выйдет сейчас обер-лейтенант...
     Но обер-лейтенант не выходил. Вообще долго никто не выходил, а  потом
появился Тарантул. Он, как и я, постоял  в  дверях,  жмурясь,  и  медленно
направился ко мне. Я сидел, не шевелясь, он опустился на  корточки  передо
мной и спросил:
     - Ну, что?
     Морда у него была красная, потная. Дышал он часто и только  что  язык
на плечо не вывешивал.
     - Копейка найдется? - спросил я.
     Не удивившись ничуть, он пошарил по карманам и вытащил  гривенник.  Я
подбросил монетку, поймал, не разжимая руки, поднес к лицу.
     - Орел - да, - сказал я.
     - Понятно, - он усмехнулся. Я бы на его месте не стал усмехаться.
     И вдруг что-то  случилось.  Я  не  смог  открыть  ладонь.  Пальцы  не
разгибались. Ниже локтя рука была не моя. Я напрягся,  и  рука  задрожала.
Она дрожала все сильнее и сильнее, мерзко тряслась - это было  унизительно
и страшно. Наконец, сделав какое-то безумное усилие, я  отшвырнул  монету,
не глядя. Дрожь унялась, и пальцы снова шевелились,  как  надо,  и  только
студенистая, омерзительная слабость...
     - Понятно, - повторил Тарантул. - Что же... считай  себя  в  отпуске.
Четыре месяца хватит?
     Я покачал головой.
     - Отставки, - голос тоже был не мой: слабый и просящий. - Отставки...
     - Отпуск кончится, и поговорим, - сказал Тарантул.  -  В  Гвоздево  я
тебе, естественно, не предлагаю...
     Он смотрел на меня, а я  сквозь  него,  потому  что  на  краткий  миг
вернулась, всплыла и вновь погрузилась куда-то та картина, что  появлялась
недавно - с видами непременного будущего. И я опять ничего не понял, но на
этот раз успел сфотографировать ее взглядом и сейчас фиксировал в  памяти,
чтобы позже, наедине с ней,  во  всем  разобраться.  И  что-то,  наверное,
Тарантул понял, потому что моргнул, и дьявольская уверенность в себе  и  в
подчиненности ему прочего мира куда-то исчезла, оставив только след.
     - В общем, думай до октября.
     Я молчал и смотрел на него.
     - Знаешь, сколько раз я уходил?
     Меня это не интересовало.
     - Тебе станет очень скучно...
     Скучно? Бог ты мой! Да я бы отдал свою бессмертную душу за то,  чтобы
мне стало скучно. Что может быть лучше скуки, осени, дождя  за  стеклом  и
полного одиночества?
     Я знал, что ничего этого у меня не будет никогда.
     - Думаешь,  почему  я  набирал  вас  таких  -  дурачков,  мечтателей,
молчунов? Потому что знал - рано или поздно мы с ними схлестнемся, и шансы
у нас будут только тогда, когда здесь, - он постучал по лбу, - не сплошная
кость...
     Все то же, то же, то же...
     Я смотрел на него, как сквозь щель между створками почти  закрывшихся
ворот...