окументов - об этом  объявляло  и
официальное радио на длинных волнах,  и  подпольные  радиостанции,  иногда
продиравшиеся через глушение. Уже за первые  сутки  смуты  число  беженцев
превысило миллион человек...
     Решка, значит...  ветер  туман  унес...  да,  Пан,  да,  дорогой,  ты
молодец, ты это хорошо придумал... и все твои  рассуждения  достойны  быть
выбитыми в мраморе и так далее... но кто даст гарантию, что они не внушены
тебе умным прохвостом, который сидит сейчас где-нибудь в Нарьян-маре или в
Гвоздево и ждет, попивая пивко, когда придет  сигнал  с  трабанта:  объект
вышел в точку рандеву? Нет такой гарантии... и даже это не  гарантия  -  я
посмотрел на монету. Решка... ну, что же, надо резко менять траекторию.
     И есть еще один способ... но для этого мне надо найти гемов...  найти
глатц... Найдем.
     Я огляделся. На  палубе  никого  не  было.  С  мостика  я  не  виден.
Хорошо... Пеленгатор я поставил рядом с собой на скамейку и  ударом  локтя
пробил экранчик. Звук был, как от лопнувшего воздушного  шарика.  Столкнул
за борт. Он булькнул чуть слышно. С этим все. В  сумке  деньги,  раухер  и
что-то из одежды. Килограммов пять.  Нормально.  Расправил  прокладку  под
"молнией", застегнул "молнию", надул прокладку - теперь все, ни капли воды
внутрь не попадет. Отправил сумку вслед за пеленгатором. Минут  пятнадцать
стоит подождать - отплывем подальше... покурим... еще покурим... Я  честно
просидел пятнадцать минут, потом еще минуты две  -  до  бакена.  Дождался,
когда поравняемся с бакеном, перевалился через леер, распрямился в воде  и
стал изо всех сил уходить вниз, чтобы не попасть под винты.



            14.06.1991. 11 ЧАС. ПРАВЫЙ БЕРЕГ ИСТРЫ, ДАЧНЫЙ ПОСЕЛОК

     Велосипед я не то чтобы украл, а  купил  без  спроса:  вывел  его  из
сарайчика и бросил в почтовый ящик две сотенные бумажки. Вообще  велосипед
- как, впрочем, и рогатка -  незаслуженно  забыт  в  нашем  деле.  Если  и
вспоминают о нем, то только для того, чтобы начинить "МЦ" или подобной  ей
гадостью, да и поставить в нужном месте. А вот то обстоятельство,  что  за
велосипедистом почти невозможно установить незаметную слежку - это  как-то
ускользает от понимания. Впрочем, для меня сейчас это обстоятельство  было
третьестепенным: когда носишь своего шпиона с собой - тут, знаете, никакой
велосипед...
     Судя по тому, что я видел вокруг себя, сведения о всего лишь миллионе
беженцев сильно устарели. Или весь этот миллион собрали тут... Я  уже  час
ехал сквозь гигантский табор, сквозь людское море... странное  море,  надо
сказать, непонятно тихое. Казалось, что все говорят здесь только  шепотом.
Я видел беженцев, я знаю, как они  все  ненавидят  друг  друга...  русский
лагерь под Абазой: не напирайте, не напирайте, еды много, еды хватит всем!
- нет, толпа, лезут, валят с колес кухню, девочка из "Милосердия"  умирает
от ожогов... а вы здесь, кричат нам, почему вы здесь, а  не  там?  где  вы
были, когда нас резали? И тому подобное, и это как раз более понятно,  чем
здесь: тихая толпа. Может быть,  количество  играет  роль?  Может  быть...
Полицейские,  изможденные,  но  тем  более  предупредительные,   открывали
пустующие домики, пуская туда женщин  с  маленькими  детьми  на  руках,  и
никто, кроме этих женщин с детьми, не пытался туда войти. Польские  саперы
рыли отхожие ямы, ставили над ними палатки;  ставили  и  большие  палатки,
громадными рядами, квадратами,  беспорядочными  кучками  -  как  позволяла
местность. Врывали в землю столбы и  натягивали  тенты.  Повсюду  дымились
полевые кухни, с  грузовиков  всем  подряд  раздавали  зеленые  солдатские
котелки. Польская речь была слышнее всех прочих. Здесь было  задействовано
не меньше саперного полка плюс интенданство рангом не ниже армейского.
     А потом я увидел гема. Ищущий да обрящет... Гем брел мне навстречу, и
было ему лет семнадцать.
     - Привет, - сказал я, останавливаясь  перед  ним.  -  Брат,  где  ваш
глатц?
     - Там, - он показал рукой за спину. - Где-то в той стороне. У тебя не
найдется пятидесяти пфеннигов?
     Я дал ему марку.
     - Спасибо, - сказал он. - А зачем тебе наш глатц?
     - Ищу одного человека.
     - Кого? Может быть, я его знаю?
     - Себя.
     - Нет, не встречал, - он сделал  попытку  меня  обойти,  но  я  опять
заступил ему дорогу.
     - Брат, - сказал я, - не торопись. Продай мне свой абвер.
     - Зачем тебе абвер?
     - Здесь очень тяжело дышать. Я задыхаюсь в этой слизи.
     - А как же я? Мне тоже будет трудно без абвера.
     - Я даю тебе триста марок.
     - У меня старый абвер, -  сказал  гем,  -  и  немного  слизи  в  него
попадает. Он порван в двух местах. За триста марок ты сможешь купить  себе
новый и целый.
     - Это ничего. Ты купишь себе новый и целый, а этот отдай мне.  Помоги
мне, брат, я уже по-настоящему задыхаюсь...
     - Хорошо, - сказал он. - Но дай мне еще пятьдесят марок, потому что я
до вечера должен буду ходить голый в этой слизи.
     - Пусть будет так, - сказал я.
     Я отслюнил бумажки, а гем разделся.  Абвер  действительно  был  очень
старый,  колечки  позеленели,  поистерлись,  под  мышками  были   солидные
прорехи: пот разъел латунь.
     - А вонючка в глатце есть? - спросил я.
     - Есть.
     - Как его звать? - я отстегнул еще десятку.
     - Карузо. При нем два столба.  Не  спрашивай  ни  о  чем  сам  -  они
подойдут и спросят.
     - Отлично, брат, - сказал я. - Ну, просто лучше не бывает.
     Я натянул абвер, ежась от кислого прикосновения металла. Рукава  были
пониже локтя, фартук впереди доходил до середины бедер, капюшон  с  тонкой
вуалью закрывал лицо, оставляя только рот. Ладно, а прорехи под мышками мы
заделаем... и все. Теперь эти кандидаты в потрошители меня могут бегать со
своими пеленгаторами, пока не изойдут на пот и слезы.
     А гем ушел, ни о чем не спрашивая и не оглядываясь. Хороший  народ  -
гемы. Ненавязчивый. Вот только граждане их не любят. Вообще, я обратил уже
внимание, граждане  здесь  многих  не  любят:  гомиков,  наркоту,  бродяг,
трансверзов, хюре; в Германии с этим помягче, а в Сибири нет  совсем,  так
что национальный характер тут,  похоже,  ни  при  чем.  Покойный  Кропачек
говорил, что такая безопасная "праведная злость" характерна для  комплекса
поражения,  а  у  сибиряков   этого   комплекса   нет,   сознание   успело
перестроиться: империя  развалилась,  метрополия  погибла,  но  колония-то
обрела независимость и процветает... С Филом можно было бы поспорить, тыча
пальцем в разные места и времена, но это  не  самое  благодарное  занятие:
спорить с теми, кто уже там, где  нас  нет.  И  еще  Фил  говорил:  а  вот
представь  на  минуту,  что   победили   большевики   -   и   разворачивал
апокалиптическую картину:  ГУЛаг  от  Лиссабона  до  Анадыря,  истребление
десятков  миллионов  -  сначала  по  имущественному  признаку,  а   потом,
учитывая,  что  побежденный  всегда  воскресает  в  победителе  -   и   по
национальному, - торжество серости,  остановка  в  развитии,  сползание  и
опрокидывание в средневековье... Боюсь, я не слишком прислушивался к  нему
- недаром он мне так  часто  вспоминается  последнее  время.  Все  чаще  и
чаще... Большевики вовсе не были так уж фатально  обречены,  говорил  Фил,
затяни Гитлер с началом похода, или  окажись  на  месте  душки  Ворошилова
какой-нибудь солдафон - вон сколько их тогда  постреляли!  -  какой-нибудь
Штерн, Тухачевский или Жуков - и  ага!  И  даже  в  Сибири  они  могли  бы
остаться у власти, догадайся быстренько сделать то, что сделал чуть  позже
толстый Герман: облей говном бывшее начальство, покайся  в  грехах,  побей
себя в грудь, покричи, что ошибки исправлены - исправлены ведь, все же  на
свободе! - и вперед, к победе коммунизма... дать небольшую передышку  -  и
можно опять набивать лагеря... Да, это было классе в девятом: мы с  Филом,
Майкой, Копытом, еще с кем-то, человек семь  нас  было,  -  спускались  по
Чулыму на плоту и остановились на ночевку у разрушенной пристани, зашли  в
тайгу - и наткнулись на старый лагерь. Сто лет тут  никого  не  было,  все
заросло осиной, тонкой, больной, проволока, конечно, была с кольев  снята,
но сами колья оставались, и колья, и вышки, и бараки, конечно, и мы  вошли
в один барак, там было темно, мы стояли и ждали, когда глаза приспособятся
к  полумраку,  и  вдруг  сверху  стал  падать  какой-то   мусор,   сначала
показалось: чешуйки коры...  оказалось  -  клопы,  они  падали  на  нас  и
присасывались на лету, и  жрали,  сразу  наполняясь  красным...  с  Майкой
сделалась истерика, мы тут же бросились к реке, смывать с себя  это,  вода
была ледяная - июнь, самое начало, - потом голыми плясали у  костра,  пока
сушилась одежда, стало даже смешно, но оказалось, что мы так ни черта и не
смыли, и только на третий день удалось устроить настоящую баню и стирку...
ждут, гады, сказал Фил, это сколько же они ждут...
     За всеми этими воспоминаниями я едва не проскочил глатц. Я и не понял
бы, что это глатц, если бы не пустота  вокруг  странного  здания:  плоской
коробки из серого бетона с окнами-щелями под самой  крышей  -  и  ампирным
фасадом. Вокруг  было  огромное  множество  людей,  всем  было  плохо  под
открытым небом - но никто даже не смотрел в сторону этого дома...  так  уж
они брезговали гемами... Ну да,  начать  выгонять  гемов  из-под  крыши  -
значит, по самые уши искупаться в том презрении,  которое  гемы  питают  к
"плаве".  Поэтому  плава,  то  есть  не-гемы,  то  есть   так   называемые
"нормальные люди", просто вынуждены делать вид, что непреодолимо  брезгуют
гемами... Даже передо мной расступались и отворачивались, если я  подходил
близко - а ведь я по внешности был "высоким гемом", то есть  гемом  не  из
глатца, гемом, имеющим  работу,  семью,  квартиру...  гражданином,  слегка
съехавшим на учении мудреца Урси. Итак,  я  подошел  к  фасаду  -  он  был
фальшив до омерзения - и поднялся на крыльцо.
     За дверью меня встретил полумрак,  прохлада  с  привкусом  подвальной
сырости, и сложная гамма запахов. Изнутри здание выглядело  еще  страннее,
чем снаружи. Войдя, я оказался на узком, меньше  метра  шириной,  карнизе,
который по периметру опоясывал все помещение - недостроенный  плавательный
бассейн, догадался я... большой, однако, бассейн... Внизу, на трехметровой
глубине, был глиняный пол,  изрытый  окопчиками,  земляночками  и  прочими
щелями - собственно глатц. Карниз с полом сообщались где  лестницами,  где
просто широкими досками. На  глатце  было  около  сотни  гемов  -  лежали,
сидели, искались, что-то шили, вязали,  занимались  мелким  ведьмачеством:
так, прямо подо мной лохматая девочка деятельно мастурбировала, уставясь в
качающееся на нитке круглое зеркальце; многие курили травку, и сладковатый
запах дыма оттенял все прочие ароматы  глатца.  Я  прислонил  велосипед  к
стене и пошел по карнизу влево -  мне  показалось,  что  там  дальше  есть
незанятые места. Так и вышло. По третьей по счету лестнице я спустился  и,
перешагнув через спящую парочку, расположился на треугольнике примерно два
на три метра, не помеченным  ничьим  присутствием.  Я  положил  сумку  под
голову, разулся и лег. На всей земле не было  для  меня  более  спокойного
места.
     Может быть, я даже уснул. По крайней мере, когда я  смог  поднести  к
глазам часы, прошло уже сорок минут, а я совершенно не помнил ничего -  ни
мыслей, ни ощущений... нет, ощущение было, одно, то же, что и  год  назад,
при остановке сердца: тело воздушно, ничем не привязано к  земле  и  может
лететь куда угодно... тогда я так никуда и не улетел, но ощущение -  очень
приятное - осталось... Сорок минут я был беспомощен,  как  младенец  -  но
даже сейчас, задним числом, меня это не испугало.
     Кто-то подошел и встал рядом. Я открыл глаза.
     - Я тебя не знаю, - сказал подошедший. Это  был,  наверное,  один  из
столбов вонючки: невысокий, но  очень  тяжелый  парень  лет  тридцати,  из
коротких рукавов железного абвера торчат руки толщиной с мою ногу.
     - Я тоже.
     - Вообще я тут знаю всех, а тебя нет.
     - Я недавно пришел.
     - Хавла не принес?
     - Нет.
     - Зря.
     - Плевать.
     - Тут ты прав. Покурить хочешь?
     - Да. Карузо есть?
     - Ты его знаешь?
     - Я никого не знаю.
     - Значит, покурить. Какую: сизую, желтую?
     - Черную.
     - А еще что?
     - Десять путешествий.
     - Ого! А рвань у тебя есть?
     - На это хватит.
     - Ты же отплывешь с десяти доз.
     - Ты пришел заботиться о моем здоровье?
     - Тоже верно. Ладно, жди.
     Он  ушел.  Мне  надоело  лежать,  и  я  сел  по-турецки.  И  тут   же
почувствовал на себе чей-то взгляд. Мощный,  почти  обжигающий  взгляд.  Я
обернулся. На меня в упор смотрел парень... что-то  знакомое  мелькнуло  в
лице...
     - Точно. Это ты, - сказал он.
     - Это я... - начал я и вспомнил: - Терс?
     -  Терс,  -  кивнул  он.  -  И  Таня  здесь.  Она  манила  тебя,   ты
почувствовал?
     - Нет, - сказал я. - Зачем я ей?
     - Ну, это может знать одна она. Но она манила тебя, и ты пришел.
     Черт-те что, подумал я. Не верю.
     - Принес, - сказали за спиной. - С тебя тонна сто.
     Я отдал столбу пачку десяток и набрал еще сотню разными. Терс, подняв
брови, смотрел на все это.
     - Ты его знаешь? - спросил столб Терса.
     - Худей, - сказал Терс.
     Столб, изменившись в лице, попятился.
     - Это тебе? - спросил Терс удивленно, кивнув на мои приобретения.
     - Да.
     - Странно, ты не похож...
     - Не похож, - согласился я, и вдруг пришла мысль: а может быть,  Таня
поможет мне в задуманном? Может быть, это судьба, что меня занесло  именно
в этот глатц... без ассистента риск  слишком  велик...  Я  достал  монету.
Решка - риск, орел - Таня.
     Орел.
     - Хочешь обмануть судьбу? - спросил Терс, улыбаясь.
     - Нет, - сказал я. В точности наоборот.



                       14.06.1991. ОКОЛО 19 ЧАС. ГЛАТЦ

     - Осторожно, здесь... - сказала Таня, но  я  уже  приложился  лбом  о
перекладину. Звук, должно быть, был услышан. - Стойте, я сейчас...
     Я слышал ее шаги в темноте, легкие и уверенные. Потом загорелся свет:
голая лампочка на шнуре. Таня стояла под ней, прикрывая глаза ладонью. Она
показалась мне маленькой и очень хрупкой. Помещение, куда мы попали,  было
совершенно пусто, только у дальней от входа стены на  небольшом  кирпичном
возвышении стояла некая мебель, которую не сразу и опишешь.  Две  козетки,
поставленные "валетом" и сросшиеся, как сиамские  близнецы,  сиденьями.  И
еще - шандал со свечами. И большая черномедная шкатулка. И ничего больше.
     - Заприте дверь на засов, - медленно сказала Таня, не меняя позы, - и
снимите с себя все. Оставьте там, на полу. И садитесь на менго.
     Странно - мне было неловко раздеваться. Казалось бы... но вот же черт
- я с трудом сдерживался, чтобы по-стариковски не прикрываться руками.
     - Абвер тоже, - сказала Таня.
     - Но...
     - Здесь глубоко. И армированное  перекрытие.  Тот  же  абвер,  только
больше.
     - Может, начать курить?
     - Нет, ждите меня...
     Менго - так, кажется, звалось это сиденье - прямо  скажем,  освежало.
Гладкое твердое холодное дерево,  в  которое  вбито  громадное  количество
медных гвоздиков с полусферическими шляпками. Я поерзал, устраиваясь.  Все
казалось глупым, как чужая свадьба. Терпи, Пан, это  скоро  пройдет.  Таня
подошла к стене, поставила в нишу и  зажгла  свечу,  короткую  и  толстую.
Огонек был как раз на уровне моих глаз. Потом поставила две свечи на менго
у моих ног. Эти  свечи  были,  наоборот,  тонкие  и  длинные,  похожие  на
церковные, только черные. И одну свечу  она  зажгла  в  шандале.  Села  на
краешек менго со своей стороны, подмигнула мне:
     - Теперь можно и покурить.
     В руке у нее внезапно возникли две горящие самокрутки. Одну  взял  я,
другой  затянулась  она.  Потом,  положив  самокрутку  на  край   сиденья,
пристально посмотрела на лампочку - и вдруг сделала резкое движение  левой
рукой: будто оторвала или открутила что-то. И свет погас.
     - Ого, - сказал я. - Никогда бы не подумал...
     - Молчите. Курите. Досчитайте про себя до ста и тогда задайте вопрос.
     Черная трава - очень сильная вещь. Уже со  второй  затяжки  голова  у
меня закружилась, как велосипедное колесо. То есть нет, голова осталась на
месте, а колесо закружилось где-то над ней.  Наверху  стали  появляться  и
исчезать тускло-багровые цифры: 11... 12... 13... Они были высоко  и  чуть
ли не сзади меня, но все равно в поле моего  зрения.  Таня  наклонилась  и
достала из шкатулки что-то звонкое, звенящее. Передернув плечами, сбросила
свой черный балахон,  через  голову  стянула  абвер  -  легкий,  короткий,
безрукавый, символический. Плевать ей было на  слизь,  на  чужие  биополя.
Потом она опустила на грудь колье, то, которое достала из шкатулки.  Колье
превратило ее грудь в лицо совы: между грудей  поместился  тяжелый  мощный
черный клюв, а сами груди мрачно следили за мной из-под серебряных совиных
век. Потом Таня провела пальцами по бровям, отняла руку - и меня  пронзило
мертвенным холодом ее нового взгляда. 60... 61... 62... Меня  вдруг  стало
вдавливать в сиденье, я становился все тяжелее и тяжелее,  шляпки  гвоздей
впечатывались в спину, в задницу, в  бедра,  в  икры.  Треугольник  свечей
должен был что-то значить. Колесо пропало, но  легкости,  как  это  обычно
бывает, не наступило, вместо этого странным образом изменилась голова:  то
есть снаружи она была как обычно, но внутри вместо  затылка  был  туннель,
уходящий черт знает куда, и оттуда всего можно  было  ждать.  88...  89...
90... Таня Розе, колдунья. И парень по  имени  Терс.  Только  имя,  больше
ничего. Как вещь, как чемодан.  99...  100.  Сто.  С-Т-О.  Цифры  и  буквы
зарябили, меняя цвет и форму, потом пропали. Таня, я выдавливал слова, как
пасту из тюбика, а почему вы тогда сказали: бедный  мой?  Я  сказала?  Да.
Потому что пожалела вас. Я достоин жалости? По-человечески, да. Что же мне
делать? Начать испытывать боль. Я испытываю. Не всю и  не  до  конца.  Вам
заморозили почти всю душу, вы так и ходили -  с  ледышкой.  С  льдиной.  С
Гренландией. Я хочу разморозить. Тогда начнется боль. Я заслужил ее? Да. Я
готов. К этому невозможно быть  готовым,  смотри  и  чувствуй...  В  самом
средостении шевельнулся  огненный  крючок,  ухватил  за  что-то,  пронзая,
дернул - и исчез. Я провел рукой по лицу. Чужой тяжелой  рукой  по  чужому
деревянному лицу. Кури еще. Сладкий дым... чем-то напоминает запах пороха,
правда? Запах сгоревшего пороха. Правда... но откуда ты знаешь про  порох?
Знаю... не отводи глаза... Темные, как могилы, глаза Тани... как могилы...
Я и есть могила... для миллионов, так и не рожденных... Почему у  тебя  не
получилось с ножом? Не знаю... еще... хочу узнать сегодня... от тебя... Ты
весь пропитан смертью - как ангел... ангел... план  "Ангел"...  что?..  не
торопись, не торопись, ты узнаешь про  себя  все,  про  себя  все...  себя
все... а ты все знаешь?..  нет,  я  знаю  только  будущее...  разве  может
быть?.. ты не понимаешь, смотри мне в глаза,  есть  только  будущее,  есть
люди, деревья и цветы, живущие там, куда еще  не  пришло  время  -   такие
разноцветные колбаски или червячки, или змеи -  представляй  их  тем,  что
тебе менее противно, а  время  движется  откуда-то  снизу  и  обрубает  их
кусочками, тонкими  слоями,  делает  срезы,  представил  себе  это?..  да,
кажется, да... эти срезы, они и есть настоящее, есть этот мир, который нам
виден, а ощущение жизни - это всего лишь чувство боли  от  соприкосновения
живого  тела  с  лезвием  времени,  мало  кто  может  заставить  себя   не
чувствовать эту боль, а постараться ощутить себя всего... или  другого,  с
кем он рядом... мы рядом?.. конечно, мы рядом... и ты можешь  узнать,  что
будет со мной?.. да, могу, дам-м-м-о-о-о-г-г... дамммм... падая,  разрывая
струны, но вм