,  и  зацеп
исчезал, и можно было опять кружиться, кружиться, кружиться - до одурения,
до судорог, до бесконечности...



                 15.06.1991. 22 ЧАС. ГДЕ-ТО В ПОДМОСКОВЬЕ

     Я лежал в бурьяне на краю бывшего  футбольного  поля.  Головная  боль
прошла, но мышцы продолжали ныть, ныть, будто меня  измолотили  резиновыми
палками. Страшно было подумать, что вот  еще  немного,  и  опять  придется
вставать, куда-то  идти,  бежать,  скрываться,  стрелять...  Надо  мной  в
немыслимой вышине парили первые звезды. Чуть ниже, золотые на синем,  шли,
развертывая  за  собой  инверсионные  следы,  два  истребителя.  Наверное,
"Блитцверферы". Каждый из них по своей  боевой  эффективности  превосходил
крейсер времен первой мировой. В то же время  их  появление  в  небе  было
лишено всякого практического смысла...
     Истребители...  соколы,  сокол...  форма  "сокол"...   Истребители...
пилоты...  ангелы...  план  "Ангел"...  Я  еще  не   вполне   освоился   с
собственными прочищенными мозгами, я все еще поминутно ожидал болезненного
удара мысли о барьер и потому думал робко, коротко,  мелкими  шажками.  Да
еще  и  чисто  физиологический  отходняк,  который   требует   постоянного
внимания, постоянного присмотра, потому что впадать в депрессию  сейчас  -
роскошь неописуемая. Итак, форма "сокол", легендарная, а потому  прикрытая
всяческими  эвфемизмами.  Согласно  этой  форме,  наши  актеры  могут   не
стесняться в выборе средств для достижения цели - уничтожения террористов.
Однако при этом они  знают,  что  в  случае  возникновения  сколько-нибудь
реальной опасности их идентификации, а  тем  более  захвата  -  они  будут
уничтожены спецгруппой "В", которая постоянно  маячит  где-то  в  пределах
досягаемости. А чтобы эта вполне реальная перспектива не слишком  тяготила
актеров,    все    они    получают    перед     выходом     на     задание
медикаментозно-гипнотическую  "сбруйку".  До  сих  пор  с  моими  группами
команду "В" не посылали - по  той  причине,  что  каждый  раз  требовалось
кого-нибудь  или  что-нибудь  доставить  на  базу.  Это  была  моя  личная
специализация - "контрабанда". Но сейчас... Впрочем, кой-какие  детали  не
укладывались в версию о действиях ликвидаторов. Маятно было  Саше,  маятно
было Панину - похоже, что "сбруйки" на них не было.  Не  было  и  реальной
опасности захвата группы. Наконец, почерк нападавших был не наш. И  совсем
уж наконец - меня бы они не упустили. И Кучеренко... С  другой  стороны  -
наши почему-то собрались вместе, как  в  центр  мишени...  но  это  уже  о
другом. И план "Ангел"... папка  с  таким  названием  лежала  -  случайно?
намеренно? - на столе Тарантула в день последнего инструктажа, и из нее он
достал несколько третьестепенных бумажек, вроде бы необходимых для  нас...
что там было, кстати? А, вспомнил: электрофото чеков, выданных  кабульским
отделением банка "Стахат", самого грязного из  легальных  банков,  некоему
Гурамишвили... План "Ангел" - и мы, судя по  всему,  действовали  в  русле
этого плана. Эх, Тарантул... неужели это все - твоя работа?
     Иначе почему я вспомнил о нем  только  после  снятия  запрета,  после
разрушения введенных программ?
     ...я не аналитик, сказала Таня, я не понимаю в этом ничего,  не  хочу
понимать, может, ты хоть что-то запомнила? -  нет,  не  запомнила  ничего,
ничего, ничего! - это так  страшно?  -  это  омерзительно  -  то,  что  ты
позволил с собой сделать!..
     Омерзительно...
     Возник какой-то звук, напоминающий журчание, и исходил он с неба. Тут
же, легко ступая, появился Терс, махнул рукой: пошли!
     Над полем скользнула тень, исчезла, через минуту вернулась.  На  фоне
неба ни черта было не разобрать. Звук шел как бы  со  всех  сторон  сразу,
даже мне с моим умением стрелять на  шорох  приходилось  вертеть  головой,
выискивая источник. Тень вернулась  в  третий  раз,  опустилась  низко,  и
только когда она коснулась земли, раздался конкретный звук: шорох колес  и
скрип тормозов.
     Терс заговорил с кем-то, я присмотрелся и  с  трудом  увидел  пилота.
Пилот был под стать своему аппарату:  почти  невидим.  Темный  комбинезон,
темный матовый шлем.
     Ну, а аппарат... ужасное зрелище:  два  сиденья  размером  с  детские
стульчики,   укрепленные   на   тонкой   жердочке;   прозрачное,    звезды
просвечивают, крыло; две прозрачные бочки над крылом, и  в  них  медленное
мерцание...
     - И как такое может летать? - вырвалось у меня.
     - Летает, - сказал летчик. Голос у него был  глухой  -  не  голос,  а
громкий шепот. - Еще как летает.
     - Где мы сядем? - спросил я.
     - Я уже объяснял, - летчик кивнул на Терса, - сесть можно  только  на
полях фильтрации. Но там можно  напороться.  Трудно  скрываться.  Открытая
местность.
     - Это в Люблино? - уточнил я.
     - Да.
     - А где-нибудь на севере, на северо-востоке?
     Летчик покачал головой.
     Я прикинул маршрут до станции Яуза: там, в переулке Марии Шеммель, на
третьем  этаже  конторского  здания,  находится  наша  запасная  площадка:
московское отделение рекламного агентства "Паритет". Там  можно  будет  не
только отсидеться...
     Но маршрут получается тяжелый...
     - Ладно, - сказал я. - В Люблино так в Люблино.
     - Деньги, - напомнил пилот.
     - Ах, да, - вспомнил я. Достал четыре пачки, подал ему. Не проверяя и
не пересчитывая, он сунул их в карман.
     Плата Харону, подумал я. Таня сказала: раньше у тебя не было  шансов.
Теперь появились. Но ты должен их использовать. Угадать,  что  это  именно
твой шанс, и вцепиться в него, и не  отпускать.  Как?  -  спросил  я.  Как
угадать? Не знаю... - она зябко поежилась.
     Но если во мне сгорели чужие программы, то  какого  черта  я  лезу  в
пекло, вместо того, чтобы лечь на дно... хотя  бы  в  том  же  глатце?  Не
знаю...
     Ладно. Жребий брошен, Рубикон перейден. Взявший меч, от меча и... Кто
не со мной, тот про... Спит гаолян...
     Летчик опустил на лицо щиток ноктоскопа. Теперь он  видел  все,  а  я
нет. Я видел только его, да справа  невдалеке  белело  лицо  Терса  и  его
поднятая в прощальном приветствии ладонь. Это напомнило мне что-то давнее,
но что, я так и не вспомнил, потому что летчик скомандовал мне: садись,  -
сел сам, аппарат закачался под нами, пристегнись, я  пристегнулся,  что-то
мигнуло, мотор заработал сильнее, но это чувствовалось не ушами, а  только
спиной, винты  над  головой,  шелестя,  погнали  воздух,  наконец,  летчик
отпустил тормоза, подуло в лицо, аппарат запрыгал по  кочкам,  все  дольше
зависая в воздухе, и, наконец, полностью оторвался от земли. Меня  прижало
к сиденью, мы взмыли над трибунами старого стадиона, и тут же передо  мной
раскинулось море огней. Костры, тысячи  костров,  группами,  россыпью,  по
одиночке - вправо, влево, вперед  до  горизонта.  Потом  все  накренилось,
развернулось, осталось сзади. Под нами и перед нами лежала темная равнина,
и тьма ее не нарушалась почти ничем, а на  горизонте,  доходя  до  высоких
легких облаков, стояло оранжевое электрическое зарево. Туда  и  лежал  наш
путь.



         16.06.1991. 02 ЧАС. 30 МИН. ЛЮБЛИНО, УЛ. ПАУЛЮСА, 7/11, КВ.7

     Пятясь, пятясь, пятясь, скребя ребрами по стене, я добрался до  угла.
Ослепленный и высвеченный, я был  как  на  ладони,  но  они  почему-то  не
стреляли. И только когда я, загремев водосточной трубой, рванул  за  угол,
ударил одиночный выстрел. Трассирующая  пуля  огромным  бенгальским  огнем
размазалась по асфальту и врезалась  в  стену  дома  напротив.  И  тут  же
забухали сапоги. У меня было полсекунды форы и легкая обувь, им нужно было
пробежать  на  полсотни  метров  меньше.  Спасло  меня  то,  что   впереди
замелькали фонарики, и те, которые гнались за  мной,  не  стали  стрелять,
чтобы не попасть в своих. То есть пальнуть-то они пальнули, но в воздух, я
даже полета пуль не слышал. Подворотня  справа...  проходной  двор...  еще
подворотня...  через  забор...  подво...  Все.  Ворота  закрыты.   Пришли.
Спрятаться в подъезде? Заперто. Свет в окне на третьем этаже. Пять этажей,
пятнадцать кнопок на щитке, окно левее лестницы -  скорее  всего,  седьмая
квартира. Я вдавил кнопку. "Сашка?" - тут же  спросил  низкий  голос.  "За
мной гонятся солдаты, - сказал я. - Впустите, пожалуйста". Замок  щелкнул.
Я толкнул дверь и мгновенно оказался в подъезде, и захлопнул ее за  собой,
и привалился к двери изнутри. Сапоги... сапоги... сапоги... не заметили...
не заметили... не заметили... Дверь подергали, потолкали  -  без  особого,
впрочем, рвения. "Открыто, господин сержант!" - закричал  кто-то  вдалеке.
Кричали по-немецки, но с сильным акцентом. Сержант... Французы?  Вроде  бы
не было французских частей... впрочем, все смешалось в семье народов... На
крик побежали. "Брать живым!" - начальственный голос. Живым так живым, кто
бы возражал...
     На третий этаж я поднимался, наверное, полчаса. Было абсолютно темно.
Как в пещере. Как в фотолаборатории. Как у негра в жопе.
     - Вы ранены?
     Впустивший меня человек стоял в дверях своей квартиры,  я  видел  его
силуэт на серо-синем.
     - Нет, я цел, - сказал я. - Спасибо. Вы меня спасли.
     - Похоже, вы удирали от них по  канализации,  -  сказал  он,  потянув
носом.
     - Хуже. Я прятался в отстойнике.
     - Вода есть, хоть и  не  очень  горячая.  Вот  сюда,  направо.  И  не
зажигайте свет - окно выходит во двор.
     Отмываясь, я извел большой кусок табачного мыла. Все равно  казалось,
что от меня разит, как от козла. Одежду я замочил в содовой  пасте.  Сумку
просто обмыл, внутрь говно не попало. Хозяин дал мне пижаму.
     - Перекусить? - предложил он.
     - Если можно.
     - Можно.
     Кухня было освещена своеобразно: шкалой включенного приемника.  Света
было достаточно, чтобы видеть,  как  хозяин  ставит  на  стол  сыр,  хлеб,
коробку с картофельной соломкой, бутылку вина.
     - Мяса я не ем,  -  сказал  он.  -  Поэтому  не  держу.  Так  что  не
обессудьте...
     - О, господи, - только и смог сказать я.
     Сколько-то минут мы молча ели. Я вдруг почувствовал, что пьянею -  не
столько от легкого, кислого  вина,  сколько  от  покоя  и  еды.  Потом  он
спросил:
     - Значит, вы были у отстойников?
     - Да, - сказал я, помедлив.
     - И вы... видели?
     - Да.
     Я видел. Из двух армейских крытых грузовиков в  отстойник  сбрасывали
трупы. И я это видел. Но засекли меня  не  там.  Засекли  меня  просто  на
улице: то ли ноктоскопом, то ли по запаху.
     - Значит, все это правда...
     Он налил вино в стаканы.
     - До часу ночи еще было что-то  слышно,  -  он  кивнул  на  приемник.
Приемник был старый, но очень хороший: "Полюс". - Еще что-то  пробивалось.
А с часу... Армейские глушилки. Вы их  видели,  наверное.  Такие  фургоны,
похожие на цистерны...
     Тут он был не прав, армейские глушилки на цистерны не  походили,  это
были обычные крытые прицепы с телескопической  мачтой,  наподобие  тех,  с
которых ремонтируют уличные фонари и  прочее.  Но  возражать  я  не  стал.
Собственно, вся моя надежда и была - на эти фургоны...
     - Пейте, - сказал он. - И я с вами. У меня сын ушел.  Позавчера  еще.
Когда  стреляли  на  улицах.  А  сегодня  передали:  партия  берет  власть
непосредственно...
     - Партия... - пробормотал я  и  в  два  глотка  опустошил  стакан.  -
Партия... Ах, суки...
     - Жена на курорте, - сказал он. - Вчера звонила. Сутки дозванивалась.
Я ей не сказал. Сказал, что все нормально.
     - Суки позорные.
     - Я бы пошел - вместо него. Но я не знаю, куда надо идти.
     - Никуда не ходите. Это все провокация. Очень подлая провокация.
     - Я понимаю. Только я все равно бы пошел. Может, еще пойду.
     - Не надо. Скорее всего, обойдется.
     Он покачал головой.
     - Они разливали бензин по бутылкам, - сказал он. - В гараже еще целый
ящик. Они бы пришли за ним...
     - Можно? - я кивнул на приемник.
     - Да, конечно...
     На всех диапазонах был дикий вой. Только на коротких, на четырнадцати
метрах, пробивалась то ли морзянка, то ли цифровые группы, да  на  длинных
царила тишина. Не было даже Вагнера.
     - Эти тоже молчат, - вздохнул хозяин. - Наверное, нечего сказать...
     И  как  бы  в  ответ  в   приемнике   зашуршало,   защелкало,   потом
непрофессиональный, недикторский,  но  довольно  сильный  голос  произнес:
"Внимание. Господа, всем внимание. Через несколько  минут  будет  передано
важное сообщение. Ахтунг, ахтунг. Нах ейнигер цайт..."
     - Вас как зовут? - спросил хозяин. - А то неловко как-то...
     - Игорь.
     - Хорошее имя, - похвалил он. - В нынешних условиях особенно хорошее.
А меня Герберт.  В  честь  Уэллса.  Родители  увлекались.  Сашке  отчество
досталось - все думают, что он дейч. Говорил ему: смени...
     - Не хочет?
     - Не хочет, мерзавец.
     - Ну и правильно.
     - Это сейчас правильно...
     "Не отходите от приемников.  Через  одну-две  минуты  будет  передано
важное сообщение..."
     - Коррумпированное правительство низложено, власть переходит  в  руки
партии, всем сохранять полное спокойствие... - предположил я.
     - Скорее всего,  -  согласился  Герберт.  -  Ничего  смешнее  уже  не
выдумать. Хотя нет, почему же...
     Если бы я смотрел на окно, то, наверное, ослеп бы, как ослепли в свое
время Рыбаков и двое его ребят, их каким-то чудом,  через  Красный  крест,
выцарапали у короля Бехруза, я помню их лица: бронзовый загар  с  розовыми
рубцами  там,  где  сошла  кожа,  и  неподвижные,  обесцвеченные,  вареные
глаза... но я смотрел на приемник, а Герберт смотрел в стакан, он  наливал
вино, и в этот момент все вдруг превратилось в негатив: черное окно  стало
ослепительным, белый холодильник - черным, рука Герберта - тоже черной,  а
бутылка - прозрачной... В  следующий  миг  я  прижимал  Герберта  к  полу,
зажмурив изо всех сил глаза и ожидая испепеляющего жара, и в то  же  время
автоматически вел счет секундам:  семь...  восемь...  девять...  десять...
одинна... И тут врезало.
     Впрочем, я ожидал большего. Я ждал - кувалдой  по  голове,  и  долгий
звон  в  опустевшем  черепе...  оказалось:  тугой  толчок,   металлический
протяжный удар и сходящий на нет далекий вой... впрочем, в ушах все  равно
была вата, и что говорил Герберт, я не слышал. Он что-то говорил,  кричал.
Сиди, крикнул я, сейчас! Я встал на ноги и повернулся к окну.
     В половине окна стекло уцелело, и там отражался холодильник, а на нем
приемник со светящейся шкалой, но я никак не мог понять, что это шкала,  и
смотрел на нее, как баран, ничего не понимая... потом все-таи понял и смог
перевести взгляд  наружу,  в  темноту.  Сквозь  лиловые  пятна  проступила
красная точка, я  сощурился:  действительно,  красная  точка,  похожая  на
огонек тлеющей сигареты - в небе, невысоко, неподвижно.
     Потом от нее полетели искры, вверх и вбок, погасли, полетели снова  -
сноп искр... Это Измайловская игла, сказал  рядом  Герберт.  Это  взорвали
Измайловскую иглу...
     Я покрутил настройку приемника. Не было слышно даже несущей волны. На
коротких... на  коротких  по-прежнему  вой  и  скрежет.  Взорвали,  сказал
Герберт, надо же... Он тяжело, боком опустился на стул и  вдруг  затрясся.
Глаза у него были закрыты, рот свело, руки вцепились в край  столешницы  -
мертво, как якоря. Кажется, он что-то говорил, но на волю прорывались лишь
искореженные лающие звуки. Я сунулся в холодильник: там  стояла  еще  одна
бутылка вина. Нашел чайную чашку, налил до краев, поднес  ему  ко  рту.  С
трудом, расплескав половину, он выпил вино. Чуть обмяк. Ничего, сказал  я,
все это ничего... пойдемте, я вас положу. Он дал увести  себя  в  комнату,
показал на диван: здесь. Он был слабый, как столетний старик.  Разберетесь
тут, что и как, сказал он, вон - комната сына, там и ложитесь...
     Я прибрался на кухне  и  даже  помыл  уцелевшую  посуду.  Выстирал  и
развесил свою одежду. Просто постоял у окна. Игла  полыхала,  как  свечка.
Взрывом ей, похоже, срубило вершину, и образовалась труба, набитая  всякой
горючей и полугорючей дрянью. Потушить такой пожар невозможно. Надо просто
ждать,  когда  все  выгорит.  Да,  а  взрыв-то  был,  по  всей  видимости,
мини-ядерный: скажем, рентгениевая бомбочка двадцатитонного эквивалента...
     Ровно в пять часов раздался  звонок  в  дверь,  и  голос  в  динамике
сказал:
     - Папка, открой, это я.



                16.06.1991. 11 ЧАС. УЛ. ПАУЛЮСА, 7/11, КВ. 7.

     Сквозь сон я видел: Герберт стоит в дверях и смотрит на  этот  табор,
смотрит долго-долго, и глаза у него при этом...  Умереть  можно  за  такие
глаза. В комнате сильно пахло гарью, пылью, бензином, табаком, потом -  не
было у них ни сил, ни времени отмываться... они повалились на брошенные на
пол одеяла, как срезанные одной очередью. Семь человек: пять  мальчиков  и
две девочки, лет по пятнадцать-семнадцать, не больше.  Команда...  Щенячья
бригада.
     Потом откуда-то снизу тяжело и  душно,  как  смрад,  всплыло  ночное:
кузов грузовика наклоняется, и через борт в жидкую грязь  начинают  падать
кукольно-мягкие белые тела... Я рывком сел. Было очень светло.
     Я тихонько, стараясь никого не разбудить,  пошел  в  ванную.  Герберт
лежал на своем диванчике лицом вниз. Возможно спал.
     Одежда моя просохла. Не до конца, но надевать было можно.  Я  снял  с
себя полосатые пижамные брюки, сел на край ванны - и  вдруг  весь  застыл.
Полное оцепенение, телесное и умственное... я сидел, держа  в  руках  свои
чуть влажные штаны, и изо всех сил о чем-то думал.
     Когда это кончилось, лицо и ладони мои были мокрыми от пота. Вот так,
переведя дыхание, сказал я в пространство и  не  знаю  кому.  Пространство
улыбнулось в ответ - то ли рассеянно, то ли как-то еще.
     Надо, надо умываться... Я залез  под  душ  и  пустил  холодную  воду.
Великое, господа, изобретение - холодный  душ...  гениальное  изобретение.
Куда гениальнее, чем миниатюрные бомбочки большой  разрушительной  силы...
Впрочем, им тоже не стоит злоупотреблять. Я растерся  полотенцем,  оделся,
попрыгал на месте: не гремит ли что. Тут же сообразил, что греметь нечему,
оглянулся: какой гад разыграл? На стене  ванной  показывала  толстый  язык
нарисованная смешная рожа. Ага. Один-ноль.
     Один? Я внезапно возмутился собственным лицемерием.  Я  проиграл  уже
все, что только мог, вон они  лежат,  мои  проигрыши:  Командор,  девочки,
ребята, журналист Валерий, Анжелика Папст,  грузинские  мальчики,  княжна,
все - лежат... А игра идет, ставки до небес, и все, что я могу поставить -
это я сам. Ну, что же... так тому  и  быть.  Вдруг  стало  страшно.  Давно
забытое, подавленное чувство вернулось, и почему-то от  этого  страха  мне
стало легче. Как будто ощутил опору под ногами...
     После долгого отсутствия в меня возвращался я сам.
     Да, сказал я себе тому,  который  возвращался,  да,  именно  так.  Не
пугайся, тут малость неприбрано и навалено по углам, но мы разберемся.  Мы
понемногу разберемся - и сам показал язык развеселой морде на стене.



             16.06.1991. 12 ЧАС. ЛЮБЛИНО, УЛ. ПАУЛЮСА 7/11, КВ. 7

     Мальчишки знали и видели очень мало, пожалуй, немногим больше, чем я.
Ну, что...  три  дня  назад  началась  стрельба,  поднялся  вой  в  эфире,
прорезались   неизвестные   радиостанции.   Призывали    к    вооруженному
сопротивлению. В названных местах действительно были  какие-то  люди,  они
давали указания: идти туда-то и туда-то, строить баррикады,  готовиться...
пригнали грузовик с карабинами и всем раздали карабины, но  без  патронов.
Кричали, что нельзя стрелять ни в каких  солдат,  кроме  рейхсгренадер,  а
тех, как назло, не было. Потом на трех панцервагенах  подъехали  зулусы  и
открыли огонь - сначала поверх голов, а потом уж... но  все  равно  многие
успели убежать. Сбились в кучку, человек тридцать, стали добывать  оружие.
На тридцать бойцов пришлось два карабина,  девять  пистолетов  и  граната.
Стали дел