кого чина, прошедший от и почти до Тувинскую экспедицию,
совершивший   более   тысячи    десантирований,    учебных    и    боевых,
присутствовавший по долгу дальнейшей службы на многих  маневрах  и  прочих
подобных мероприятиях - даже я никогда не видел, как  десантируется  целая
егерская армия. На фоне блестящего, как фольга, неба  проплывали  размытые
светом силуэты "Добрынь", и из распахнутых люков сыпались вниз черные, как
маковые зерна, фигурки, быстро вырастая в размерах; иногда,  при  каком-то
особом падении света, над их головами вспыхивал бледный круг -  как  очень
большой  нимб.  Лишь  над  самой  землей  срабатывали   двигатели,   рисуя
бенгальское  колесо,  и  лопасти  ротора  подхватывали  солдата  и  плавно
опускали его на землю. Над головами уже опустившихся  метались  "горбатые"
прапорщики, готовые  прикрыть  в  случае  внезапного  огня.  Через  прицел
релихта, дав полное увеличение, я видел, как егеря бежали по летному полю,
а мимо меня - рукой подать -  уже  заходили  на  полосу  "Добрыни"  второй
волны. Они не садились, они  только  проходили  над  полосой  и  взмывали,
облегченные, круто вверх, а за ними на поле оставались, раскатываясь,  как
мячики, "Барсы" на воздушной  подушке,  мчались  куда-то,  поводя  тонкими
стволами своих универсалок. Далеко, где-то в  районе  Кунцева,  взорвалось
что-то большое. Потом там же - еще и еще  раз.  Поднялось  пламя.  Похоже,
горел бензин. "Добрыни" уходили, но  воздух  не  пустел  окончательно:  на
малой   скорости   и   небольшой   высоте   кругами   ходили   разлапистые
двухфюзеляжные "Сапсаны" - машины смешные с  виду,  но  страшные  в  деле.
Позади меня - крыша мешала увидеть, откуда - донеслись пушечные очереди, и
в небо потянулись трассирующие струи. В ответ грянуло  несколько  ракетных
залпов - стрельба оборвалась.  По-моему,  это  была  единственная  попытка
отпора.
     Выброска десанта длилась  одиннадцать  минут.  Не  было  потеряно  ни
одного самолета.
     Через прицел я бегло осмотрел ближайшие улицы. Тройками  и  пятерками
сновали егеря.  На  бульваре  перед  "Гамбургом"  уже  строили  в  шеренгу
обезоруженных солдат Рейха. Никто не сопротивлялся. Небо понемногу меркло.
"Сапсаны" иногда добавляли одну-две "Лены",  но  это  было  уже  не  то...
Вторжение состоялось.
     С чем вас и поздравляем, господа...
     Я нацепил "горб", встал. Керосина оставалось на  семь  минут  полета.
Запустил турбину и шагнул с крыши. Перелетел реку  -  подумал  еще:  может
быть, над водой? - нет, решил срезать  угол.  На  бреющем,  почти  касаясь
крыш, полетел над старыми кварталами.  Надеюсь,  Феликс  не  такой  идиот,
чтобы ждать меня...
     Удар был медленный, с оттяжкой: ниже колен ноги  обожгло  огнем,  все
опрокинулось и рванулось навстречу,  наверное,  я  зацепился  за  какой-то
провод или за антенну - грудью ударился обо что-то еще, невидимое, и  удар
этот был так силен, что лопнул узел крепления, "горб" покинул  меня,  и  я
повалился вниз,  без  опоры,  но  и  без  страха,  с  холодным  неодолимым
любопытством, это уже было, недавно, только что - и  тут  мне  показалось,
что растрескался экран  ноктоскопа,  но  нет  -  это  переплетенные  ветви
дерева, в них-то я и вломился с треском не знаю чего, не было ни  малейшей
боли, не было вообще ощущения тела, падала чужая ненужная  кукла,  падала,
падала - запах горящей кошмы! - удар спиной, затылком,  меня  впечатало  в
матушку-землю, как холодный штемпель в расплавленный сургуч...
     Похоже, что я даже не потерял сознания. Просто лежал,  и  лежать  мне
было хорошо, и где-то над всем этим парила мысль, что вот все и кончено, и
ничего больше не надо делать, и не потому, что все сделано, а потому,  что
с человека, который не  в  состоянии  шевельнуть  пальцем,  совсем  другой
спрос... сломан позвоночник, боже мой, какое облегчение... ни тени страха,
боли или сожаления...  ничего...  Так  я  лежал,  время  куда-то  шло,  не
останавливаясь, а потом кровь и боль застучали,  задергались,  забились  и
запульсировали во всем теле, и понял, что цел, и что самое большее, на что
могу рассчитывать - на переломы конечностей, и я  встал  на  ноги,  просто
чтобы проверить, есть они  или  нет  -  переломы  -  и,  конечно,  никаких
переломов не оказалось, и надежды умерли, не успев родиться.
     Я стоял на цветочной  клумбе,  овальной,  размером  примерно  три  на
четыре шага. В клумбе после меня осталась глубокая воронка. Валялись сучья
и ветки. Одинокий тополь, в который мне повезло  попасть,  торчал  посреди
страшно захламленного двора: бревна,  доски,  битый  кирпич.  Позади  меня
чернел скелет полуразобранного старого дома, другой  дом,  еще  целый,  но
уже, наверное, нежилой,  стоял  впереди.  Справа  и  слева  двор  замыкали
каменные  брандмауэры.  На  секунду  меня  охватила  глупая  паника:   мне
показалось, что отсюда нет выхода. Потом я увидел промежуток между домом и
правым брандмауэром. Наверное, там ворота. Я снял шлем. Было светло, но то
ли дымно, то ли туманно. Пахло керосином. Я поковылял к выходу. Я даже  не
чувствовал, что иду: все забивала боль. Боль и подавление  боли.  На  этом
меня сейчас замкнуло. Иначе нельзя, иначе не сделать и шага.  Навстречу  и
мимо, обогнув мои ноги, проплыл "горб" - вернее, то, что от него осталось.
Генератор,  почти  отделившийся  от  корпуса  и  державшийся  на  каких-то
металлических нитях, казался головой на свернутой шее. Я  вплыл  в  проход
между стеной  дома  и  брандмауэром  и  увидел  женщину.  Женщина,  одетая
странно: в светлый, расшитый  блестками  халат  и  овчинную  безрукавку  -
сидела на корточках, привалившись спиной к стене, и пела: а-а, спи-усни...
это могло бы сойти за  колыбельную,  если  бы  не  звучало  так  громко  и
отчаянно. В руках, обняв, она держала релихт. Очевидно, мой. Горел зеленый
индикатор  полной  зарядки.  Крепкие  вещи  делают  в   Сибири,   крепкие,
надежные... очень опасные... Женщина не видела меня. Я встал так, чтобы ни
при каких обстоятельствах не угодить под луч, и стал потихоньку отбирать у
нее оружие. Она долго не  замечала  этого  и  продолжала  тянуть  свое:  я
котище-коту за работу заплачу... Я уже отошел на  несколько  шагов,  когда
она обнаружила, что руки ее пусты. Она замолчала и несколько секунд сидела
молча, потом посмотрела на меня, мимо меня, на небо, на свои руки.  "Женя,
Женечка мой!" - крик ударил меня  в  лицо,  я  повернулся  и  поковылял  к
воротам, боль опять раздирала все тело, еле продрался  между  скрежещущими
створками, я уже думал, что скрылся от этого крика,  но  он  догнал  меня:
"Женечка мой, Женечка, сыночек!"  -  я  уже  бежал  какими-то  переулками,
проходными дворами, спасаясь, но бесполезно: "Же-е-еня-а-а-а!!!"  Наконец,
крик отстал,  затерялся,  угас.  Я  стоял  на  каком-то  перекрестке,  под
алюминиевым небом, среди безликих и слепых домов, у  которых  нельзя  было
сосчитать этажи, в городе, в котором я никогда не был.
     Деловитые егеря в комбинезонах цвета ночи и с автоматами  наизготовку
носились по этому городу, как крысы по лабиринту, у  них  было  задание  и
была цель, а я стоял на проклятом перекрестке, не имея ни цели, ни средств
для ее достижения.  А  главное  -  плотная  пелена  перед  глазами,  перед
внутренними глазами...
     Постой. Средств для достижения - чего?
     Цели.
     Цели? Осталась еще какая-то цель?
     Может быть, именно цель-то и осталась...
     Впереди,  кварталом  дальше,  пылала,  выбрасывая  зеленоватые  языки
пламени, "иерихонская труба", а ближе ко мне, наполовину въехав  кормой  в
витрину, стоял танк. Ствол его пушки направлен был точно  в  костер,  и  я
подумал, что хоть в одном экипаже нашлись настоящие мужики. Все люки танка
были открыты, из  водительского  доносились  бессильные  рыдания.  Вылазь,
сказал я, вылазь, говорю! Дяденька,  не  тронь!  -  голос  был  совершенно
мальчишеский. Не трону, не трону... Вылез совершеннейший пацанчик, мне  до
подмышки, чумазый и зареванный. Что теперь делать, что теперь делать?! Иди
поспи, сказал я. Продолжая всхлипывать, он прошел через разбитую витрину в
темное помещение - кажется, это был магазин одежды - и затих там.
     В боевом отделении воняло жженым порохом и в боекомплекте не  хватало
двенадцати фугасных снарядов. Это  действительно  стреляли  они.  Молодцы,
парни, горжусь...
     Ну, так что дальше?
     А дальше вот что...
     Вот что... вот что... вот что...
     Эхо.
     Я запер изнутри люки,  выволок  из  кормовой  ниши  тяжелый  брезент,
бросил его на дно. Взломал ящик  с  НЗ.  Консервы  меня  не  интересовали.
Засургученная фляга лежала на самом дне. Отвернул, кроша  сургуч,  пробку,
сделал три добрых глотка. Перехватило дыхание. Это был не шнапс, а  чистый
спирт. Содрал крышку с баночки какого-то сока, не чувствуя  вкуса,  выпил.
Лег на брезент - на  спину,  раскинув  руки  и  ноги.  Болело  все  жутко.
Приказал себе: пятнадцать  минут.  Над  лицом,  у  верхнего  люка,  горела
лампочка:  толстый,  голубоватого  стекла,   баллон,   окруженный   мелкой
сеточкой. Снаряд  попадает  в  танк,  лампочка  лопается,  но  все  стекло
остается в  сетке.  Страшно  важно,  особенно,  если  снаряд  бронебойный.
Лампочка медленно меркла. Вот остался только  багровый  волосок.  Наконец,
исчез и он.



                  17.06.1991. 5 ЧАС. 45 МИН. МОСКВА. ФИНАЛ

     Я крался по лестнице, стараясь не производить никакого шума.  Подошвы
егерских  ботинок  мягкие,  но  сами  ботинки  тяжелые  и  имеют  стальной
выступающий рантик. Внизу я уже цокнул рантиком по  ступеньке,  и  мне  не
хотелось бы повторить это под самой  дверью.  Хотя,  возможно,  за  дверью
никого и нет... Все равно - обидно  было  бы  из-за  такого  пустяка,  как
неподнимающиеся ноги, завалить эту последнюю  мою  операцию.  Все.  Дошел.
Снял шлем, прислушался. Ничего не слышно,  но  слух  притуплен  -  сначала
турбиной, потом танковым  дизелем.  Нужно  несколько  дней  тишины,  чтобы
восстановить его... чтобы потом снова портить стрельбой и тому подобным.
     Минута на отдых. Сосредоточься. Понадобится вся твоя реакция.
     Время пошло, а в памяти, ошалевшей совершенно  после  снятия  блоков,
прокрутилась еще одна картинка из тех, которые силился  вспомнить,  но  не
мог. Мне восемнадцать лет, полевая школа егерей. Приехал Кренкель, недавно
ушедший на пенсию министр связи и информации. Егеря, помимо всего прочего,
охраняют наиболее важные объекты  этого  министерства.  Кренкель  оказался
замечательным рассказчиком, официальная встреча  затянулась  до  вечера  и
незаметно перешла в какой-то скаутский костер. Мне запомнилась  история  о
том, как на станции "Северный полюс" Папанин проводил партийные  собрания.
Их там было четверо, и Кренкель - единственный беспартийный.  И  на  время
собрания Папанин выгонял его из палатки на мороз.  Кренкель  бегал  вокруг
станции, пытаясь согреться, и вынашивал план мести. И придумал.  Папанину,
как начальнику, был положен наган, и  этот  наган  он  регулярно  и  очень
демонстративно чистил. Улучив момент, Кренкель во  время  одной  из  таких
чисток подкинул к лежащим на тряпочке частям еще одну  маленькую  железку.
Несколько часов подряд Папанин, матерясь, пытался эту  железку  пристроить
на место... Помню, я удивился тогда. Сам  бы  я  после  двух-трех  попыток
избавиться  от  "лишней   детали"   просто   проверил   бы   механизм   на
работоспособность. Другое дело, если бы каждый  раз  после  сборки  лишней
оставалась бы другая деталь... но обязательно оставалась...  а  сам  наган
действовал бы, но по-разному: один раз, скажем, стрелял бы пулями,  другой
- нафталиновыми шариками, третий - начинал бы выдувать розовые пузыри. Вот
тогда, пожалуй, и я бы взбесился...
     И вот сейчас я позволю своему бешенству вырваться наружу...
     Я поставил релихт на режим резанья и раскроил дверь вдоль, от пола до
притолоки.
     Шаг вперед - как во сне, как в патоке,  безумно  медленно  и  плавно,
плыву, отпихивая с пути половинки дверей: правым коленом и  левым  локтем,
проплывают назад огненные линии, металл - дверь усилена стальным листом  -
еще не остыл, я в темной прихожей, еще толчок ногой, и я по пологой  дуге,
разворачиваясь ногами вперед, влетаю в гостиную и приземляюсь на  ковер  в
классической позе для стрельбы, релихт перед собой на уровне глаз,  только
левая рука выброшена вперед-вверх - и замираю в этой позе... дурацкой, как
сразу становится понятно...  и  каким-то  вторым  планом  неясное  чувство
досады или даже чего похуже, потому что слишком уж часто я в своих  мечтах
видел себя именно так: с оружием, готовым к стрельбе, а на  мушке  -  тот,
кто во всем виноват... слишком часто, и когда это произошло - вот  сейчас,
сию секунду - я оказался не то что не готов... а как  бы  это  сказать?  В
общем, выстрел был бы уже лишним. Выстрелы, кровь и трупы были  уже  ни  к
чему...
     Тарантул сказал что-то, прокашлялся и повторил:
     - Игорь?
     Он не играл изумление.  Он  действительно  был  изумлен.  Поражен  до
глубины души.
     Если понятие "душа" хоть как-то применимо к Тарантулу.
     - Оружие на пол, - сказал я. - И без штучек. Ты меня знаешь.
     "Тыкать" Тарантулу мне еще не  приходилось.  Оказалось  -  не  лишено
приятности.
     Он медленно отстегнул портупею с кобурой и бросил ее мне под ноги.
     - Из кармана. Левого бокового.
     Он достал маленький "вальтер" и точным броском положил  его  рядом  с
кобурой.
     - Садись. В это кресло. Руки на подлокотники, ноги на стол.
     Он сел, как было  велено.  На  лице  его  откуда-то  сбоку  выползала
глуповатая улыбка. Он гнал ее, но она опять выползала.
     - Игорь... ничего себе - Игорь... - он хихикнул.
     - Ты, конечно, думал, что я, как остальные... - я провел  пальцем  по
горлу.
     - Дурачок, - сказал он и опять засмеялся - уже  громко,  в  голос.  -
Нет, ну как ты влетел сюда... ангел возмездия!..
     - Было намерение, - сказал я. - Впрочем, оно и осталось.
     - Поздно, - становясь серьезным, сказал Тарантул. - Они ушли. Я  тоже
опоздал.
     - Они - это кто?
     - Ну кто... к кому  ты  сюда  ворвался?  Я  не  знаю,  как  они  себя
называют.
     - Неважно. Дальше.
     - Послушай, Игорь. Мы не на допросе...  и  вообще  я  пока  что  твой
начальник. Так что будь, сынок, повежливее.
     - Мы оба покойники. Это наши единственные звания  и  должности.  А  в
предыдущей жизни, мне кажется, ты слегка провинился  передо  мной.  Это  о
вежливости.
     - Интересная мысль... Ты хочешь сказать, что я подставил твою группу?
     - И это тоже.
     - Нет, сынок. Я просто не мог вывести тебя из-под удара,  потому  что
вынужден был скрываться сам. И не смог уничтожить все  документы,  которые
следовало бы уничтожить...
     - Мою медицинскую карту, скажем?
     - Медицинскую карту?
     - Именно.
     - У меня ее не было.
     - А где же она была? И как фотография из нее попала к "муромцам"?
     - О, если тебя стали занимать такие детали...
     - Ничего себе - детали!
     - Детали, сынок, не обольщайся... Значит, ты просто не понимаешь, что
происходит.
     - Допустим, не понимаю. Действительно не понимаю. Или понимаю...
     - Понимаешь часть происходящего. Меньшую, большую - неважно. И  части
эти не совпадают. Не совмещаются. Не стыкуются.
     - Да... Что-то вроде этого.
     - Я столкнулся с этим - вот так, в лоб, вплотную  -  шестнадцать  лет
назад. Будешь слушать?
     Не знаю, почему - но я кивнул. И Тарантул стал рассказывать.
     К тому времени, к зиме  семьдесят  четвертого-семьдесят  пятого,  уже
несколько лет  прекрасно  работал  Центр  стратегических  исследований,  и
Тарантул,  естественно,  имел  туда  полный  доступ.  Ребята   из   Центра
насобачились давать региональные прогнозы на два-три месяца, а  глобальные
- на полгода и больше. Шло к тому, что в делах  государственных  наступала
какая-то совершенно новая эпоха, эпоха если не  полной  зрячести,  то,  по
крайней  мере,  полузрячести.  Политикам  теперь  открывалась  возможность
весьма точно знать последствия любого серьезного шага -  не  совершая  при
этом самого шага. Такие ненадежные материи, как чутье и интуиция,  уходили
на третий план, уступая место умению четко формулировать вопросы.  Но  вот
той памятной зимой произошел  большой  конфуз:  разразились  два  кризиса,
Месопотамский и Сахалинский. Месопотамский был предсказан за три месяца  в
деталях; Сахалинский не был предсказан  вовсе.  Он  произошел  как  бы  на
пустом месте, хотя вся информация  с  мест  была  доступна,  обработка  ее
велась  на  общих  условиях,  а  тщательнейшее  разбирательство  признаков
саботажа не выявило. Кризис  между  тем  разросся  до  масштабов  военного
столкновения,  была  проведена  ставшая  сразу   классической   Курильская
десантная операция, произошло два крупных морских  сражения,  в  Манчжурии
развернулись три  танковые  армии  -  и  Япония  сдалась,  отказавшись  от
притязаний  на   все   сделанные   ею   в   ходе   русско-японской   войны
территориальные приобретения... Понятно, что ребята бросились смывать свой
позор. Они разобрали весь ход кризиса буквально по минутам,  и  оказалось,
что информация о каждом вновь возникающем действующем факторе появлялась у
рецепторов за несколько часов, максимум за  сутки  до  того  момента,  как
фактор вступал в  действие.  Такое  могло  быть,  скажем,  при  проведении
тщательно спланированной операции в условиях строжайшей секретности. Здесь
этого не было: операции планировались на  ходу  и  приблизительно,  ставка
делалась на командиров среднего звена; никаких специальных мероприятий  по
усилению режима секретности не было. Для армии все  происходящее  было  не
меньшей неожиданностью, чем для ЦСИ...
     Я слушал и начинал злиться: все это я более-менее знал.  Знал  и  то,
что и в дальнейшем в прогнозах ЦСИ  появлялись  необъяснимые  просчеты.  И
была создана теория, которая утверждала примерно следующее:  можно  делать
очень точные прогнозы, и можно руководствоваться ими  в  деятельности.  Но
тогда в природе начнут возникать явления, прогнозами не предусмотренные. И
чем точнее и тотальнее наши прогнозы, тем чаще  и  неожиданнее  будут  эти
явления.  Теория  называлась  "теорией  сохранения  вероятности"  и  имела
солидный математический аппарат, в котором я, разумеется, ни  бельмеса  не
смыслил. И если Тарантул желает прочесть мне лекцию на эту тему...
     Нет, этого он не пожелал. В свое время он  потолковал  с  создателями
этой теории, сказал им все, что о них думает, и пошел искать  несогласных.
Нашел двоих - там же, в ЦСИ -  и  забрал  к  себе.  Втроем  они  принялись
анализировать - буквально под микроскопом - все несовпадения  прогнозов  с
действительностью.  Потом  стали   брать   шире,   обращая   внимание   на
несовпадение текущей информации с действительностью. Наконец,  взялись  за
информацию о событиях прошедших. Выводы их были дики и не сразу понятны...
     Будто бы  реальная  структура  нашего  мира  очень  далека  от  наших
представлений о ней. Принято считать - причем вопреки  очевидности  -  что
будущее  вероятностно,  настоящее  однозначно,  а  прошлое   неизменно   и
представляет собой лишь мертвый слепок с  настоящего.  На  самом  же  деле
вероятностно все: и будущее,  и  настоящее,  и  прошлое  -  просто  разные
события в разной мере. Для примера возьмем простейшее:  бросок  монеты  (я
тут же вспомнил свою серебряную марку).  Бросая  ее,  мы  знаем,  что  она
примерно с равной вероятностью упадет вверх той  или  другой  стороной.  И
статистически это так, но мы никогда не сможем предсказать этого в  каждом
конкретном случае. Можем только угадать. Вот  она  упала.  Мы  видим,  что
выпало. Запоминаем. Событие остается в прошлом. И у  нас  могут  появиться
сомнения: а правильно ли мы запомнили? И если эти сомнения появились, если
была причина, чтобы они появились, то это значит, что монета наша выпала и
той, и другой сто