и вслед.
     - Слушай, Пан, - сказал Командор, - я все забываю спросить: а  почему
"Пятое марта"?
     - Пятого марта сорок четвертого года немецкие войска вошли в  Тифлис.
Это конец независимости Грузии.
     - Вот оно как... Долго держались: больше трех лет.
     - Долго, - согласился я.



          7.06.1991. ОКОЛО 20 ЧАС. ПЕРЕКРЕСТОК БОЛЬШОЙ И МАЛОЙ БРОННЫХ.
                          КАФЕ "ГЕНЗЕЛЬ И ГРЕТЕЛЬ".

     Я  тихонько  объяснял  Гансу,  что  надо  сделать,  а  он  слушал   и
соглашался: конечно, какие могут быть проблемы? Да, да,  разумеется...  Мы
сидели в крошечном кабинетике, передо мной стояла чашечка кофе и  блюдо  с
пирожными, и я никак не мог понять, почему меня от взгляда на них тошнит -
пока не вспомнил, что не ел с утра. С поезда. Ганс задумчиво поскреб  свои
подбородки, покачал головой: горячее бывает только  до  пяти...  но  можно
посмотреть, не осталось ли чего из закусок.  Я  был  готов  на  все.  Ганс
принес поднос, сплошь заставленный  маленькими  пластиковыми  тарелочками.
Одного только  языка  -  пять  порций.  Хлеб  рижский,  похвастался  Ганс.
Очаровательно... Пойду к клиентам, сказал Ганс, если что надо...  Спасибо,
Ганс. Думаю, этого хватит.
     Ганс не был нашим агентом в полном смысле слова.  Просто  он  однажды
провел  две  недели  на  борту   пассажирского   "Юнкерса",   захваченного
мальчиками из "Зари России".  Мальчики  требовали  освобождения  своих  из
тюрем, а также, в виде бесплатного приложения -  восстановления  России  в
границах 1914 года. "Юнкерс" мотался по аэропортам,  пока  не  долетел  до
Бухары. Там мы его ждали - накануне эмир встречался с Толстым, и о  чем-то
таком они договорились. Мальчиков взяли без выстрела: просто  впрыснули  в
систему вентиляции усыпляющий газ. Все это произвело на  Ганса  достаточно
сильное впечатление, чтобы он сам предложил нам свои услуги. Теперь  через
него мы получали кой-какую необходимую информацию, а его кафе стало  нашим
почтовым ящиком и складом НЗ. Теперь, похоже, "Гензель и Гретель" послужит
нам треффпунктом... хотя это уже следующая стадия операции... но, пожалуй,
самая главная...
     Я не заметил, как  смел  все.  Включая  пирожные.  В  брюхе  возникла
приятная тяжесть. Как это Ганс таскает  свой  дирижабль?  Побегай-ка  весь
день...   Закатное   солнце   отражалось   в    черно-зеркальных    гранях
небоскребов-близнецов: РТА и издательского  комплекса  "ИНФРА".  На  крышу
"ИНФРА" садился вертолет. Четверть девятого. Ну, что? Все  на  сегодня?  И
кроме того - здесь пять минут ходьбы...  и  деньги  с  собой...  Почему-то
сохло во рту. Я спустился в бар, взял две  банки  пива  и  вернулся.  Пять
минут туда и час там. Командор скучает в машине. Ну,  поскучает  еще.  Как
там, интересно, наши девочки? Наверняка в каком-нибудь дорогущем ресторане
- позволяют угощать себя. Да, и позвонить Кристе... с улицы позвоню. Идешь
или нет? Ч-черт... Я продолжал сидеть и тупо дул пиво. Так. Случая  больше
может и не представиться, напомнил я себе. Последний тихий вечер. Появился
Ганс, поманил: к телефону. Это была Валечка. Голосок у  нее  чуть  подсел.
Все замечательно, сказала она, как ты и говорил. Молодцы, сказал  я,  чего
уж... успехов. Гад же ты, сказала она и повесила трубку.  Я  набрал  номер
Кристы. Занято. Посидел, о чем-то напряженно  думая,  и  набрал  еще  раз.
Опять занято. Ладно, Ганс, сказал я, пойду. Значит, завтра Сережа появится
- часа в два. Да, забыл спросить: как с финансами? Нормально? А то мог  бы
подбросить...
     Командор не скучал. В руках у  него  был  вечерний  выпуск  "Садового
кольца" на немецком, и читал он так внимательно, что не обратил на меня ни
малейшего внимания. Я пристегнулся, пристегнул его, завел мотор.  Командор
продолжал читать. Пришлось вынуть из его рук газету.
     - Куда едем? - голосом таксфарера осведомился Командор.
     - К Пречистенским воротам.
     И - хрен. Под сложносочиненным светофором при выезде на Никитские  мы
застряли. По бульвару валило какое-то шествие. Толстозадый фургон, стоящий
перед нами, перекрывал почти весь обзор, а мою  попытку  выйти  из  машины
пресек патруль. Что забавно - в колонне было немало негров,  и  флаги  над
головами развевались какие-то экзотические. Кричали, пели - не разобрать.
     - Что интересного в газете? - спросил я.
     - Вот  это  самое,  -  Командор  ткнул  пальцем  вперед.  -  Почитай,
почитай...
     Ага,  вот  оно,  это  самое:  сто  сорок  женщин  в  Москве  объявили
голодовку, чтобы не допустить отправку в Африку русского  территориального
корпуса. На  что  фон  Босков  резонно  замечал:  если  треть  африканских
концессий принадлежит  русским  промышленникам,  если  из  белых  фермеров
каждый четвертый русский, то почему бы русским юношам не  поучаствовать  в
защите их  интересов?  Почему  опять,  в  который  уже  раз,  вся  тяжесть
периферийных войн должна лечь на немецкий народ? Комментатор газеты, некий
Козлов, окольными, полуразмытыми фразами пытался объяснить и фон  Боскову,
и читателям, что это все верно, но при нынешних непростых  обстоятельствах
не лучше ли пренебречь формальной справедливостью, чтобы не утратить нечто
большее? Пол-полосы занимала  стилизованная  карта  мира:  полосатый  Союз
Наций, красный Рейх, желтая  Япония,  зеленая  Сибирь.  Белыми  оставались
Британия,  Африка  и  европейская  Россия.  На  них   красовались   жирные
вопросительные знаки. Над картой было: "После Москвы..."  Имелось  в  виду
Совещание.
     Н-да... посидеть бы и подумать  над  этой  картой.  Чертова  война  в
Африке - как бритва у горла этого старого мира, такого, казалось, прочного
и надежного... три равновеликие империи и  Сибирь  между  ними  -  Сибирь,
делающая бизнес в том числе и  на  своем  геополитическом  положении  -  в
центре мира... и вот теперь одно  лишнее  движение,  и  покатятся  головы.
Впрочем, наверное, война - только симптом, а на самом  деле  все  сложнее,
ведь, скажем, еще пять лет назад нынешняя ситуация -  вся  -  была  просто
немыслима,  а  отправка  территориального  корпуса  туда,  куда  требовали
интересы всего Рейха, воспринималась бы как дело чести.  Вспомнить  Бирму,
вспомнить Месопотамию...  Нет,  что-то  происходит  с  людьми,  и  поэтому
веселые послушные негры начинают резать  белых,  а  британцам  приходит  в
голову, что американцы их не столько защищают, сколько оккупируют,  потому
что страны, завоеванные когда-то Германией, живут лучше и  свободнее,  чем
отстоявшая  независимость  Британия,   а   русских   вдруг   потянуло   на
воссоединение разделенной когда-то России,  хотя  вряд  ли  кто  объяснит,
какой в этом практический смысл, и уж подавно никто  не  скажет,  как  это
можно сделать без массированного кровопролития. И еще  я  подумал,  что  в
поведении больших масс людей - народов, наций - проступает что-то общее  с
поведением человека, лишенного чувства  боли.  Никогда  не  знавшего,  что
такое боль. И потому способного на самые  замечательные  эксперименты  над
своим телом... Додумать я не успел: Командор, как гонщик, на вираже обошел
фургон и погнал по бульвару. Я оглянулся и  успел  заметить:  за  колонной
демонстрантов шла шеренга солдат в белой тропической форме.
     - Дальше куда? -  откинув  голову  и  как  бы  принюхиваясь,  спросил
Командор.
     - До станции подземки.
     - И?..
     - Спустишься  вниз,  сядешь  в  поезд,  доедешь  до  Кузнецкого,  там
пересядешь - и до конечной. Дальше - автобус сто двадцать девятый.
     - То есть ты меня выгоняешь?
     - Проследишь, чтобы живцов взяли гладко. И  второе:  надо  найти  два
"мерседеса",   за   ночь   перекрасить   под   полицейские,    оборудовать
соответственно. И поставить... - я задумался.
     - Можно оставить в том же боксе.
     - Он что, такой большой?
     - Семь на одиннадцать.
     - Нормально. Хорошо, пусть там и стоят.
     - Взять в прокате?
     - Лучше просто угнать.
     - Знаешь, у дорожной полиции есть еще "Хейнкели-Ф".  Я  тут  приметил
один - в спортклубе. Может, его?
     - Тесноват, пожалуй.
     - Зато скорость.
     - Тебе видней. Бери.
     - Угм...
     Мы въехали в туннель под проспектом Геринга. Не только при пулеметных
гнездах на въезде,  но  и  в  самом  туннеле  стояли  часовые.  В  плоских
мембранных противогазах, они походили на инопланетных завоевателей.
     - На этой станции? - кивнул Командор на вход подземки.
     - Зачем? - удивился я. - На Пречистенских - там без пересадки.
     - Тьфу ты, черт, - сказал Командор и действительно плюнул в  окно.  -
Топографический идиотизм: не могу запомнить схему подземки. Все  помню,  а
это не могу.
     - Ты еще в Мюнхене не был...
     Все пустое пространство, от Пречистенских ворот и до набережной, было
полно людей. К нам  они  стояли  спинами,  и  нельзя  было  прочесть,  что
написано на их транспарантах. Во всю ширину Пречистенки тоже стояли люди и
спокойно ждали, когда полиция перекроет движение и  пропустит  их.  Мы  на
черепашьей скорости проползли мимо них.  Справа,  возле  самого  тротуара,
окруженный молодыми, как-то очень одинаково подстриженными ребятами, стоял
старик в черном костюме;  на  левом  борте  его  пиджака  сверкала  медаль
"Золотая Звезда". Командор свернул на Остоженку, втиснулся между  стоящими
машинами и уступил мне место за рулем.
     - Пойду послушаю, что говорят, - сказал он.
     - Давай.
     - Успехов.
     - Будем надеяться.
     - Пока.
     Он сделал шагов пять и пропал  из  виду.  Это  особый  талант:  уметь
затеряться мгновенно и  даже  не  в  толпе  -  просто  среди  прохожих  на
тротуаре. Ну, а здесь... Море голов замедленно, осторожно  растекалось  по
площади, и белая тонкая часовня, поставленная здесь в память о  поруганных
святынях, поднималась из моря одиноким утесом. Я долго смотрел на все  это
- до ломоты в переносице. Потом вырулил на полосу  и  поехал  прямо.  Было
светло, сухо, чисто, но почему-то хотелось включить то ли дворники, то  ли
фары.



          7.06.1991. ОКОЛО 22 ЧАС. УЛИЦА ГЕТЕ, ДОМ 17, КВАРТИРА 3.

     Свечи воткнуты в бутылки - и свечи, и бутылки  самых  разных  форм  и
размеров, и есть свечи, горящие цветным пламенем  -  а  на  окнах  красные
шелковые шторы, а за окном - в упор - уличный фонарь,  и  потому  на  всем
лежит багровый отсвет. Запахи воска и духов. Еще чего-то, знакомого смутно
и напоминающего мельком о борделях Владика. Легион  бутылок  в  баре,  все
наливают себе сами и пьют, смакуя. Вот, познакомьтесь, это Игорь,  инженер
из Сибири. О! Сибирь! Как вы там живете, там же холодно? Так  и  живем.  Я
никак не мог сосчитать гостей: приходили в гостиную, выходили из гостиной,
стояли на балконе, жались в коридоре, из библиотеки доносились  несуразные
звуки... человек двадцать пять - тридцать? Где-то так... Единственно,  что
я установил точно, это то, что компания смешанная: были здесь и  немцы,  и
русские, и помесята, и белесый  скандинав,  и  негритянка,  и  два  араба,
кажется, гомики. Кто-то, поминутно падая со стула, читал  невразумительную
поэму, в которой дух Гитлера спорил с Вельзевулом и доказывал, что  в  аду
он горит совершенно напрасно, на что Вельзевул отвечал кратко: "Лекен  мир
арш!", а кто-то другой  демонстрировал  русскую  тоску,  меланхолически  и
бесконечно повторяя на балалайке одну и ту же фразу: "Светит месяц, светит
ясный..." Сплошной декаданс - еще бы, раз хозяйка встречает гостей в одних
черных чулках и шляпе с вуалью. Арабеск. Курили  травку  -  не  скрываясь.
Похоже, нюхали кокаин. Не все, но многие. Наверняка и кололись  где-нибудь
-  благо,  темных  углов  хватало.  Когда  мне  представляли  кого-нибудь,
обязательно называли профессию: актер,  художник,  преподаватель  чего-то,
студент  чего-то,  литератор,  издатель,  журналист...  К   журналисту   я
присмотрелся. Он старался казаться гораздо пьянее, чем был на самом  деле.
Не  исключено,  что  он   собирал   материал   для   светской   хроники...
"полусветская хроника", забавно... Ко мне вдруг привязалась одинокая рыжая
кошка, терлась об ноги и мяукала. Негритянка - на ней был длинный халат из
тяжелого  белого  шелка  без  единой  застежки  -  угостила  меня   черной
марокканской сигареткой. Мы с ней покурили и поболтали о разном,  а  потом
направились в ванную, чтобы углубить  знакомство.  Но  в  ванной  подобное
действо  уже  шло  вовсю,  мелькали  белые  ягодицы  и  смуглые  груди,  и
ввинтиться туда не удалось. В библиотеке  же  было  другое:  там  странно,
жутковато шаманили.  Двое,  парень  и  девушка,  очень  похожие  лицами  и
выражениями лиц, одетые в передники из грубой кожи и цепей, стоя спиной  к
спине, выбивали руками на передниках - звук получался  сухой  и  четкий  -
монотонный изнурительный ритм и тянули неизвестные слова, на одной ноте  и
почти одним, совершенно нечеловеческим голосом, а ноги их, как бы сами  по
себе и почти наперекор тому, что отбивали руки и пели голоса, стремительно
мелькали в немыслимой сложности танце... не знаю, почему, но этот танец, и
этот мерный ритм, и это нелюдское пение достали меня до самой  середины  -
так, что мороз прошел по хребту. Что-то должно было произойти сейчас,  сию
секунду,  что-то  жуткое  и  упоительное  одновременно...  пойдем,  пойдем
отсюда, потащила меня за руку моя негритянка,  пойдем,  тут  сейчас  такое
начнется... я хочу увидеть, сказал я,  пойдем,  не  надо,  не  надо  этого
видеть, не надо на это  смотреть,  пойдем...  Мы  медленно  выпятились  из
библиотеки - нас уже подперли сзади - миновали ванную, из которой толчками
шел раскаленный воздух,  и  по  бесконечно  длинному  коридору  подошли  к
двустворчатой черной двери, я оглянулся: стены коридора были прозрачны,  и
за стенами видна была гостиная, и огромного размера журналист  с  огромным
бокалом в руках смотрел на меня и явно хотел что-то сказать, но я погрозил
ему пальцем и мы вошли в  дверь,  за  дверью  стояла  квадратная  кровать,
покрытая черным, на кровати мелькали задницы, я насчитал пять и сбился,  а
за кроватью стояла огромная, еще больше журналиста, голая Криста в  черной
шляпе с вуалью, держа руки перед  собой,  и  к  пальцам  ее  шли  нити  от
кувыркающихся на кровати, и мы прошли в следующую дверь, белую, за  дверью
было пустое пространство, белый туман,  и,  раздвигая  его,  мы  дошли  до
красной двери, за которой почему-то опять оказалась гостиная, давай еще по
одной, предложила моя негритянка, давай, согласился я, мы  раскурили  друг
другу тонкие черные сигаретки и обменялись ими в знак дружбы, журналист не
сводил с нас тяжелого взгляда,  казалось,  что  глаза  у  него  не  только
свинцового цвета, но и сделаны из свинца, перед нами  опять  была  черная,
маленькая, пришлось согнуться пополам, чтобы войти, дверь, и за дверью  на
четвереньках качалась Криста, а сзади к ней пристроилось лохматое  облако,
похожее на медведя, а поперек нашего пути лежала,  как  белуга  на  блюде,
порезанная ровными ломтями  пышная  блондинка,  и  пришлось  обходить  ее,
путаясь в складках черного бархата, и мы вползли в белую дверь, крошечную,
как крысиная нора, и там, в плывущем белом тумане, сбросили  с  себя  все,
что могли, и получили, наконец, свое. Я тонул, тонул, тонул, загонял  себя
в глубину, а меня выталкивало наверх, втягивало  и  снова  выталкивало,  и
вдруг и почувствовал, что отрываюсь от всего и парю без опоры, без верха и
низа, и тут что-то глухо лопнуло во мне, рвануло  беззвучно,  и  больше  я
ничего не помню.
     Очнулся я от короткой  маятной  дурноты,  она  иногда  возникает  при
переходе сердца с большего режима на меньший.  Во  рту  запеклась  желчная
горечь. Под черепом бегали мурашки. Я осмотрелся. Лежал я на ковре,  белом
и лохматом - под мех полярного медведя. Ковер  заливал  молочный  свет  от
похожего на гриб светильника: светящаяся ножка и темная шляпка. Негритянка
моя лежала на животе, подтянув  одно  колено  к  груди.  Гибкая  она  была
неимоверно. Дальше, позади нее, виднелась кровать,  и  с  кровати  свисала
чья-то  волосатая  нога.  Мурашки  превратились  в  пузырьки  шампанского,
налитого под  череп.  Значит,  я  успел  подышать  нейтрализатором...  это
хорошо, не будет отходняка... но когда же я успел? Разберемся... Я  собрал
одежду с пола и стал одеваться, оглядываясь. Комната маленькая: кровать  и
телевизор с ББГ-приставкой, здесь же горкой валяются десятка  три  кассет.
Судя по черным ярлычкам на коробках - все порнуха. Вид из окна -  как  раз
на консульство, если нужно наблюдать, то лучше не придумаешь... хотя  кому
это надо: наблюдать за  консульством?  За  посольством  -  еще  понятно...
Цепочка полицейских стояла неподвижно. Фонари на территории не  горели,  в
самом здании светились только окна, выходящие  на  лестницы.  Баллончик  с
нейтрализатором лежал во внутреннем кармане. Когда  же  я  все-таки  успел
подышать? Неважно. На  кровати  шевельнулись,  приподнялась  всклокоченная
голова, упала. Тут же началась специфическая возня. Дверей было две: белая
и красная. Я вышел через белую.
     Наверное, я ожидал увидеть нечто невыразимое,  потому  что  поразился
простоте картины: на кровати по диагонали лежала Криста, рядом с кроватью,
неловко подоткнув под живот руки - очень длинный парень. И все. Я потрогал
Кристу за плечо. Она недовольно промычала и  повернулась  на  другой  бок.
Родимого пятна на левой лопатке у нее не  было.  Не  было  и  рубца,  даже
самого нежного, который неизбежно  остался  бы  после  любой  пластической
операции. Тем более, когда  убирают  кусок  кожи  площадью  в  пол-ладони.
Наверное, я этого подсознательно ждал. И, наверное, уже  с  утра.  Хорошо.
Такая ошибка лучше, чем, так сказать, в обратную сторону. Хорошо...
     В  гостиной  дым  стоял  коромыслом.  Шумели  так,  что  нельзя  было
разобрать  слов,  кто-то  визжал,  все  бурно  жестикулировали.   Внезапно
замолкли, замерли и стали пятиться, и вдруг  получилось,  что  образовался
живой коридор, в одном конце которого стоял я, а  в  другом  появилась  та
девушка, что шаманила в библиотеке. Парня я тоже увидел: он стоял у  стены
в такой позе, будто его  пригвоздили  к  этой  стене  за  нижнюю  челюсть.
Девушка шла ко мне вслепую: глаза ее  были  заведены,  меж  век  виднелись
только белки. Видимо, ей рассекли голову, волосы на лбу слиплись от крови,
кровь стекала на лицо, капала с  подбородка;  выставленные  вперед  ладони
тоже были в крови. В шаге от меня она остановилась,  постояла  неподвижно,
потом опустилась на колени и, закрыв ладонями лицо, поклонилась мне. Когда
она выпрямилась и отняла руки от лица, на ладонях у  нее  оказался  черный
туранский нож. Возьми, возьми, испуганно зашептали вокруг. На  меня  никто
не смотрел, все смотрели  вниз,  на  нее,  ловя  каждое  движение,  каждый
оттенок движения. Нож оказался неожиданно тяжелым, я его чуть не  выронил.
Девушка легко встала с колен, не встала  даже,  а  всплыла,  и  неуловимым
движением сбросила цепи с плеч. Нагрудник передника со звоном рухнул  вниз
и закачался. Она приложила окровавленный палец к ямке между ключиц.  Режь,
режь, зашептали все. Я осторожно поднял руку и кончиком ножа  коснулся  ее
кожи там, куда указывал палец. Ощущение было такое, будто я дотронулся  до
стекла. С  безумной  улыбкой  она  стала  наклоняться  вперед,  я  захотел
отдернуть руку, но не смог:  судорога  свела  мышцы.  Девушка  уже  просто
лежала на ноже; наконец, чтобы сохранить равновесие, мне пришлось  шагнуть
вперед и, кончиком ножа надавливая на ее горло, вернуть ее в  вертикальное
положение. Тогда, с той же безумной улыбкой, она повела  пальцем  вниз,  и
моя рука, подчиняясь не мне,  стала  спускаться,  скребя  сталью  ножа  по
остекленевшей коже. Грудь упруго прогибалась, но ни малейшего следа  после
лезвия не было. Палец миновал точку верхушки сердца, и тут вдруг улыбка ее
стала не такой - я еще не понял, какой именно - палец  быстрее  заскользил
вниз, к подреберью, нож следовал за ним - и звук железа  по  стеклу  вдруг