уль, жал попеременно то газ,  то  тормоз,  перепрыгивал  из
ряда в  ряд,  сквозь  синюю  пелену  вглядывался  в  обезумевших  дорожных
полицейских, пытаясь  угадать  их  следующие  жесты,  сделать  так,  чтобы
оказаться там, куда мне нужно, куда я хочу попасть - а  между  тем  внутри
меня рождалось и смораживалось в тяжелый лед глухое, безнадежное отчаяние,
и рука непроизвольно тянулась к  приборному  щитку:  включить  "дворники",
смахнуть, протереть все это, перед глазами, что мешает,  застит,  не  дает
увидеть, не дает проехать... Наконец, нас вынесло  на  зады  Геринговского
культурного центра, в тихий переулок, прямо  к  открытым  боковым  воротам
грандиозной подземной автостоянки.
     Пешком, оно надежнее... Рассуждая на эту и  сопутствующие  темы,  под
руки с двумя обаятельнейшими девушками  видимой  стороны  Земли,  я  и  не
заметил, как угодил в ловушку: переулочек, выходящий на  Садовую  рядом  с
сибирским посольством, оказался забит народом, мы полезли сквозь толпу, на
нас зашикали, и, волей-неволей,  пришлось  снизить  темп  и  слушать,  что
говорят. Над головами лениво шевелились трехцветные флаги, было  несколько
плакатов: "Россия - россиянам", "Толстой! Скажи мне, кто твой друг...", "В
единстве - сила". Еле видный над головами, лысый человечек яростно кричал,
доносились отдельные слова, понять общий смысл было  невозможно.  Впрочем,
"великая нация" у него получалось очень четко.  Что  он  говорит,  что?  -
подпрыгивал  рядом  со  мной  парень  в  спецовке.  Спроси  что   полегче,
посоветовал я.  Они  у  него,  гады,  всегда  микрофон  отключают,  сказал
парнишка и полез в толпу. "Гуманный и демократический национал-социализм -
это..."  -  донеслось  до  моих  ушей.  Таща  за  собой  девочек,  я  стал
продираться по пробитому  пролетарием  проходу...  продвижение  проходимца
происходило... просто проницательно... Наконец, мы  вырвались  на  тротуар
Садовой.
     Здесь было ничуть не просторнее. Перед посольским фасадом на тротуаре
и узкой полоске бывшего газона - еще два года  назад  здесь  был  шикарный
газон с полевыми цветами и какими-то экзотическими  елочками,  карликовыми
колымскими соснами и  стелющейся  полярной  березкой  -  на  этом  пятачке
собралось тысячи две московского люда.  Вдоль  ограждения  тротуара  цепью
стояли полицейские в защитных шлемах и наплечниках, с дубинками  в  руках;
на стоянке машин виднелись три узколобые морды серых тюремных автобусов.
     Между тем у трибуны - или на чем там они  стояли?  На  ящике,  бочке,
лотке мороженщика? - то есть  шагах  в  десяти  от  нас,  началась  возня.
Кого-то не пускали, кого-то вталкивали наверх. Вот он, возвысился: красная
круглая морда под нашлепкой черных слипшихся  волос.  Голос  не  в  пример
сильнее, чем у лысого, никакой микрофон не нужен. "Сограждане!!!"  -  даже
не надсаживаясь, он перекрыл и шум толпы, и шум уличного движения. "Россия
на распутье! И как она пойдет! Знает только Господь! Нам грозят! Справа  и
слева! И внешний враг! И внутренний! Нас призывают! Хранить верность тому!
Против чего отцы! Шли с винтовками в руках! Или  присягнуть  тому!  Против
чего восстали! Наши деды! Национал-социалисты! Хотят навечно повязать нас!
С  дряхлеющей  Германией!  Передельщики!  Желают  видеть  на  нашей   шее!
Сибирских купцов! И генералов!  Не  выйдет!  Господа!  Путь  России  лежит
поверх! Замшелых догм!  Не  раса  и  не  мошна!  А  вера!  Вот  что  будет
определять! Вехи новой России! Нельзя служить Богу! И маммоне! Ибо  сказал
Христос! Раздай деньги свои! И иди  со  мной!  Не  с  Германией!  И  не  с
Сибирью! А с Христом! И путем Христа! Мы выйдем из нынешнего мрака!  Встав
на святой путь!.." Так он вещал минут десять. Мы потихоньку продавливались
назад, к краю толпы. Вдруг рядом вспыхнула потасовка: несколько  парней  в
черных кожаных куртках набросились на кучку гемов, черт знает как попавших
на этот митинг. Гемы отбивались. Тут же  засвистели  полицейские  свистки,
замелькали  дубинки.  Толпа  шарахнулась,  девочек  оторвало  от  меня   и
закружило - впрочем, рядом.  Внезапно  меня  схватили  сзади,  повисли  на
руках, подсекли  -  я  упал  лицом  вниз.  Защелкнулись  наручники.  Я  не
сопротивлялся, не тратил силы. В конце концов, в моем положении такой  вот
арест на пару часов, быстрый суд, штраф в полсотни марок -  самое  лучшее,
что можно придумать. Валечка же вполне способна позаботиться  о  княжне...
Так я думал, пока меня волокли за локти, потом заставили бежать...  Но  мы
пробежали мимо тюремных автобусов, обогнули их - там с распахнутой дверцей
стоял  легковой  "Пони".  Меня  втолкнули  на  заднее  сиденье,  один   из
схвативших меня сел рядом, другой - за руль, и мы рванули с места, как  на
гонках. Вот это мне уже не понравилось.
     - А в чем вообще дело? - как можно агрессивнее осведомился я.
     - Узнаешь, - пообещал мне тот, который сидел рядом со  мной.  Он  был
очень доволен собой - спортивного вида парень лет двадцати  пяти,  коротко
стриженый, с квадратной челюстью и очень светлыми глазами. - Все  узнаешь.
В свое время.
     Ладно, подумал я. Я к  вам  не  просился...  Гудини  освобождался  из
наручников за полминуты, мне - для одной руки - требовалось минут пять.  Я
сидел вполоборота к светлоглазому, скованные руки за спиной, и старательно
делал вид, что смотрю по сторонам. На самом  деле  я  и  не  видел  ничего
снаружи, не до того мне было...
     - Но ты, козел, учти, что тебя я не забуду, - сказал я,  когда  левая
кисть выскользнула из браслета и кости встали на место. - Таких  ублюдков,
как ты...
     Он чуть наклонился вперед и вправо, чтобы вмазать мне  в  челюсть,  и
подставился: правым запястьем, утяжеленным  браслетами,  я  ударил  его  в
подбородок, а когда он откинулся назад, рубанул по шее.  Тут  же  отключил
обернувшегося шофера, перехватил руль, свернул к обочине, кого-то подрезав
- завизжали тормоза - ткнулся в бордюр. Вспыхнула  синяя  мигалка,  взвыла
сирена - пересекая ряды, ко мне поворачивал полицейский патруль. Нет,  это
было ни к чему - я, пригибаясь, пересек тротуар  и  нырнул  в  подворотню.
Меня вело наитие. Другая подворотня... дыра в заборе... низкий заборчик...
Наконец, я понял, что оторвался.
     Так... вот теперь, сев на эту удобную  скамеечку,  можно  попробовать
сориентироваться... Правая рука освободилась, я повнимательнее  рассмотрел
наручники: странно, нет ни номера, ни фабричной марки... Бросил в мусорный
контейнер. Хорошо... где же меня  везли?  Нет,  не  помню.  Места  странно
знакомые... вот эти дома за литыми решетками?.. Черт, не могу  сообразить.
Вон на углу таблички с названиями улиц... Осел ты, Пан, и  память  у  тебя
дырявая... хотя, с другой стороны, дорогу проходными  дворами  ведь  нашел
же? Переулок Незаметный, улица Деникина - не того Деникина, который  Антон
Иванович, командующий Добровольческой армией,  зимой  сорок  второго  года
возглавивший Комитет граждан России и умерший при странных обстоятельствах
летом сорок шестого года на борту военного транспорта по пути из Сиэтла во
Владивосток, - а того, который "даже  не  однофамилец":  Федор  Федорович,
премьер-министр   первого   послебольшевистского   правительства   России,
добившийся для России перехода из  статуса  протектората  в  статус  земли
Рейха... Так: вон тот дом. Подворотня с мусорными баками,  старый  дворик,
столетний вяз посередине... Я поднялся  на  второй  этаж  и  позвонил.  Не
открывали долго, я уже поворачивался, чтобы уйти, но тут зашлепали шаги, и
знакомый голос спросил:
     - Кто там?
     - Я, Клавдия Павловна.
     - Игорь?! - дверь приоткрылась, и  возникло  мышиное  личико  Клавдии
Павловны, экс-квази-тещи. Квази  -  потому  что  у  нас  со  Снежаной  был
квази-брак,  тогда,  в  то  время,  браки  россиян  и  сибиряков  уже   не
преследовались, но еще не разрешались. Ну, а экс - это понятно.
     - Ну, конечно, я.
     - Ой, ну проходи же, проходи, только не смотри  на  меня,  я  еще  не
одевалась сегодня... - она зашлепала в полумрак комнат.  Клавдия  Павловна
сама про себя говорила, что выше пояса она как мышь, а ниже - как лягушка,
и в  этом  была  определенная  доля  истины;  человек  она,  однако,  была
исключительно хороший.
     - Сколько же это ты не был-то у нас,  а?  -  спросила  она,  возникая
вновь; теперь на  ней  был  нарядный  японский  шелковый  халат  и  мягкие
домашние туфли - и то, и другое из моих подарков, она не  упускала  случая
сделать мне приятное. - Больше года, так, кажется?
     -  Больше  года,  -  согласился  я.  -  Много  больше.  Трудно  стало
выбираться. А Мишка?..
     - Не застал ты Мишку, - покачала она головой. - Вчера они уехали -  в
Крым. Ты же знаешь, что Снежка замуж вышла?
     - Знаю, писала.
     - Вот они все и поехали, у Карла где-то там виноградники,  Мишка  все
говорил, мол, буду виноград прямо с кустов есть, я ему: зелен,  говорю,  а
он не верит...
     - Ах, черт, - сказал я. - Не застал. Ах, черт...
     - Вот уж... Ты надолго?
     - Ночью уезжаю. В Питер.
     - Чувствуешь-то себя хорошо? Все-таки такая операция...
     - Прекрасно чувствую. Как и не было ничего. Ах, да...  -  я  полез  в
карман. Отложенная давно для этого случая,  там  болталась  и  мешала  при
ходьбе пачка пятидесятирублевок. - Вот.
     - Игорек, что ты...
     - Только без рук! Время нынче непростое, лишние деньги  не  помешают.
Марка падает...
     - Ужас, такие цены...
     - Я и говорю.
     - Может, ты там у себя чего-нибудь вызнал: как дальше-то все?..
     - Не знаю... да и никто не знает. Ну, границы не будет, это точно,  а
вот что дальше... не знает никто.
     - Вот ведь... Благое дело - соединиться,  а  страшно-то  как!  Войны,
думаешь, не будет?
     - Да ну... нынче войны себя не окупают.
     - Вот и я думаю... а старухи все, как одна: будет да будет. Спроси, с
кем, такого наговорят: и с  турками,  и  с  Америкой,  и  между  собой,  с
Сибирью, за власть...
     - Ну, это смешно, - сказал я, а сам подумал: ничуть не смешно; сплошь
и  рядом  у  нас  за  объединением  следует  размежевание   с   дальнейшим
мордобоем...
     - Ах, Игорек, - сказала Клавдия Павловна, качая головой. - Ты  всегда
был добрым мальчиком...
     Пожалуй, что и был, подумал я. Лет сто назад... Вслух я сказал:
     - Нет смысла паниковать. По крайней мере, деловые люди не паникуют, а
у них чутье потоньше нашего.
     - Да и я думаю, нет смысла паниковать... а если что, все равно никуда
не денешься...
     Клавдия  Павловна  была  стихийной  экзистенциалисткой  с  элементами
стоицизма. Если бы я писал  роман  и  мне  понадобился  образ  несгибаемой
героини, я взял бы ее. В свои шестьдесят пять лет она  успела  побывать  в
сталинском лагере, в сороковом году  ее  закатали  как  террористку:  дала
пощечину школьному комсомольскому фюреру - или как они там назывались? - и
до января сорок второго рыла землю в  Богучанах;  в  январе  записалась  в
Третью  добровольческую  сибирскую  армию,  ту  самую,  которая  во  время
апрельского прорыва Гудериана к Омску совершила самоубийственный  марш  от
Воркуты до Котласа, взяла Котлас и пошла на Нижний,  разгромила  брошенную
против нее танковую дивизию СС, но понесла  слишком  большие  потери,  два
месяца держалась в полукольце, потом в полном  окружении;  наконец,  после
прекращения огня,  была  выведена  за  Урал  в  обмен  на  остатки  группы
Гудериана. Сама же Клавдия Павловна попала в плен еще в  боях  за  Котлас,
больше года провела в  немецком  лагере  для  военнопленных,  а  потом  ее
передали местной администрации для принудительных "работ по восстановлению
хозяйства" - так это называлось. Она проработала три года на этих  работах
и считает, что труднее ничего не было - даже в Богучанах. А потом ей вдруг
влепили десять лет каторги  за  службу  в  иностранной  армии  -  это  был
страшный сорок шестой  год,  когда  новая  большая  война  не  разразилась
каким-то  чудом;  в  Томске  стоит  монумент  в  память  о  том   кризисе:
американская "Летающая крепость В-17", тогда почти две трети  американских
ВВС перебазировались в Западную Сибирь и на Урал; впрочем, главная заслуга
в предотвращении войны принадлежит, по справедливости,  толстому  Герману:
он арестовал нескольких генералов,  особо  желавших  повоевать,  и  первым
прилетел в Томск для  переговоров...  В  сорок  девятом  Клавдию  Павловну
выпустили по амнистии, хотя могли бы  просто  сактировать:  она  уже  была
инвалидом. А потом пошла  обычная  российская  чересполосица:  как  жертве
большевистского террора, ей  дали  неплохой  пенсион  на  время  получения
образования,  она  закончила  экстерном  школу,  поступила  в   Берлинский
университет - а  потом  долго  не  могла  найти  работу  вообще,  наконец,
устроилась  в  бесплатную  общественную  школу  и  на  грошовый  заработок
учительницы перебивалась до самой пенсии, а  тут  неожиданно  разбогатела:
сибирское правительство разыскало  ее,  вручило  -  очень  торжественно  -
ветеранский знак "1942" и Военный крест  св.Екатерины  второй  степени,  а
также денежное содержание к ордену за сорок пять  лет...  Что-то  подобное
было и в личной жизни: любила одного, родила от другого,  вышла  замуж  за
третьего... и наверняка эта ее незадачливость передалась по  наследству  и
Снежане...
     - Кофе будешь пить? - спросила она - похоже, уже не в первый раз.
     - Обязательно, - сказал я. - Просто умираю без кофе.
     Включился  телевизор  и  впустил  в  комнату  звук  рожка  "Вечернего
курьера". На экране появился Паша Абрамян.  Похоже,  профессия  журналиста
становится не только второй древнейшей, но и второй опаснейшей. Только что
сообщили: неизвестными обстреляна машина, в которой  находилась  съемочная
группа Московского городского информагентства; все, находившиеся в машине,
получили ранения, причем водитель -  тяжелые.  Преступление  произошло  на
Варшавском шоссе вблизи  пересечения  с  окружной  железной  дорогой.  Как
сообщили нам в крипо, при нападении использовалось то же оружие, что и при
нападении на редакцию "Садового кольца"; тогда, как  вы  помните,  погибли
шесть  человек,  в  том  числе  главный  редактор   газеты   и   известный
обозреватель  Валерий  Кононыхин.   Высокопоставленный   сотрудник   гепо,
просивший  сохранить  его  анонимность,  сказал,  что  эти  нападения,  по
имеющимся  сведениям,  не  носят  политического  характера  и  связаны   с
журналистскими расследованиями деятельности так  называемой  "транспортной
мафии". По его же словам, переполнение города воинскими подразделениями не
только  не  способствует,  но  и  препятствует  борьбе  с   организованной
преступностью и политическими террористами. Этот однозначно  отрицательный
опыт должен быть учтен нами и ни в коем случае не забыт, заключил он.  Да,
сказал Паша, посмотрев прямо на  меня  своими  печальными  глазами,  жизнь
города практически парализована, а уверенности в том, что  безопасность  -
уж Бог с нами, так хотя бы глав государств, которые прилетают завтра утром
- обеспечена... такой уверенности у нас нет, и даже совсем наоборот... Это
ты прав, подумал я.  Он  вздохнул  и  продолжал:  рейхсканцлер  фон  Вайль
сегодня дал  интервью  Британской  радиовещательной  корпорации.  Как  вам
известно, вопрос о присоединении Британии к Рейху тоже  будет  обсуждаться
на встрече  в  Москве.  Полностью  интервью  вы  увидите  в  нашей  ночной
программе "Радиоперехват", а сейчас посмотрите фрагмент из него. На экране
появился фон Вайль, в клетчатой рубашке  без  галстука  и  неопределенного
цвета   замшевой   курточке,   кормилице   уже   не   первого    поколения
карикатуристов.  Фон  Вайль  изо  всех   сил   старался   сохранить   свой
первоначальный  образ,  образ  университетского  профессора,  на   минутку
заглянувшего в большую политику. Поговорить бы с его  студентами,  подумал
я, двойки, наверное, ставил - только так... Вы совершенно правы, сказал он
невидимому интервьюеру, ничто не  пропадает  без  следа.  Рейх  создавался
огромными усилиями,  сверхусилиями  миллионов  и  миллионов,  и  если  его
конструкция даст трещину - эта энергия начнет  высвобождаться,  но  уже  в
иной форме, в форме энергии распада. Это страшно. С другой стороны,  такой
распад противоречил бы общим законам природы, в которой развитие  идет  от
простого к сложному, от малого к большому. Живые организмы развивались  от
одноклеточных к многоклеточным, к высшим, наконец, к человеку. Так же и  в
обществе:  от  разрозненных  племен  к  государству,  к  союзам  и  блокам
государств, наконец, к современным империям;  в  исторической  перспективе
нас ждет, возможно, слияние империй... Можно ли вмешиваться в естественный
исторический процесс? Наш век показал, что можно и что вмешательство такое
может привести к успеху - но этот успех временный,  реакция  неизбежна,  и
общество вернется в лучшем  случае  в  ту  точку  на  линии  исторического
развития,   где   начались   безответственные   эксперименты.   Но   кровь
бесчисленных жертв уже не вернется в тела... Сепаратисты  выдвигают  идеи,
которые  кажутся   и   здравыми,   и   справедливыми   -   хотя,   знаете,
"восстановление справедливости" похоже на оживление мертвеца: вроде  бы  и
ходит, и говорит, а не живой; но все эти идеи так  или  иначе  сводятся  к
разрушению империи, а я уже упоминал про энергию распада... Да  и  что  мы
получим  в  результате?  Десятки  враждующих  между   собой   национальных
государств - как это было сто лет назад? Это все  уже  было  и  отвергнуто
историей, как нежизнеспособное. Разрушить Рейх чрезвычайно  легко:  завтра
же издать указ о праве народов на создание самостоятельных государств.  Но
никакими силами и никакими  указами  мы  не  сможем  воскресить  тех,  кто
погибнет, не дожив до воссоздания нового Рейха...
     Вернулась Клавдия Павловна с кофейником, расставила чашечки,  вазочки
с печеньем, конфетами, фруктовыми палочками.
     - Я не спросила - ты в отпуске или по  делам?  -  она  подвинула  мне
чашечку, до краев полную черным, как деготь,  напитком.  Себе  она  налила
молока и чуть-чуть закрасила его.
     - Какой у нас отпуск, - махнул я рукой. - Дела, конечно.
     - К деду не заедешь? Он был недавно, про тебя спрашивал.
     - На обратном пути если...
     Дедом и она, и я звали ее бывшего мужа. Мы с ним дружили. У него была
ферма не доезжая Ржева.
     В телевизоре Паша и какой-то лысый, бородатый и в темных очках  хмырь
строили прогнозы  на  недалекое  будущее.  Кофе  был  чуть  пережарен.  Из
открытого окна доносились детские крики  и  веселый  собачий  лай.  Тянуло
накопившимся  зноем.  Все  было  таким  настоящим,  знакомым,  прочным,  а
казалось почему-то: повернись неловко - и все исчезнет.



                    11.06.1991. 23 ЧАС. КРАСНАЯ ПЛОЩАДЬ

     Несколько раз я себя буквально за шкирку  оттаскивал  от  таксофонов:
подмывало позвонить Якову и сказать, что я вовсе не арестован и вообще все
замечательно. Режим консервации суров: я не имел права выходить  на  связь
до окончания операции, то есть до трех часов ночи. В операциях  типа  этой
всегда один-два человека остаются в резерве, на случай,  если  потребуется
подчистка; ну,  а  запрет  связи  -  это  понятно...  И  все-таки  я  смог
удержаться и не позвонил.  Главным  образом,  потому,  что  мной  овладело
отвратительное самокопательное настроение.
     Я топал себе по Деникина Федор Федорыча улице  к  центру,  обходя  на
хрен никому не нужные посты и  патрули  -  ни  разу  у  меня  не  спросили
документы и ни разу не обшарили; похоже, фон Вайль и фон Босков, друг его,
переборщили все-таки с гражданскими правами, я  представил  себе  Томск  в
такой же ситуации: да меня бы раз пять уже вывернули наизнанку, просветили
рентгеном, а мощнейший раухер, занимающий два этажа в помещении  ведомства
Гейко, отмечал бы, где, на каких перекрестках, у меня проверяли документы,
и чесал бы в своем электронном затылке: какого дьявола