ете одни? Я не знаю ни о какой... Киммерии?
 -  Киммерия -  это страна далеко  на севере, за королевством Заморы,  -
сказал  Конан, гадая,  знает ли это племя пустыни о  Заморе. -  Да, мы ехали
одни. Нас было  четверо, и двое были  убиты очень далеко отсюда. Две из этих
лошадей принадлежали  им, они везут  их оружие. Она хочет  как можно быстрее
доехать до Замбулы. А вы из Замбулы?
 - Нет. Лежат ли в этих вьюках также уши тех,  кто убил ваших товарищей?
Конан покачал головой:
 - Мы - э-э - не собираем ушей.
 Четыре  белых  каффии  повернулись   друг  к  другу,  и  их   владельцы
ухмыльнулись. Один  из них протянул  к Конану темную  ладонь, чтобы показать
окровавленный трофей: только что отрезанные уши.
 - А мы собираем.
 -  О! Ну что  ж, можете забрать  уши тех, которых я убил, - если только
это не будет  против законов  чести, - довольно торопливо добавил он, увидев
их
 нахмурившиеся брови.  Он заметил также, что еще у  двоих были  такие же
клинообразные шрамы сразу же над внутренним углом правого глаза.  Он не  был
уверен насчет четвертого, чья каффия была немного ниже опущена на лоб.
 - Это будет против законов чести. Они твои.
 - Хм-м.  Ну что ж,  раз мой  народ  не собирает уши,  то, возможно, ваш
вождь примет их от меня в подарок.
 Конан почувствовал,  что это  предложение  тоже не вызвало у них особой
радости.
 - Значит, вы не из Замбулы?
 - Нет.
 - Вы подданные империи Турана?
 - Нет.
 - Эти... э-э... это место находится внутри той территории,  на  которую
Туран предъявляет права, ведь так?
 Человек с кудрявой бородой пожал плечами.
 -  Мы  не признаем сюзеренитета Турана. "Похоже, у нас неприятности", -
подумал Конан.
 10. ШАТРЫ ШАНКИ
 Высокие Врата Орла в Замбуле  широко распахнулись. Из них важно выехали
рысью  всадники, колонной по  два. Десять таких пар появилось перед  глазами
стражников, которые глядели вниз, на шлемы в виде луковиц, на острие каждого
из которых развевалось три желтых вымпела.  К каждому шлему была прикреплена
доходящая  до  плеча кольчужная сетка, сверкающая и  струящаяся, как змеиная
кожа, в свете утреннего солнца. Каждый такой воротник из  стальных колец был
окаймлен тремя  рядами  бронзовых звеньев, для  оживления цвета и украшения.
Двадцать  сильных  всадников-солдат Империи  ехали  вперед.  Они не  ожидали
никаких столкновений и не носили других доспехов.
 Свободные белые шаровары каждого были заправлены в сапоги из коричневой
кожи  с  малиновыми  отворотами.  Поверх  шаровар  на  каждом  солдате  была
малиновая  туника  до колен,  с разрезом на  спине, а  поверх  нее  -  белый
кафтан-безрукавка с прорезями на спине и  груди, украшенный золотым грифоном
Турана.  Две широких желтых ленты, одна вокруг бедер, другая от левого бедра
через грудь и плечо к правому  бедру,  отчетливо выделялись на белом фоне. У
десяти солдат  были мечи, а с десяти седел с высокими задними луками свисали
топоры в форме пузатых  полумесяцев.  У всех солдат были  усы у шестнадцати
были также бороды. Шесть  лошадей  несли  арбалеты, и каждый  солдат  вел  в
поводу сменную лошадь, везущую воду и съестные припасы.
 С  передней  луки  каждого  седла  свисала  короткая  труба  с  широким
раструбом.
 Они  ехали  все  время  на  север  и   на  пятый  день   растянулись  в
длинную-длинную линию. Каждый занял такую позицию, чтобы находиться  как раз
в   поле   зрения   соседа.    Актер-хан   каким-то   образом   узнал,   что
мужчина-чужестранец и женщина из Замбулы приближаются к городу, пройдя через
степи  и пустыню по  пути  с далекого севера. Он послал двадцать человек  им
навстречу.  Никто из  них  не знал, почему их хан придавал  этим  паломникам
такое большое  значение.  Они  были  солдатами  и  должны  были не  знать, а
исполнять. Они были эскортом. Паломникам нужно было помочь, указать  дорогу,
вежливо сопроводить - если  только они не  выкажут желания  отправиться не в
Замбулу, а в какое-то другое место. В таком случае необходимо было приложить
все усилия, чтобы убедить их продолжить путь в город.
 Если  бы  они стали упорствовать в своем нежелании посетить хана,  их -
вместе  со всем, что им  принадлежало,  это  было  крайне важно, - надлежало
доставить к хану любой ценой, живыми или мертвыми.
 Солнце пылало,  и пустыня мерцала, и двадцать солдат ехали на  север, а
позади  них, в Замбуле, молодой маг  смотрел в свое зеркало, чтобы наблюдать
за
 продвижением двоих, приближающихся к городу, и трижды в день докладывал
своему хану. А еще он строил планы, как строили планы бунтовщик  Балад и его
последователи, пока Замбула мерцала и наливалась гноем, словно нарыв на теле
южной пустыни.
 * * *
 У Конана и Испараны не было никаких неприятностей.
 Они были гостями маленькой, расположенной в пустыне общины  шанки,  чья
древняя религия предписывала им ездить верхом на верблюдах, а не на лошадях,
и  метить каждого ребенка маленьким  клинообразным шрамом на лбу - над левым
углом правого глаза у мальчиков и над правым углом левого глаза - у девочек.
 Но, несмотря  на это, когда они вернулись в свою  общину в  оазисе, они
вели  с  собой  восемнадцать лошадей. На  двух сидели  Конан и Испарана. Две
принадлежали раньше  Сариду и Хассеку.  Две были вьючными лошадьми Конана  и
Хассека.  Остальные  двенадцать некогда  были  скакунами  одетых  в  зеленое
бандитов, которых шанки называли иоггитами, по имени их бога.  Одно животное
во  время  стычки  было  ранено. Его  убили  и  оставили  для  крылатых  или
четвероногих  падальщиков.  Шанки ни за  что  не стали бы  ездить верхом  на
лошадях, или носить их шкуры, или есть их мясо.
 Солнце стояло  низко,  и небо было прочерчено  кровавыми,  топазовыми и
перламутровыми полосами,  когда  воины  на  верблюдах и  их  гости  достигли
безымянной общины  это был дом  шанки.  Здесь высоко  вздымались пальмы,  и
листья  свисали  с их  верхушек, словно руки, раскачивающиеся над шатрами  и
небольшими  круглыми кладовыми. Здесь мужчины носили белые туники с длинными
рукавами поверх свободных  шаровар  или  штанов желтого, или оранжевого, или
красного, или сочного коричневого цвета, для достижения которого  необходима
была верблюжья моча их женщины ходили в ярко-алом,  и только юбки закрывали
их  тело  и ноги. Замужние  женщины закрывали  голову так, что ни одного  ее
участка не было видно.
 Хотя  гостям сказали, что  шанки  живут  в  этом  оазисе  "сотни  лет",
единственными постройками были кладовые - зернохранилища  из глины и навоза.
Шанки жили в шатрах,  как их  предки-кочевники,  и сохраняли все  атрибуты и
обычаи воинственного народа. Здесь жило  меньше пятисот  человек - оазис был
домом,  и  население  строго  контролировалось, -  и  ими  управлял человек,
которого называли ханом.
 Не кто иной, как Хаджимен,  сын Ахимен-хана, возглавил атаку на  старых
врагов  шанки, джазихим, называемых также  иоггитами. Ахимену  не было еще и
четырех десятков лет  его  сыну и наследнику было двадцать и четыре,  и его
старшая  сестра жила  в гареме  Великого Хана в Аграпуре -  она  была  даром
Ахимена.  Шанки жили внутри  границ Империи Турана, но не  принадлежали  ей.
Поскольку  они   патрулировали  пустыню  поблизости   и  время  от   времени
соглашались  охранять  караваны,  король-император  из   Аграпура  в  Туране
позволял им оставаться здесь,  не  отбывая воинскую  повинность  и  не платя
налоги Турану.
 Когда  Ахимен  и  его  сын  сняли  белые  верхние  одежды, которые  они
надевали, только выезжая за пределы своей  общины, Конан увидел, что на  них
были свободные желтые  кафтаны  поверх алых  рубах и очень длинные свободные
белые  шаровары.  На  груди  у  каждого  к  кафтану  была  приколота  черная
пятиконечная звезда.
 Жена  Хаджимена,  безликая,   облаченная  во  все   алое,  увешанная  и
украшенная опалами, гранатами и серебром, увела Испарану, чтобы позаботиться
о ее  туалете. Ахимен пригласил  Конана в свой  шатер.  У вождя  шанки  были
потрясающие  усы: они были  смазаны  жиром и маслом  для  блеска и закручены
вверх толстыми жгутами, изгибавшимися дугой на его щеках и доходившими почти
до  нижних  век.  Знак шанки  над  его  глазом  был  странно  изогнут  двумя
вертикальными морщинами, прорезанными  песком и ветром. Сорок лет в  пустыне
сделали его лицо лицом  шестидесяти летнего.  В его единственное кольцо  был
вставлен большой гранат, а на его груди на шнурке из сплетенного верблюжьего
волоса висел опал в форме полусферы.
 - Конан из  Киммерии,  добро  пожаловать  к шайки.  Мы  разместим твоих
лошадей.
 - Что делают шанки с захваченными лошадьми, Ахимен-хан?
 - Шанки меняют их в Замбуле, - как  нельзя более учтиво ответил  тот, -
на  хороших  верблюдов  и  те  немногие вещи,  в  которых  шанки  нуждаются.
Замбулиицы с радостью  берут  лошадей, а  также  опалы, из которых мои  люди
вырезают  фигурки верблюдов и звезды или раскалывают и полируют их, придавая
им форму идеальных полусфер.
 -  Я  заметил у шанки много  опалов,  -  сказал  Конан,  -  и  все  они
прекрасны. Вы настоящие художники. Шанки сегодня захватили восемь лошадей, а
я - пять.
 Ахимен склонил  голову. Люди  с  почтением уступали им дорогу на пути к
шатру  вождя  и  изумленно  смотрели  на  человека  со  странными   глазами,
возвышавшегося над  их  ханом,  потому что  киммериец был почти  гигантом, а
шанки  не  были  высокими. Конан так и не узнал,  откуда это племя появилось
здесь.
 - Мы уважаем право Конана  потребовать себе всех этих лошадей. Однако я
выслушал своего сына и признаю,  что восемь  лошадей причитаются нам, а пять
принадлежат Конану по праву сражения и захвата. Одну из наших мы  убили. Эй,
наполни  чашу этого человека! - ибо  Конану  подали большую чашу,  сделанную
шанки из глины и обожженного песка, через какое-то мгновение после того, как
он соскочил с лошади.
 Пока  молодой воин, которому  была оказана  такая честь, наполнял чашу,
Конан сказал:
 -  Я прошу хана шанки  отобрать трех из пяти лошадей для себя,  ибо без
его людей я и моя женщина умерли бы сегодня.
 Они вошли в шатер, который стоял в центре общины и был не крупнее,  чем
все остальные.  Воин-шанки  -  на  вид  ему,  как  подумал Конан,  было  лет
двенадцать, - не  пошел за ними. Внутри были низкие столы, явно сделанные не
шанки,  и  коврики,  явно сделанные ими  они  были  из верблюжьей кожи  или
курчавого верблюжьего  волоса,  и некоторые  были  выкрашены в  красный  или
коричневый цвет, рецепт получения которого шанки держали в тайне.
 При словах своего гостя Ахимен вновь склонил голову.
 -  Конан чересчур щедр, - как с лошадьми, так и со словами.  Однако мне
кажется, что  могучий воин,  на  которого  напали  шестеро  и  который  убил
пятерых, не нуждался в нашей помощи!
 Конан наклонил  голову, что,  как  он чувствовал, было правильным среди
этих свирепых воинов пустыни, восседающих на верблюдах, воинов, которые были
такими  учтивыми в пределах  своей  общины и которые не использовали  прямой
формы обращения. Он не стал ничего отрицать. Вождь шанки знал так же хорошо,
как и киммериец, что его слова были преувеличением.
 - Это были всего  лишь иоггиты, - сказал  Конан, зная, что сделает этим
приятное человеку, которого он уважал киммериец редко встречал таких людей.
Он заметил, что Ахимен притворно сплюнул.
 - Я приму одну лошадь как щедрый дар Конана, - сказал Ахимен.
 Киммериец,  ободренный  этим  торгом наоборот,  нервно решился  сделать
широкий жест и притвориться щедрым до смешного.
 - Ахимен-хан вызовет мое неудовольствие, если не примет пять лошадей.
 -  Возможно,  я не вызову  неудовольствия своего гостя, если приму трех
лошадей,  - вернулся  к первоначальному  предложению Ахимен-хан,  -  по  его
выбору.
 - Это будут три лошади по выбору хана, - ответил Конан. Хотя мечтой его
жизни  было стать бога тым, он не мог  представить себе,  что это произойдет
путем непрерывного приобретения скота или недвижимости.
 - Для меня будет честью выбрать двух из пяти лошадей моего гостя.
 - Я верю, что выбор хана будет наилучшим, хотя это всего лишь лошади, а
не верблюды.
 - Я доволен, - сказал Ахимен-хан.
 - Я доволен, - сказал Конан.
 - Наполните чашу нашего гостя! - сказал Ахимен.
 Поскольку  в шатре  больше  никого  не  было, он поднял  кувшин  и  сам
наполнил чашу. Конан  поклонился. Хан, чей  шатер  был цвета песка и украшен
двумя связками  человеческих  ушей  -  по одной  с каждой  стороны входа,  -
повернулся к перегородке, образованной плотной непрозрачной занавеской алого
цвета, и дважды щелкнул пальцами.
 Из-за перегородки вышли две  тоненькие девочки, едва достигшие зрелости
и достаточно похожие  друг  на друга, чтобы быть сестрами.  На каждой из них
были огромные, тяжелые бронзовые серьги,  которые, без сомнения, со временем
должны были  оттянуть  мочки  их  ушей ниже линии  челюсти  на  каждой  был
довольно широкий и толстый бронзовый ножной браслет левое предплечье каждой
было  обернуто и обвязано  сплетенными  в косичку полосками верблюжьей кожи,
затянутыми угрожающе туго. Больше ни на одной из них вообще  ничего не было,
и когда они упали на колени и низко поклонились, Конан попытался не смотреть
на  них  во  все  глаза.  Несмотря на  их возраст,  ему  внезапно захотелось
оказаться позади них.
 Из-за их спин вышла и прошла между ними молодая  женщина.  Она казалась
совершенно бесформенной в нескольких красных одеждах, надетых одна на другую
и  украшенных  серебром  и  опалами.  Один опал торчал из ее  левой  ноздри,
которая, как понял Конан, была проткнута, а левый рукав ее одежды был плотно
обернут  темной кожей. К ее груди была приколота черная пятиконечная звезда.
Губы  были  выкрашены  в   черный  цвет,  глаза   обведены  -   с  очевидной
тщательностью  -  непрерывной  угольной  чертой,  так  что  зрачки  казались
огромными а украшение из слоновой  кости, свисавшее спереди ниже  ее талии,
было непристойным.
 -  Моя дочь  Зульфи, -  сказал Ахимен-хан. Пока  Конан  рылся в  мозгу,
пытаясь  отыскать слова, достаточно учтивые для шанки,  Зульфи закрыла  лицо
руками и очень низко поклонилась. Конан происходил из воинственного  племени
и находился сейчас среди таких же воинственных людей, поэтому он чувствовал,
что  ему  подобает  стоять  совершенно  неподвижно.  Если  он  нанесет  этим
оскорбление, то извинится и  напомнит  своему хозяину, что приехал издалека.
Если это будет недостаточно,  думал киммериец, то  вечно эффективное решение
проблемы висело у него на бедре.
 -  Ханская дочь Зульфи  - красавица и делает  честь  его  шатру  и  его
чреслам, - сказал  Конан, и эти необычные слова явно понравились и женщине с
губами странного цвета, и ее отцу.
 В  этот момент появилась еще одна женщина она, казалось, не имела лица
и даже головы под алой вуалью, украшенной золотыми арабесками и свисающей до
пояса, который был сделан из серебряных дисков и опускался ниже ее широкого,
крепкого живота. Диски, как разглядел Конан, были монетами, и  он понял, что
эта женщина носит на себе немалый их вес.
 - Моя жена Акби, -  сказал Ахимен. Ее поклон, как заметил Конан, был не
таким глубоким, как у ее дочери.
 - Мне  оказана честь и... удовольствие в  том, что я лишен  созерцания,
без сомнения,  ослепительной  красоты  матери  прекрасной  Зульфи  и  такого
красивого сына, как Хаджимен.
 "Еще несколько подобных  речей,  - кисло подумал  Конан,  -  и мое пиво
может попроситься обратно".
 Акби снова  поклонилась. Она и Зульфи удалились в темный угол и уселись
там их плавные, струящиеся движения почти не колыхали закрывающих все  тело
алых  одежд.  Ахимен  щелкнул  пальцами.  Две  обнаженные  девочки  неуклюже
отползли назад и устроились по обе стороны от женщин.
 - Дочери иоггитов, - сказал Ахимен и притворно сплюнул.
 -  Конечно,   -   сказал  Конан,  гадая,  как   долго  пленниц  держали
обнаженными... и сколько  времени могло  пройти,  прежде  чем их левые  руки
высохнут и отомрут.
 Хан повернулся к своей жене и дочери:
 - Зульфи, ты будешь служить мне и этому гостю в  нашем шатре. Женщина -
забери своих животных и приготовь нам пищу.
 Конан отметил,  что  двое  "животных",  слегка прихрамывая  из-за своих
больших металлических ножных браслетов, вышли из шатра раньше своей хозяйки.
Зульфи подошла к мужчинам и заглянула в их  чаши. Обе были еще полны густого
шанкийского пива.  "Даже в пустыне,  где  каждое  зернышко  на  счету,  люди
умудряются варить  пиво!" - размышлял Конан. Или, может быть, шанки покупали
его в Замбуле, в обмен на резные опалы из какой-нибудь  местности  с  мягкой
глинистой почвой и на лошадей, чьи хозяева были убиты.
 Киммериец  надеялся,  что  Ахимен  не  ждет от  него никакого ответного
жеста. Испарана благоразумно согласилась на то, чтобы называться среди  этих
примитивных  воителей "женщиной  Конана".  Однако  тот не  мог и представить
себе, чтобы такая гордая  и умелая воровка  и посланница хана выполняла роль
служанки даже  перед этим могущественным вождем целых пяти сотен людей. В то
же самое время его заинтересовало, что с ней стало.
 - Я хотел бы спросить, где моя женщина, Испарана.
 - Она получит одежду, подобающую женщине, - сказал  ему Ахимен-хан, - и
будет  наблюдать  за  тем,  как вбивают  колышки для  шатра  Конана,  как  и
приличествует женщине, путешествующей со своим мужчиной.
 - О-о! - сказал Конан.
 - Наполни чашу этого человека!
 Зульфи  выполнила  приказание  Акби  была  снаружи  вместе  со  своими
"животными" Конан видел там раньше две плиты со стенками из глины и  теперь
ощущал запах жарящегося на жире чеснока.
 - Мой гость  не  привычен к пустыне, - сказал Ахимен,  гибким движением
соскальзывая на колени и затем усаживаясь на коврике из  верблюжьей  шерсти,
расстеленном на верблюжьей же  шкуре, покрывающей  землю. Он знаком показал,
что Конану следует присоединиться к нему.
 Конан так и сделал.
 - Нет, - сказал он. - На моей родине, которую я покинул, нет пустынь, и
в течение некоторой части года там бывает очень холодно.
 Ахимен кивнул.
 - Я слышал о холоде, -  серьезно сказал он, хотя Конан прекрасно  знал,
что в  пустыне по ночам  может быть мучительно холодно.  - И  глаза  Конана,
имеющие странный небесный оттенок, не страдали от песчаной слепоты.
 - Нет.
 - Конана хранят боги. Сущее наказание  - эта песчаная слепота. Мы носим
на себе специальный камень, чтобы уберечься от нее. И, естественно, проводим
углем черту под глазами. Зульфи, принеси нашему гостю блеск-камень.
 Зульфи,   шурша  одеждой   и   позвякивая   украшениями,  скрылась   за
перегородкой, а Конан почувствовал,  как  у него заурчало в желудке: снаружи
Акби готовила что-то невероятно  аппетитное. Хлеб с чесноком,  в этом он был
уверен,  но надеялся  на  большее.  Он  прекрасно  понимал,  что  не следует
отказываться  ни от какого подарка...  а потому,  когда Зульфи  вернулась  с
гранатом размером со сливу, он припомнил Ахименов торг наоборот.
 "Только согласись принять этот огромный камень, - подумал киммериец,  -
и будешь, как эти - тьфу - иоггиты!"
 - Я приму в дар блеск-камень, в десять раз меньший, чем это сокровище.
 - Ах! Теба  выказывает неудовольствие, -  сказал Ахимен, словно жалуясь
какому-то богу, как предположил Конан,  - имя было ему незнакомо. - Гость не
хочет  принять предлагаемый  ему дар!  Зульфи, защити  нашу  честь  принеси
блеск-камень вполовину меньше этого!
 - Я приму дар хана, - сказал Конан,  в душе которого шанкийское понятие
о  долге  и  честь спорили с  природной скупостью, - не  больше, чем в  одну
двадцатую этого.
 Ахимен вздохнул, словно в отчаянии.
 - Наш гость согласен принять от нас в  дар лишь  третью часть того, что
мы хотим ему дать. Принеси такой камень, Зульфи.
 -  Мне  оказана  слишком  большая  честь,   -  ответил  Конан,  пытаясь
проглотить душившую  его жадность и не выглядеть при этом огорченным.  - Моя
собственная честь не позволит мне принять столь  богатый дар! Я могу принять
всего лишь десятую часть того камня, что находится в прекрасных руках дочери
хана.
 -  Наш гость сам оказ