-  Прекрасно.  Перед  тобой  тот  самый,  великий  и  ужасный,  потомок
динозавров. Ах, какое время было, кипение страстей, поэтическое  торжество
дикой мощи... И кто мог подумать, что  наберут  такую  силу  эти  зверюшки
из-под коряг, на которых и презрения-то не тратили... Приятно  чувствовать
себя победившей ветвью эволюции? Смелее, не съем...
   - Я как-то не задумывался, - сказал Гаранин.
   - Ну да, куда тебе, ты и прошлого века не  помнишь,  не  говоря  уже  о
прошлом тысячелетии, - мотыльковый у вас срок жизни, победители, хоть  это
утешает... Впрочем, я тоже не помню, -  признался  Первый.  -  Я  ведь  не
динозавр - я потомок. Можно сказать, молодое поколение.
   - Сколько ж вам?
   - Сейчас прикинем. - Глаза затянула розоватая пленка, похожая на третье
веко у дога, потом поднялась. - Тогда как раз  прирезали  этого  краснобая
Гая Юлия - то ли за неделю до того, как я вылупился, то ли через. Примерно
так. Ухватываешь координаты?
   - Да.
   - Впечатляет?
   - Впечатляет, - сказал Гаранин.
   - То-то. Только, к сожалению, смертны  и  долго  живущие.  А  я  вообще
последний  -  выбили,  перебили,  затравили,  забрался  черт  знает  куда,
загнали... Теперь умираю. И скучно, ты знаешь,  показалось  умирать  среди
этого сиволапого мужичья, лесных болванов - только и умеют, что заводить в
болото грибников... Послал их на дорогу, они тебя и приволокли. Проникнись
оказанной  честью  -  не  каждому  выпадает  исповедовать  перед  кончиной
последнего дракона... Пытаешься?
   - Пытаюсь, - сказал Гаранин.
   - Вот и попытайся без зубоскальных мыслей... Эй, кубки нам!
   Прошуршали подобострастные шаги. Гаранина мягко тронули  за  локоть,  и
он,  не  оглядываясь,  принял  тяжелый  золотой  кубок,  усаженный  яркими
неограненными самоцветами. Горыныч ловко выпростал  лапу  из-под  кожистых
складок крыла и схватил такой же, но размером  с  хорошую  бочку.  Хлебнул
скудно, словно бы пасть прополоскал, отставил:
   - Больше не лезет. А эти уже и глотка не  могут,  вечные  сотоварищи...
Как выражался восточный гость - сам понимаешь, перевидел всякого народа, -
за ним пришла та, что приходит за всеми. И ведь  пришла,  стерва,  холодом
так и тянет... Как думаешь, страшно?
   - Думаю, да, - сказал Гаранин.  Он  полностью  овладел  собой,  остался
только щекочущий холодок неожиданного приключения.
   - Правильно, страшно. А когда-то...
   Гаранина обволокли и  растворили  на  несколько  секунд  чужие  горькие
воспоминания  -  чутко  колеблются  налитые  молодой  силой  крылья,  ловя
восходящие потоки, приятно сознавать себя властелином  неба,  земля  внизу
буро-зеленая, гладкая до бархатистости,  мощно  бьют  по  воздуху  крылья,
разбрызгивая облака и радугу, глаза зорки...
   - Было, - сказал Первый. - Все было. И что самое смешное, послал мне  в
последние собеседники бог зодчего...
   - Вот именно, смешно до хохота, - вмешалась голова, которую Гаранин для
удобства отметил как Второго. - Ты же, обормот, сроду ничего не  построил,
только и умел, что ломать...
   - Продремался... -  сказал  Первый  с  явным  неудовольствием.  -  Это,
изволишь ли видеть, мой старинный неприятель, - сколько голов,  столько  и
умов, а умы, случается, и набекрень повернуты. Попил он моей кровушки...
   - А я полагал... - немного удивился Гаранин.
   - А ты больше не полагай, - сказал Первый. - С ним всегда так и было  -
растем из одного тулова, а думаем разное. И никуда нам друг  от  друга  не
деться - куда тут денешься. Хорошо еще, что старший - я и власть над телом
держу я, а он лишь, когда делать нечего,  усиленно  пытается  выступать  в
роли моей совести. Воинствующая совесть попалась, шумная, покоя не дает...
А какой смысл?
   - Сам знаешь, - сказал Второй.
   - Нет, какой смысл? - повернул к нему голову - глаза в глаза -  Первый.
- Ведь пожили, отрицать не станешь? Ах как пожили... Смотри!
   Гаранин посмотрел вправо - стена густо увешана  мечами,  щитами  разных
очертаний,  боевыми  топорами,  копьями,   шлемами   -   все   начищенное,
сберегаемое от пыли и ржавчины.
   - Это, так сказать, сувениры ратные, - пояснил  Первый.  -  От  каждого
битого нахала по  сувенирчику.  А  здесь  -  памятки  побед  иного,  более
приятного характера.
   Гаранин посмотрел влево -  ожерелья,  перстни  на  крохотных  полочках,
серьги, шитые жемчугом кокошники, резные шкатулки, зеркальца в драгоценной
оправе, гребни искусной работы.
   - Предваряя недоуменные вопросы, - прояснил Первый, - скажу, что  слухи
о моей способности оборачиваться человеком истине соответствуют полностью.
Правда, сейчас не хочется, даже ради гостя, - старый мухомор, и  только...
Итак, наличествуют сувениры двух видов в огромном количестве. Ну и это.  -
Он щелкнул хвостом по груде золота, и монеты звонко рассыпались. -  Пожито
и нажито...
   - Ну и что? - сказал Второй. - Ну а дальше-то что?
   - Хорошо, - сказал Первый. - С таким же успехом и  я  могу  спросить  у
тебя то же самое - ну и что? А дальше-то  что?  Ты  мне  всю  сознательную
жизнь зудел в уши, требовал праведности, добрых дел и прочего слюнтяйства.
А я тебя никогда не слушался. Но в итоге мы  оба  подыхаем  здесь,  уходим
туда, где нет ничего, и нас нет - абсолютная пустота. Но мне-то  есть  что
вспомнить, и я ни от чего не отрекаюсь. А ты, потявкивающая совесть?  Тебе
и отрекаться-то не от чего, твои побрякушки и абстракции вообще  не  имеют
облика, массы, веса, очертаний -  так,  зыбкие  словечки,  выдуманные  для
оправдания собственной слабости... Ты помнишь, что мы прожили  две  тысячи
лет? И всегда эти твои приматы грызли друг другу глотки. Они еще  разнесут
в клочья планету, жаль, мы этого уже не  увидим,  не  смогу  я  над  тобой
посмеяться...
   - Ну, насчет планеты вы... - заикнулся было Гаранин.
   Они и внимания на него не обратили - жгли друг друга желтыми взглядами,
клокочущее ворчание рвалось из глоток.
   -  А  вы  что  же?  -  спросил  Гаранин  у  третьей  головы,   спокойно
помаргивающей.
   - Я? - Третий поднял брылья, и впечатление было такое, словно он дерзко
усмехнулся. - А какой, собственно, смысл в этих дискуссиях? Старшенький  -
хозяин, ему и решать, и коли уж ничего от меня не зависит, ни за что  я  и
не отвечаю. Принимаю жизнь какой она есть - не так  уж  черны  ее  теневые
стороны...
   - Ситуацию нужно рассматривать начиная с незапамятных времен, -  сказал
Гаранину Второй. - Давным-давно перед созданием, которое ты видишь,  встал
выбор - либо стать, отрезая  возможность  возврата  в  прежнее  состояние,
человеком -  умным,  талантливым  и  дерзким,  способным  многое  сделать,
многого достичь, либо сделаться ужасом неба. Как ты догадываешься, выбрано
было второе...
   - И не жалею, - сказал Первый. - Стать  человеком  означало  влиться  в
стадо, даже и выделяясь в нем талантом и таланом. Стадо, которое все равно
ничего не создает,  так  что  выбиваться  в  его  вожди  было  бы  скучно.
Предпочитаю небо - да,  злое.  А  если  кому-то  это  не  нравится,  пусть
попробует мне это доказать... - Он мельком  глянул  на  увешанную  оружием
стену.
   - Лучше бы тебе туда не смотреть, - сказал Второй.  -  Потому  что  это
тебе напомнит - мы не растворяемся в пустоте, мы живем  в  памяти.  О  них
складывали песни, а о тебе? Припомнить эпитеты? Наблудил столько, что даже
в твое существование не верили... Ты же им всегда завидовал сверху.  Ты  и
церковь на том озере развалил исключительно  потому,  что  тебе  такой  не
построить. Ты вспомни, как рассыпал золото перед той девчонкой из Славска,
а она тебя и видеть не хотела, своего с войны ждала. Конечно, украсть  ее,
спалить терем - на это тебя хватило... И так всегда - ты им мстил за  все,
на что  сам  оказался  неспособен.  Значит,  волновало  что-то?  Тоже  мне
супермен, дурная сила - от слабости...
   О Гаранине они прочно забыли - сыпались имена, ссылки  на  события  бог
знает какой глубокой давности, Гаранин с трудом проводил аналоги, а  часто
и понять не мог, о чем шла речь, - История  утаила  эти  города  и  имена,
свершения и неудачи. Ему пришло в голову, что хотя  на  него  не  обращают
ровным счетом никакого внимания, от него все же ждут подтверждения тех или
иных истин - глупо было бы думать, что им  понадобился  просто  слушатель.
Приключение оборачивалось новой стороной, сложной и непонятной.
   - Нетленные ценности, человечество  добреет...  -  раскатился  жестяным
хохотом Первый. -  Добреет  оно,  как  же...  Ты  посмотри  вот  на  этого
гуманоида. - Он кивнул на Гаранина. - Решил я сделать тебе приятное, велел
приволочь незаурядный экземпляр твоего преодолевшего  прошлые  заблуждения
примата. Он же  сожрал,  по  сути,  своего  старика  -  с  самыми  благими
намерениями, разумеется, - а теперь  святого  из  себя  корчит...  Они  же
ничуть не изменились, балда! Да пойми ты  хоть  перед  смертью!  Костлявая
подступает, а ты дитятком глупым в лучший мир отходишь!
   - А уж сюда вы не суйтесь, - сказал Гаранин. - Вам этого не понять.
   - Ну-ну, - развернулся в его сторону Первый. -  Излагай,  приматик,  не
слопаем...
   - Вам этого не понять, и не беритесь об этом судить, - сказал  Гаранин.
- Во-первых, вы, строго говоря, не принадлежите ни к  человеческому  роду,
ни к этому времени. Во-вторых, вы всю жизнь разрушали.  Я  строю.  И  наши
дела и побудительные мотивы вам абсолютно чужды.
   - Вот мотивы мне как раз и не чужды, - сказал Первый.  -  Отбросив  все
словесные кружева, отвечай внятно и кратко - сожрал начальника?
   - Если рассматривать...
   - Кратко отвечай, говорю!
   - Сожрал, - сказал Гаранин. - Называй  это  так.  Жонглировать  словами
можно как угодно. В действительности...
   Он говорил, повторяя то, что не так давно думал сам,  то,  что  пытался
втолковать Вете, старался объяснить Первому сложность своей работы и жизнь
своего  века.  Он  посмотрел  на  Второго  -  они  были  союзниками,  если
вдуматься, следовало ждать поддержки и одобрения,  но  Второй  отвернулся,
смотрел в угол, и Гаранин стал путаться в словах, сбился с мысли, а там  и
вовсе замолчал.
   - Люблю послушать умственного человека... - сказал Первый.  -  От  души
благодарю, старина. Утвердил во мнении, что вы в отличие от моих туповатых
предков достигли больших успехов в искусстве элегантно  сглатывать  своего
ближнего. Помирать приятнее...
   - Зеркало, - бросил Второй, не оборачиваясь к ним.
   - А что, и зеркало, изволь. - Первый  неприкрыто  торжествовал.  -  Эй,
челядь, зеркало!
   Шустро прибежавший леший дернул тяжелую портьеру, и открылось  огромное
овальное зеркало  в  золотом  кружеве  массивной  рамы.  Первый  и  Второй
вперились в него, перебрасываясь короткими репликами:
   - Откуда пойдем?
   - Давай скоком по узлам...
   - Ага, в институте он...
   - Шире, шире, глубже.
   - Да нет, это же таран, это же я в земном варианте, неужели  не  понял,
совесть ты моя буйная?
   Гаранин смотрел туда же, но ничего не мог различить - в зеркале плавали
непонятные туманы,  бесформенные  сполохи  клубились  и  таяли,  и  советы
Второго становились все короче и реже, а Первый похохатывал  торжествующе.
Гаранин понимал, что речь идет о нем, что в зеркале проплывает его  жизнь,
и дорого бы дал, чтобы туманы превратились для  него  в  ясные  образы,  -
впервые ему захотелось просмотреть, как киноленту, свою  прошлую  жизнь  и
подумать над ней.
   - Ну-ка постой, - сказал Второй.
   - Да ерунда все это.
   - Все равно.
   - Изволь, я не мухлюю, - сказал Первый.
   - Ну как?
   - И только-то?
   - А все же? - настаивал Второй.
   - Что - все же? Я тоже когда-то золото рассыпал.
   - То-то и оно,  что  золото,  которое,  кстати,  добывал  все  теми  же
неприглядными способами...
   - Но ведь ничего у него больше, кроме?
   - А какие его годы? И что может стать первой каплей? Ты тоже  не  сразу
убрался за облака...
   - Ты хватаешься за соломинки.
   - Может быть, - сказал Второй и повернулся к Гаранину.  Туман  растаял,
зеркало стало прозрачно-мертвым. - Так что там у тебя было с цветами?
   История была  двухгодичной  давности.  Вета  вспомнила  как-то  историю
Пиросмани и Маргариты,  ту  самую,  что  впоследствии  была  превращена  в
средненький шлягер, а потом еще раз  вспомнила  и  еще,  будто  невзначай,
намекала, что ей хотелось  бы  увидеть  нечто  подобное  однажды  утром  -
несмотря даже на вторичность ситуации. Гаранин, пребывая в лирическом - то
есть благодушном - настроении, как-то задумался: а почему бы и нет? Но  не
решился. Дело было не в деньгах, останавливала боязнь  выставить  себя  на
всеобщее  посмешище  -  он  считал,  что  выходки  в  стиле  трубадуров  и
миннезингеров безнадежно устарели применительно к стройке  века.  Примерно
так и объяснил Вете, упирая на рационализм и логику. Она вроде бы вняла  и
больше о Пиросмани не вспоминала, даже репродукцию убрала со стены.
   - Да, конечно, - сказал Гаранин. - Была такая мысль. Но человеку с моим
положением  раскладывать  на  рассвете  цветы  по  асфальту...   Мальчишки
смеяться будут.
   - Да, разумеется, - согласился Второй, и в его  голосе  Гаранину  снова
послышалось сожаление.
   Серебряный  удар  гонга  прошил  застоявшийся  воздух  и  разбрызгался,
затухая.
   - Время  лекарство  пить,  -  сказал  Первый.  -  Видел,  Гаранин,  что
делается? Бывший ужас высосет микстуру по будильнику. Волоките отраву!
   Лешие принесли три чаши, курящиеся парком,  грустно  пахнущие  травами.
Гаранин отвернулся, поднял горсть монет и стал  разглядывать  рисунки.  За
спиной хлюпало и булькало.
   Стрелообразный наконечник хвоста несильно шлепнул его по плечу.
   - Кончили лечиться, - сказал Первый. -  Теперь  и  поговорить  можно...
Наедине.
   Гаранин оглянулся - две другие  головы  шумно  посапывали  с  закрытыми
глазами.
   - Маленькие  сюрпризы  домашней  медицины,  -  сказал  Первый.  -  Пока
проснутся, мы все и обговорим. Помоги старому больному дракону, захотелось
пожить еще, понимаешь.
   - А я тут при чем?
   - Ты тут очень при чем, - сказал Первый. - Лечить, видишь ли, можно  не
только травами и скальпелями. Можно вылечиться  и  вдохнув  кусочек  чужой
души. Поспособствуешь?
   - Как это? - Гаранин отступил на шаг.
   - Да не бойся ты, ничего из тебя высасывать не будут... Иди сюда.
   Хвост, с обезьяньей цепкостью обвив плечи, подтолкнул к зеркалу. В руке
каким-то образом оказался длинный двузубец с золотыми остриями и  древками
из черного металла, украшенными непонятными  знаками.  Зеркало  неожиданно
осветилось, став словно бы окном наружу, в ясный солнечный день, и  там  -
протяни руку и коснешься - была  комната,  и  стол,  и  человек,  которого
Гаранин с трудом узнал - забыл его и не собирался вспоминать...
   - Технология простая, - сказал Первый. - Размахнись и  бей.  Желательно
целиться в сердце, да уж бей куда попало - результат один. Не бойся,  тот,
чье отражение, не подохнет. Хотя разного рода неприятности  гарантированы.
А лично ты ничего не почувствуешь и не потеряешь, ты уж поверь...
   - А ты, значит, вылечишься? - спросил Гаранин,  впервые  за  все  время
пребывания в пещере переходя на "ты". - Получишь частицу моей души?
   - Вот именно, - сказал Первый. - Захотелось  мне  пожить  еще  немного,
посмотреть, до чего вы в  конце  концов  докатитесь...  Вполне  безобидное
желание, по-моему. Ну что ты стал? Бей! Неужели  забыл,  как  этот  старый
хрен пакостил тебе в институте? Ты же не слабачок, ты свой  парень,  мы  с
тобой из одной стаи, бей!
   Гаранин стоял, опустив  руки  с  двузубцем.  Его  ошеломил  не  способ,
заменивший, оказывается, традиционные молодильные яблоки и живую  воду,  а
легкость, с которой змей ставил знак равенства между ним и  собой,  ставил
их на одну доску.
   Доцент Молчанов исчез, появился Ермоленко.
   - Ну что же ты?  Не  понадобится  впрягаться  в  одну  упряжку  с  этой
дешевкой  Прудниковым.  Обойдешься   и   без   министра.   Твой   старикан
всего-навсего  занедужит  и  уйдет  по  состоянию  здоровья.  Чистенько  и
элегантно. И никто во всем свете, даже твоя принципиальная синеглазка,  не
посмеет тебя ни в чем упрекнуть. Бей!
   Гаранин медленно сказал:
   - Но я-то - я всегда буду помнить это зеркало...
   - А пребывание в Крутоярске тебе не пришлось бы иногда вспоминать?
   - Это - дела нашего мира, - сказал Гаранин.
   - А я - на Марсе? Мы что, на Марсе сейчас? Разбил ты стекло камнем  или
взглядом, значения не имеет, - так и так не склеишь... Бей!
   Гаранин стоял опустив руки. В зеркале медленно, очень медленно - десять
раз успеешь ударить - проплывали люди, и голос Первого вязнул в ушах:
   - Что стоишь? Все забыл,  слюнтяй?  Помнишь,  как  этот  тебя  оскорбил
принародно, а ты и утереться не смог? А из-за этого едва не сорвалось твое
первое самостоятельное  задание.  А  этот  увел  девушку.  А  этот?  Этот?
Помнишь? У тебя, дурака, уникальная возможность рассчитаться за все обиды,
и ни один суд не осудит! Бей смело!
   "Он поставил меня на одну доску с собой, -  думал  Гаранин.  -  Значит,
было все же что-то в моих делах, словах, поступках, жизни,  что  дает  ему
право так рассуждать? Было? И есть? Какая разница, чем  разбить  стекло...
Но как же это? Все было не для себя, для дела, для себя-то ни времени,  ни
сил подчас не оставалось. Выходит, все же?  А  если  найдется  другой,  не
такой совестливый?"
   Гаранин  размахнулся  и  что  есть  силы  ударил  в  невидимое   стекло
утолщавшимся к концу черенком двузубца. Светлый солнечный день  разлетелся
острыми полосами, из-под него  темным  взором  выступил  камень,  осколки,
печально звеня, осыпались шелестящим ручейком и таяли  на  лету.  Осталась
тяжелая рама, вычурная и нелепая. И нечеловеческий рев:
   - Зеркало мое!
   Гаранин не шевелился - то, что  ему  пришлось  осознать  о  себе,  было
страшнее  бесновавшегося  за  спиной  чудовища.  Безапелляционный  холодок
жестоких истин льдистой иголочкой  занозил  сердце,  и  Гаранин,  удачник,
супермен, жестокий рыцарь НТП, почувствовал, что сейчас заплачет, - дорога
вела в никуда, да и была ли это его дорога?
   Он обернулся, услышав хохот. Смеялся Второй - взахлеб, самозабвенно:
   - Слопал, старшой? Столько веков талдычу тебе, болвану,  а  ты  уперся,
как Перун перед Днепром...
   Третий смиренно похрапывал.
   - Ты почему не спишь? - взревел Первый.
   - Бессонница, - издевательски хохотнул Второй. - Голубчик,  неужели  мы
не успели изучить друг друга за две тысячи лет? Микстуру твою  я,  извини,
держал в пасти, а там украдкой и выплюнул. Если бы он тебя  послушался,  я
бы успел его пополам перекусить...
   - Но это же смерть! Ты что, жить не хочешь, болван?
   - Надоело мне с тобой жить, признаться, - сказал  Второй.  -  До  серой
зевоты надоело, до ненависти, и если никак иначе  нам  друг  от  друга  не
избавиться, пусть уж лучше так... Будем подводить итоги?
   -  Никаких  итогов!  Я  вам  покажу   итоги!   -   Первый   орал,   как
припозднившийся пьянчуга на улице в третьем часу  ночи.  -  Эй,  шантрапа,
сюда!
   В зал вбежали лешие и опасливо остановились в отдалении.
   - Убрать отсюда этого паршивца! - ревел Первый. -  Немедленно  починить
его тачку, сунуть за руль - и пусть гонит без передышки в свой Крутоярск!
   - Не поеду, - сказал Гаранин.
   - Нет, вы посмотрите на этого наглого щенка - уходит цел-невредим и еще
смеет ерепениться! Убирайся, пока цел, пока я не передумал,  вали  в  свой
Крутоярск и живи по вашим законам, если не подходят мои!
   "Вот оно что, - подумал Гаранин. - Притворная ярость, хитрая ловушка, и
кто знает, что еще у него в запасе кроме растаявшего чародейного  зеркала?
Что он еще приготовил, чтобы всеми правдами и неправдами да  урвать  кусок
твоей  души  и  еще  тысячу  лет  копить  в  душном   подвале   злобу   на
человечество?"
   - Едешь?
   - Нет, - сказал  Гаранин,  и  ему  показалось,  что  в  глазах  Второго
мелькнула живая теплота одобрения.
   - Вышвырнуть за порог!
   Лешие без особого энт