ишил голос, оглянувшись на всякий случай в сырую  ночь.  -
Ежели  покойная  императрица  с  Вилимишкой  Монсом  имела  долгий   амур.
Бамбардиру - Бамбардиру, Степушка! - верность не хранили, а уж Ваньке... -
Он рассмеялся. - А забавно получается, Степа, - Петр Алексеич некогда имел
симпатию с Анной Монс, а его супруга впоследствии - с Вилимом,  оной  Анны
родственником. Кувдштюки судьба выкидывает, право.  Эх,  промотаю  я  твои
золотые с Амалией...
   То, что судьба подкинет третий вариант  разрешения  их  спора,  они  не
могли и предполагать. Как и все остальные, впрочем.
   Наташа, покинув возок, поднималась на крыльцо шереметевского дома.



НАТАЛЬЯ БОРИСОВНА ШЕРЕМЕТЕВА

   Ей  исполнилось  шестнадцать.  Она  была  дочерью  генерал-фельдмаршала
Бориса Шереметева, верного и умного  птенца  гнезда  Петрова,  военного  и
дипломата, что ходил в Азовский и Прутский походы, дрался под Нарвой и под
Полтавой, бивал шведов у Эрестфера и Гумельсгофа, брал на шпагу Нотебург и
Дерпт, был родней Романовым по общим предкам времен Дмитрия Донского и  за
немалые заслуги перед Российской державою пожалован Петром первым в России
графским титулом. И умер, когда дочери не было и шести, будучи шестидесяти
семи лет от роду.
   Отца она помнила плохо и  по  причине  малолетства,  и  оттого,  что  в
Петровы  времена  птенцы  его  гнезда  месяц  проводили  дома,  а   десять
находились вдали от оного по военным и иным  государственным  надобностям.
Воспоминания были зыбки и неразличимы,  как  лики  икон  древнего  письма:
упадет солнечный луч - высветит смутную тень, погас - и снова ничего...
   Ей исполнилось шестнадцать - то самое  второе  поколение,  в  глаза  не
видевшее бород и  охабней,  зато  узнававшее  сразу,  что  их  непременная
обязанность - учиться на европейский манер. Только Европа Европой, а мамок
и нянек, происходивших  из  крепостного  сословия,  не  извели  и  бурные,
будоражные  петровские  времена.  И  слава  богу,  сдается.   Няньки-мамки
остались те же, в том же русском платье и с русской памятью,  идущей  даже
не от Владимира Крестителя - от Кия, антов и будин... да откуда нам  знать
точно, из какой глуби веков? Мы без запинки  перечислим  греческих  богов,
главных и средненьких, а свои корни, свою глубину сплошь и рядом не  знаем
трудами иных деятелей, тщившихся отобрать у нас нашу память...
   Мать любила Наташу "пребезмерно",  и  хотя  сама  была  не  искушена  в
книжной премудрости, понимала,  что  без  нее  ныне  нельзя.  С  учителями
обстояло не так уж блестяще, но  Шереметевы  могли  себе  позволить  самое
лучшее. И Наташа его имела. Учителя наставляли грамоте, иностранным языкам
и прочему необходимому. Она знала,  что  Земля  круглая,  как  ядро  (хотя
трудно в это верилось), что между Старым и  Новым  Светом  лежала  некогда
потонувшая страна Атлантида, что Александр Македонский  едва  не  завоевал
однажды весь мир, но умер (может быть, от непосильности сего предприятия),
что Францией некогда правила русская королева, а басурманский Стамбул  был
прежде христианским Царьградом. Читала разное - и Ливиевы истории, и житие
Клеопатры, имевшей смелость  убить  себя  совместно  с  амантом,  дабы  не
попасть в плен к врагу, "Повесть о храбром мореходе Василии Кориотском"  -
может быть, первый русский приключенческий роман, - сочинение неизвестного
автора об удалом моряке, что был  похищен  пиратами  и  претерпел  великие
невзгоды и долгие скитания, но избежал всех опасностей и добрался все же в
родные края к своей любимой. И еще многое.
   А была еще и нянька Домна, ее покойный  глуховатый  голос,  бесконечные
рассказы в долгие  вечера  -  про  колдунов,  что  оборачиваются  волками,
перекинувшись через пень с воткнутым в него ножом; про  огненное  царство,
Потока-богатыря и царя Трояна;  про  верную  любовь  и  лютых  чудищ;  про
храбреца, что отрубил руку моровой Язве и  умер  сам,  но  Язву  от  людей
прогнал. И многое другое.
   Печатные строки  книг  о  живших  некогда  людях,  их  бедах  и  удачах
переплетались  с  неизбывной  и  прочной  памятью  славян,  переплетались,
свивались, текли единым ручейком, и все, вместе взятое, учило жить,  учило
чувствам и  силе,  верности  и  упорству.  Переменчивость  и  постоянство,
подлость и верность не всосешь с молоком матери, человека всему учат люди,
и хвала ему, если он перенял одно хорошее и никогда таковому не изменял. И
как жаль, что мы ничего почти не знаем  о  тех  мамках-няньках,  игравших,
несмотря на веяния времени, не последнюю роль в том, какими росли и какими
потом становились наши предки, помним только  одну,  из  Михайловского,  а
остальные имена утекли, как песок сквозь пальцы...
   Когда ей сравнялось  четырнадцать,  умерла  мать.  Единственной  опорой
оставался  брат,  что  был  годом  старше,  но  опоры,  прямо  скажем,  не
получилось, и  на  два  года  дочь  фельдмаршала  становится  едва  ли  не
затворницей в родительском доме, желаниям не дается воли,  мир  существует
где-то в отдалении. Через два года молодость все же  берет  свое,  к  горю
тоже  можно,  оказывается,   притерпеться   (одно   из   первых   взрослых
наблюдений), и Наталья Шереметева выходит в свет - красавица, умница, одна
из богатейших невест империи. Женихи летели, как ночные бабочки на свечу.
   И непременно опаливали крылья -  ни  один  не  задевал  душу.  А  потом
появился князь  Иван  Долгорукий,  и  все  помчалось,  как  фельдъегерская
тройка.
   Он был словно королевич из сказки, честное слово. Он был первая персона
в государстве после императора,  сияли  высшие  кавалерии,  казалось,  что
сказка происходит наяву, и хотя шестнадцать лет  -  это  шестнадцать  лет,
было же  еще  что-то,  не  исчерпывавшееся  одним  восхищенным  любованием
сказочным  королевичем?  Несомненно  было,  иначе  просто   не   объяснить
последующего...
   ...Она сбросила шубу на руки старому лакею, помнившему еще Тишайшего, и
неслышно шла по темным коридорам, где когда-то со сладким ужасом мечтала в
детстве встретить домового, да так и не встретила. Присела в кресло  перед
застывшим камином, украшенным литыми аллегорическими фигурами из греческой
мифологии. Полосы  бледного  лунного  света  косо  лежали  на  полу.  Было
покойно, несказанно хорошо и немножко страшно - жизнь предстояла  новая  и
совершенно уже взрослая.
   Няньку Домну она угадала по шагам и не обернулась, не пошевелилась.
   - Пошто без огня?
   Со времен первого осознания себя была знакома эта милая  воркотня.  Был
ли у няньки Домны возраст? Кажется, нет, и ничуть она не  менялась  -  так
казалось Наталье Борисовне Шереметевой с  высоты  ее  немалых  шестнадцати
лет.
   Колышущееся пламя пятисвечника дергало  за  невидимые  ниточки  ломаные
тени, и нянька Домна, как всегда, ворчала на всех и вся: что Новый год они
давно уже почему-то отмечают не по-людски, студеной зимой вместо привычной
осени; что и годы считают по-новому, пусть и от рождества Христова, да все
равно порушен прадедовский лад; что платья нынешние с их вырезом - все  же
срамота; что лапушку там, ясное дело, не покормили, а что это за праздник,
ежели одни пляски без угощения; что... Одним словом, и соль-то раньше была
солонее, и вода не такая мокрая.
   - Да что же это на тебе лица нет? - усмотрела Домна в зыбком полумраке.
   -  Засылает  сватов,  -  сказала  Наташа  шепотом,  но  ей  все   равно
показалось, что эти тихие слова прошумели по всему дому. Бросилась  няньке
на  шею  и  засмеялась  безудержно,  пытаясь  смехом  прогнать   последнюю
неуверенность и страх. - А я сказала... я сказала...  может,  и  со  двора
сгоню...
   Нянька Домна обняла ее и тихо запричитала. Ничего плохого она не ждала,
но так уж повелось от седых времен чуров, щуров и  пращуров  с  позабытыми
именами, так уж полагалось провожать невесту - с плачем...
   Сговор  Натальи   Шереметевой   и   Ивана   Долгорукого   отпраздновали
чрезвычайно пышно, вследствие чего,  в  частности,  поручики  Голенищев  и
Щербатов едва скрылись от рогаточных сторожей, жаждущих пресечь поручиковы
восторженные безобразия. О  Наташе  наперебой  восклицали:  "Ах,  как  она
счастлива!" - что истине полностью соответствовало.
   А   через   несколько   дней   по   холодному   недостроенному   городу
Санкт-Петербургу лесным пожаром пронеслись тревожные слухи - у  императора
оспа! И тем, кто вхож во дворец, спать стало некогда.



1730: НАД ПРОПАСТЬЮ

   Из головинского дворца, где обитал  Алексей  Григорьевич  Долгорукий  с
семейством,  помчались  гонцы  к  родственникам.  Родственники   съехались
незамедлительно. Один за другим подъезжали  возки,  торопливо  чавкали  по
влажному снегу меховые сапоги, и временщик распадающегося времени  Алексей
Григорьевич встречал слетевшихся лежа в  постели,  с  лицом,  которое  для
вящего душевного спокойствия следовало бы поскорее занавесить черным,  как
зеркало в доме покойника. Искрились  алмазные  перстни,  блестело  золотое
шитье, посверкивали  кавалерии,  и  привычная  роскошь  только  усугубляла
смертную тоску, напоминая о сложенном из  неошкуренных  бревен  домишке  в
далеком Березове. Могло кончиться и  хуже,  совсем  уж  плохо  -  колья  и
каменные столбы убраны с санкт-петербургских улиц не столь уж и давно...
   Молчание становилось нестерпимым, и кто-то  обязан  был  его  прервать.
Фельдмаршал Василий Владимирович знал, сколь тягостны перед боем такие вот
томительные минуты ожидания, но начал все же не он.
   - Император не оправится,  -  сказал  Алексей  Григорьевич.  -  Надобно
выбрать наследника.
   - Выборщик... - негромко, но вполне явственно пробормотал фельдмаршал.
   - Кого? - скорее жалобно, чем  любопытно  спросил  знаменитый  дипломат
Василий Лукич.
   - Искать далеко не надобно. Вот она! - Сверкнули алмазные лучики, палец
Алексея указывал на потолок,  как  попы  указывают  на  небо,  суля  якобы
имеющиеся там высшую справедливость и надежду.
   Над  ними  в  своей  комнате  захлебывалась  злыми   рыданиями   княжна
Екатерина, нареченная невеста  императора,  уже  привыкшая  было  мысленно
именовать себя Екатериной Второй и мечтавшая втихомолку о  том  сладостном
дне, когда сможет открыто ухайдокать в Сибирь брата  Ваньку,  -  отношения
меж родственниками в семье Долгоруких, как мы  помним,  были  братскими  и
нежными...
   Некоторое время родственники привыкали к услышанному.
   - Неслыханное дело, - твердо сказал фельдмаршал. - Катьку твою? Да  кто
захочет ей подданным быть? Не только посторонние, но  и  наша  фамилия  не
захочет, я первый...
   - Не говорил бы за всю фамилию, Васенька, - дипломатически  равнодушным
тоном обронил Василий Лукич.
   - Изволь. Я первый Катьке подданным быть не захочу. С государем она  не
венчалась.
   - Не  венчалась,  да  обручалась,  -  сказал  Алексей,  и  двое  других
Григорьевичей согласно закивали.
   - Венчание -  одно,  а  обручение  -  иное.  -  Фельдмаршал  с  военной
четкостью гнул свое. - Да если бы и была она  супругой  императора,  то  и
тогда  учинение  ее  наследницей  напрочь  сомнительно.  Сбоку  припека  -
Катька...
   - Припека? - рявкнул от окна князь Иван, фаворит, и разразился матерной
бранью. - Почему же Алексашке Меншикову вольно было  возвести  на  престол
чухонскую коровницу? (Все поневоле опасливо оглянулись в разные  стороны.)
Не ты ли ей, фельдмаршал, подол лобызал не хуже прочих? А то и  не  подол?
(Фельдмаршал презрительно отплюнулся в  сторону  мальчишки  и  промолчал.)
Лобызал подол, чего там. Теперь же не о коровнице идет  речь  -  о  княжне
древнего рода. Не худороднее Романовых, я чаю, да и давно ли  Романовы  на
престоле? И не сын ли все же Бомбардир патриарха Никона?  Почему  Меншиков
мог, я вас спрашиваю? Дерзости больше было? Да уж надо полагать... Хоть  и
пирожками некогда торговал.
   Родственники смотрели на него с изумлением - впервые на их памяти  этот
беспечный  юнец  кипел  настоящей  боевой  злостью,  словно  перед   лицом
опасности в нем  забродила-таки  кровь  всех  прежних  Долгоруких,  немало
помахавших мечом за время существования государства.
   - Дело, - сказал  Алексей.  -  Уговорим  графа  Головина,  фельдмаршала
Голицина, а буде заспорят, можно и прибить.  Василий  Владимирович,  ты  в
Преображенском  полку  подполковник,  а  Ваня  майор,  неужели  не  сможем
кликнуть клич? Поднимала Софья стрельцов, поднимал Петр Алексеевич  полки,
поднимал Алексашка гвардию. Что же, кровь у нас жиже?
   - Ребячество, - отмахнулся фельдмаршал. - Как я  полку  такое  объявлю?
Тут не то что изругают, а и убить могут...
   - Персюков ведь не боялся?
   - То персюки, - сказал фельдмаршал. -  А  тут  русские  солдатушки.  По
двору разметают...
   Григорьевичи вертелись вокруг него, как ловчие кобели  вокруг  медведя,
наскакивали,  скалились,  брызгали  слюной,  матерно   разорялись,   снова
напоминали,  что  и  Романовы  -  не  Рюриковичи,  вспоминали  о  дерзости
Меншикова, Лжедмитрия и Софьи, увещевали, грозили, что решатся сами и  как
бы тогда не оказаться Василью свет  Владимировичу  где-нибудь  в  неуютном
месте. И все напрасно - фельдмаршал не затруднялся перебранкой и  в  конце
концов покинул залу вместе с братом  Михаилом,  за  все  время  так  и  не
обронившим ни словечка.
   Молчание снова давило в уши. Не так уж далеко отсюда ядреным солдатским
сном спали гвардейские казармы, и, если рассудить, не столь уж безнадежной
была идея  подправить  русскую  историю  при  помощи  граненых  багинетов.
Случались примеры в недавнем прошлом. Да  и  в  будущем  льдистый  отблеск
гвардейских штыков будет не единожды ложиться на трон русских  самодержцев
- штыки возьмут в кольцо Брауншвейгскую фамилию, замаячат  поблизости  при
болезни Елизаветы, поставят точку на судьбе Петра  III,  мартовской  ночью
сомкнутся вокруг Михайловского замка, едва не опрокинут напрочь престол  в
славном и шалом декабре месяце. Но на этот раз штыки останутся там, где им
и предписано уставом, - в казармах. Не  хватит  решимости  их  посредством
переписать историю русской государственности, - видимо, все же ушла  водой
в песок былая смелость и боевой задор Долгоруких, рука потеряла твердость,
заманчивый треск гвардейских барабанов неотвратимо уплывал вдаль,  как  ни
вслушивайся,  и  вместо  эфеса  шпаги  под  руку  упрямо   подворачивалось
очиненное гусиное перо...
   - Нужно же делать что-то, - сказал Иван  Григорьевич,  выражая  этим  и
упование на то, что делом займется кто-то другой, не он.
   - Остерман... - заикнулся Сергей.
   - Продаст, - сказал Алексей. - Не за рубль, так за два.
   О гвардии уже больше и не поминали - спасение было в пере.
   - Император должен оставить  духовную,  -  бесстрастным  до  бесполости
дипломатическим голосом сказал Василий Лукич.
   - Когда ж он ее напишет? Совсем плох...
   (Они упрямо делали вид, что не желают понимать, - страшно было идти  до
конца и называть вещи своими именами.)
   - Император должен оставить духовную, а напишет ее он или  нет  -  дело
десятое.
   (Потому что не идти до конца было еще страшнее.)
   - Вот и пиши, - сказал Алексей.
   Василий Лукич примостился было у камина с пером и бумагой, но вскорости
сослался на плохой  почерк  -  он  был  дипломат  и  предусматривал  любые
случайности. С его и Алексея слов писать стал было Сергей Григорьевич.
   - Погодите, - сказал Иван, белее собственного кружевного  воротника.  -
Посмотрите - письмо государя и мое письмо. Моей  руки  от  государевой  не
отличить, сам государь не мог - мы с ним не единожды в шутку писывали...
   Сличили. Отличить действительно было невозможно.
   - Дело, - сказал Алексей. - С богом, Ванюша...
   Он терпеть не мог сынка Ванюшу, но на того  была  сейчас  вся  надежда.
Иван писал духовную в пользу сестры Екатерины. Он терпеть не мог  сестрицу
Катеньку, но в ней сейчас было  все  спасение.  Спокойное  и  беспечальное
бытие, кавалерии, женщины, шитые золотом мундиры и сама жизнь - все  имело
опору  лишь  в  белом  листе  бумаги  с  голубоватыми   водяными   знаками
голландской фабрики, и никто не думал о метавшемся в жару мальчишке.
   - Все, - сказал Иван хрипло.
   Алексей тщательно изучил духовную.
   - Дело, - повторил он. - Сергей,  допиши  уж  и  свою.  Вдруг  государь
подпишет...
   Государь ничего уже не мог подписывать. Он беспрерывно бредил, все звал
к себе Остермана и не узнавал его, когда Остерман на цыпочках приближался.
Наконец император словно бы вернулся в сознание,  посмотрел  осмысленно  и
вполне внятно выговорил:
   - Запрягайте сани, хочу ехать к сестре...
   (Его сестра Наталья Алексеевна умерла годом и двумя месяцами ранее.)
   И умер - четырнадцати лет и трех месяцев с днями.
   Оспопрививание в Европе стало распространяться лишь через шестьдесят  с
лишним лет.



1730: НАТАША

   Утро девятнадцатого  января  выдалось  как  страшный  сон,  только  вот
проснуться  нельзя.  Она  видела,  что  глаза  у   окружающих   заплаканы,
спрашивала о причинах - ей не отвечали, настаивала - взгляды  скользили  в
сторону, и когда молчать стало вовсе уж невмоготу, ей сообщили  осторожно,
что сегодня ночью, поскольку все от Бога, государь Петр  II  Алексеевич  в
бозе...
   Он был тезка великого деда и по имени и по отечеству, но счастья  и  не
то что славы - самой жизни ему не прибавило.
   Дальше все плыло. Наташа не различала ни лиц, ни комнат, не знала, куда
идет и идет ли вообще. Унять ее рыдания не могли, как ни пытались.  Снова,
как  в  тот  страшный  день  смерти  матери  два  года  назад,  настойчиво
надвигалось видение ледохода, но не веселого весеннего  -  по  серой  воде
ползли угрюмые серые льдины. Это была погибель.
   Ее не могли утешить, не могли заставить сесть за стол и проглотить хоть
кусочек, сквозь слезы она твердила одно:
   - Пропала... Пропала...
   В австерии на Мойке, закрытой из-за императорской кончины, но  открытой
со двора для завсегдатаев,  поручик  Голенищев,  зверски  перекосив  лицо,
шумно занюхивал копченой селедкою только что опрокинутую чарку. Покончив с
сим ответственным делом, сказал поручику Щербатову:
   - Шереметевым от сей печальной кончины ни горячо, ни холодно, все равно
что  нам,  грешным.  А  вот  Долгоруким  -  тем,  конечно,  может  выпасть
по-всякому. Обручение  -  не  венчание,  так  что  Натали  следует  Ваньке
отказать по причине его полной неопределенности, и в счастии ей недостатка
не будет. Мои, кажись, золотые, Степушка...
   Но был он весел не так чтобы уж очень. Поручик Щербатов угрюмо пил, ему
было тоскливо и почему-то все время холодно.
   Довольно  скоро   придуманная   для   Наташи   Голенищевым   диспозиция
дальнейшего поведения пришла в голову и тем, кто  суетился  вокруг  нее  в
тщетных попытках утешить, - не столь уж мудреным был выход и оттого пришел
в голову одновременно многим. Очень скоро ей сказали все это в глаза - что
после случившейся сегодня ночью смерти жених такой мало чем отличается  от
камня на шее, что ничего, если здраво рассудить, не потеряно  и  поправить
дело можно в два счета - отказать, и вся недолга; что ей пошел семнадцатый
и жизнь только начинается; что не стоит своими руками разрушать эту долгую
в  почете  и  достатке  жизнь  ради  отгулявшего  свое  пустоцвета  Ваньки
Долгорукого. Советчики торопились, перебивали друг друга,  спеша  утешить,
унять слезы, наставить глупую девчонку, не понимающую, что спасение  рядом
и заключается в нескольких коротких словах.
   Сначала думали, что ничего она от горя не понимает, но  оказалось,  что
все  прекрасно  поняла,  и  увещевания  стали  помаленьку   стихать.   Все
разбивалось об упрямую непреклонность синих глаз. Она сказала:
   - Я шла за него, когда он был велик. Что ж,  отказать,  когда  он  стал
несчастлив? Честна ли я тогда буду? Сердце отдано одному, и  назад  я  его
отобрать не вправе...
   Это было не настроение минуты, а взрослая решимость, с какой  мчался  в
атаку Борис Шереметев, участвовавший, случалось,  и  в  тех  походах,  что