ьное обеспечение.
   По бумагам, понятное дело,  объект  провели  как  филармонию.  Местному
населению  с  помощью  умело  пущенных  слухов  объяснили,  что   строится
очередной ЛГИ. Тем более, снаружи было похоже - высоченный забор,  колючка
да вышки.
   На  территорию  Зачуханского  централа  сановный  гость   вступал   под
магнитофонную запись известной народной песни "Динь-бом, динь-бом,  слышен
звон кандальный..." На госте, облаченном в тюремный бушлат, и в самом деле
позвякивали натуральные кандалы, скопированные с музейных образцов.  Гостя
встречал  бравый  полковник  жандармерии  -  роль  эту  исполнял  режиссер
Прохарецкий, а для особо именитых отдыхающих - и сам Шептало. Жандарм тряс
кулаком под носом у кандальника и ревел:
   - Попался, большевистская морда! Ну ты у меня тут и сгниешь!
   Вслед за тем два дюжих жандарма Вася и  Арнольдик  (бывшие  обкомовские
шоферы) влекли жертву в сырую одиночку, где в большом ассортименте имелись
тараканы, мокрицы, клопы и  крысы  (для  большинства  отдыхающих  вся  эта
живность была  сверхэкзотичной,  один  третий  секретарь  из  Нечерноземья
нипочем не хотел уходить отсюда без  серой  крысы  Маньки,  так  и  уехал,
прижимая ее к груди). Спали узники на голых нарах, кормили их раз  в  день
хлебом из магазинов для простонародья и полусырым минтаем (многие  впервые
узнали о существовании этой рыбы). Тем, кто курил, курева не давали,  зато
гоняли, прикованными к тачкам, возить каменья или пилить  дрова.  Вдобавок
Вася и Арнольдик материли их нещадно да иногда поддавали по  физиономии  -
не очень сильно, но все-таки.  Каждый  день  приезжал  стряхнувший  всякую
меланхолию прокурор Дыба в лазоревом мундире, с Владимиром на шее,  таскал
на допросы, орал, что изведет  большевистскую  заразу  под  корень,  лупил
кулаком по столу и требовал признаться,  что  из  Маркса  читали  да  кому
давали  читать  еще.  Большинство  честно  признавались,  что  Маркса   не
раскрывали сроду. Дыба им верил,  но  все  равно  ругал,  стращал,  кормил
селедками и сажал в карцер - страшно ему нравилась новая игра, спасу нет.
   После недельки-другой пребывания в  Зачуханском  централе  вышедшие  на
свободу  номенклатурные  узники  чувствовали  себя   заново   родившимися.
Опостылевшую было икру наворачивали так, что за ушами  трещало,  садясь  в
черную "Волгу", испытывали  прямо-таки  детское  умиление,  все  краски  и
запахи жизни  обретали  прежнее  многоцветье  и  прелесть.  Да  и  в  душе
оставалось   гордое   сознание   приобщенности   к    героической    жизни
дедов-зачинателей.  Посему  централ   пользовался   среди   номенклатурных
работников популярностью несказанной. Его срочно расширили, но очередь все
равно выстроилась на год вперед, и намекали,  что  ожидается  Он  Самый...
Жандармы  Вася  и  Арнольдик  несказанно  разбогатели,  передавая  узникам
недозволенное тюремными правилами. Предоблисполкома Мазаный с  каторги  не
вылезал,  приходилось  в  шею  выпихивать  за  ворота.  Особенно  Мазаному
нравилось намекать на допросах на свою принадлежность к  "школе  Лонжюмо",
редакции "Искры" и честить Дыбу "сатрапом самодержавия" - за  что  однажды
вошедший в раж Дыба лишил его двух зубов.
   Случалось всякое. Однажды комсомольский деятель Чабуберидзе, молодой  и
горячий, решил играть по  всем  правилам:  обманул  бдительность  жандарма
Васи, ахнул его кандалами по головушке, сделал подкоп под  забор  и  сбег.
Недалеко,  правда,  ушел,  его  вскоре  изловили  в  городе  непосвященные
постовые, оповещенные звонком Прохарецкого, что у него  в  приступе  белой
горячки сбежал исполнитель роли декабриста, приметы: в каторжном бушлате и
кандалах. Чабуберидзе вернули в централ малость помятого,  но  веселого  и
вопившего: "Вах, скушали, опрычники? Я -  как  Камо,  да!"  А  однажды  на
поверке  в  камере  обнаружили  неизвестного,   оказавшегося   при   сыске
совершенно посторонним бухгалтером агропрома  Тютиным,  которого  Дыба  по
пьяной лавочке арестовал в городе и мордовал три дня, вынуждая  признаться
в  связях  с  Плехановым.  Бухгалтера  выпустили  прежде,  чем  он   успел
окончательно ополоуметь, выдали кусок финской колбасы и объяснили, что это
такая новая проверка, вид аттестации. Случай этот никого не встревожил. Не
забеспокоились и тогда, когда прокурор Дыба отправил во Францию  заказ  на
гильотину, а Мазаный во всех анкетах стал писать, что многократно  являлся
узником царской каторги, и требовал на этом основании звездочку к юбилею.
   А беда-то и грянула - внезапно, как обычно обстоит с  бедами-напастями.
С очередной партией каторжан поступила "анархистка Клава", она  же  Анжела
Петровна Шармантова, та самая, что быстро делала карьеру и  попала  уже  в
число тех, кого в газетах обозначают "...и другие товарищи" (это для нас с
вами сие выражение представляется пустячком, а на самом деле за ним  стоит
строгая иерархическая лестничка - согласно  невидимой  табели  о  рангах).
Было Анжеле Петровне тридцать с малым, и выглядела она так, что в западных
цветных журналах  для  взрослых  мужчин  заработала  бы  большие  денежки,
малость попозировав (так она сама говорила близким подругам  и,  в  общем,
имела на то основания). Каторжная  роба  лишь  придавала  Анжеле  Петровне
пикантности. А жандармы Вася с Арнольдиком увязли уже в игре по самые  уши
и стали плохо соображать, где игра,  а  где  развитой  социализм...  Одним
словом, на визг Анжелы Петровны и ее вопли о помощи никто  не  прибежал  -
полагали, так и надо, каторжные будни.
   Был камерный скандальчик, и грянули  оргвыводы.  Централ  ликвидировали
незамедлительно, превратив  в  настоящий  ЛТП,  каким  он  и  числился  по
некоторым бумагам. Зеленому поставили на вид, Мазаному вместо звездочки  к
юбилею дали орденок третьей степени. Дыбе строго указали  и  гильотину  из
Франции не пропустили. Прохарецкий с Шептало срочно принялись репетировать
оперу "Возрождение кусочка целины" (музыка народная). Васю с  Арнольдиком,
понятно, посадили, как не оправдавших доверия,  Анжела  свет  Петровна  на
загранработе - томно повествует  с  телеэкрана,  как  разлагаются  буржуи,
скоро окончательно рухнут под  грузом  потребительства.  Который  год  уже
повествует. Теперь, должно быть, скоро и  до  колхозов  на  Оклахомщине  -
рукой подать.
   И до сих пор в бархатный сезон можно встретить на  черноморских  пляжах
среднего возраста людей, которые за коньячком расскажут,  как  они  цепями
звенели на царской  каторге,  как  возили  тачечку,  вшей  кормили  да  от
жандармов получали по загривку. Если кого из вас сведет с ними судьба,  не
торопитесь принимать их за шизофреников. Было дело...



   Александр Бушков.
   Тринкомали

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Волчье солнышко". СпБ., "Азбука", 1996.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 20 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Его самолет - в три часа дня. Ее - улетает двумя  часами  позже.  Город
Тринкомали,  Золотая  Ланка,  невыразимо  прекрасный  остров,  который   с
незапамятных времен именовали раем  земным.  Отпуск  закончился  у  обоих.
Осталось часа полтора на сборы и прощание.


   Вот и все. Три недели, как один день. Не увидеть ее  больше  -  это  же
непостижимо, не умещается в сознании, как раздумья о размерах Вселенной. И
все же, все же... Как ей сказать - и стоит ли вообще  говорить?  Я  сказал
бы, останься все курортным романом, но курортный  роман  перерос  в  нечто
большее, мы оба  давно  это  поняли.  И  каково  ей  будет  узнать,  моему
искусствоведу с глазами, в  которых  читается  любое  движение  души,  что
никакой я не инженер из Пловдива, что я -  сотрудник  управления  "Гамма"?
Вот именно, ООН, Международная служба безопасности. И не далее чем  завтра
мы приступаем к работе там, в Южной Америке, и ясно,  что  дело  предстоит
жаркое: опергруппы отдела "К" не беспокоят по  пустякам.  Да,  разоружение
уже началось, но времена предстоят трудные, и  вернутся  не  все  -  нужно
трезво оценивать обстановку. Что же, рассказать все и оставить ее  день  и
ночь думать о казенном конверте,  который  она  может  получить,  -  синий
такой, с черной надпечаткой? Взвалить это на нее - девушку из другого,  по
существу,  мира?  Начало  двадцать  первого  века,  на  планете  почти  не
стреляют, люди начали забывать, что такое война, пусть уж в случае чего на
одну вдову военного будет меньше...
   Возможно, на чей-то взгляд я поступаю подло. Может быть. Но  виноват  в
том, что все так случилось, еще и век, сохранившиеся  пока  очаги  боли  и
суровых сложностей. Для большинства землян война закончилась навсегда, для
нас она продолжается - и порой калечит нас не пулей и не осколком.
   Мы договорились, что тут же напишем друг другу по возвращении домой. Не
напишу. Вообще ни строчки. Пусть  считает  ловцом  курортных  приключений.
Пусть. Лучше уж так - в первую очередь для нее лучше. Решено,  молчу.  Это
пытка  -  сохранять  беззаботность  при  расставании,  но  она  ничего  не
заподозрит, - как-никак мы прекрасно умеем владеть  собой.  Самая  лучшая,
нежная моя, прости. Постарайся забыть обо мне в своей Тулузе, -  почему  я
до сих пор не был  в  Тулузе?  Там  наверняка  найдутся,  родная,  хорошие
парни... А я молчу. "Капитан Никола Гешев из отпуска прибыл!". Вот и  все.
Теперь только это.


   Тапробана, Силянь, Серендип, Цейлон - сколько было названий  у  Золотой
Ланки... Давно я мечтала сюда попасть, удалось наконец,  и  надо  же  было
этому  случиться  именно  здесь  -  началось  как  стандартное   курортное
приключение, а кончилось совсем серьезно. И  очень  печально  -  я  должна
улететь, ребята уже в Африке, и, судя  по  тому,  что  операция  взята  на
контроль Совета Безопасности ООН, карусель ожидается нешуточная.  Не  надо
бы  о  таком  думать,  но  с  заданий,  подобных  нашему,   частенько   не
возвращаются. Будь  они  прокляты,  эти  недобитки,  рано  или  поздно  мы
уничтожим последних, но я думаю сейчас не  о  противнике,  а  о  человеке,
которого полюбила. Ну как я ему скажу? Милый, доверчивый парень - знает ли
он вообще что-нибудь о том, что происходит в  тишине  на  теневой  стороне
улицы?  Об  управлении  "Дельта"?  Слышал,  несомненно,  как  многие,  что
существуют  еще   экстремисты,   террористы,   остатки   агентурной   сети
упраздненных разведок, но для него  это  -  где-то  далеко,  прямо-таки  в
другом измерении, об этом он и не  думает,  проектируя  в  своем  Пловдиве
мосты, - взорванные мосты он, конечно, видел только в кино...
   Совесть мучит чуточку, искусствовед  -  ничего  лучшего  не  придумала.
Служительница благолепной музейной тишины, узкие ладони, тонкие  пальцы  с
маникюром... Как обидно, господи!
   Ничего я ему не скажу. Пусть считает легкомысленной ветреной девчонкой.
Что ж, лишь бы не жил в постоянной тревоге за меня, не мучился оттого, что
он, мужчина, не в состоянии защитить любимую  женщину.  Наименее  жестокий
выход. Прости, любимый, возможно, ты бы и не осудил, ты  еще  встретишь  в
своем Пловдиве (как хотелось бы там побывать!) хорошую девушку, которая не
умеет с двух рук стрелять в темноте на шорох...
   Нужно только ничем не выдать то, что на душе, он ведь понятия не имеет,
что мы расстаемся, возможно, навсегда, и не предполагает, кто я  на  самом
деле. Самое тяжелое - лицедейство при прощании. "Лейтенант Катрин  Клер  в
ваше распоряжение прибыла!". Это - уже через шесть часов.
   Погода прекрасная. Лайнер "Эйр Тапрабана" взлетает точно по расписанию.
В кресле  номер  двести  одиннадцать  -  мужчина  с  закостеневшим  лицом.
Аэропорт. Диктор стереовидения рассказывает о ходе разоружения так  гордо,
как будто это он все  устроил.  В  уголке,  у  выходящей  на  летное  поле
стеклянной стены, рыдает девушка - но только она одна знает,  что  плачет,
окружающие не знают, не видят.
   Тринкомали  -  похоже  на  веселую  детскую   считалочку.   Тринкомали,
Тринкомали...