окончились для русской армии бесславно, но никому никогда не  показывавший
спины. Наташа повторила свое два раза и замолчала. От нее постепенно стали
отступаться - эта яростная наивность была сильнее гневного  отпора.  Родня
помаленьку начала исчезать, отправлялась восвояси и думала лишь о том, как
бы не нырнуть в  омут  следом  за  сумасшедшей  девчонкой.  Кто  будет  на
престоле, еще не знали, но в том, что Долгоруким пришел конец, сомнений не
оставалось никаких - ясно было и без барометра, что буря близка.
   Ближе к вечеру во дворе заскрипели полозья,  и  по  коридорам  пронесся
опасливый шепоток - приехал князь Иван. Слуги от него  прятались,  как  от
плетущейся по селам Моровой Язвы из давних преданий. В  залу  его  провела
нянька Домна, по причине преклонных лет и преданности лапушке не боявшаяся
никаких коловращений жизни. Он шел к Наташиному креслу долго-долго,  через
всю, казалось,  Сибирь,  и,  дойдя,  рухнул  на  колени.  Наташины  пальцы
запутались в его нечесаных со вчерашнего дня волосах.
   - Ты-то не бросишь? - только и хватило его сказать.
   По першпективам мела легкая поземка, сдувая верхушки сугробов. Одинокий
возок Долгорукого чернел во дворе дома, который сейчас объезжали  десятыми
улицами, как зачумленный. В большой нетопленой зале плакали и клялись друг
другу в верности двое, почти дети по меркам двадцатого века, а  по  меркам
своего  -  вполне  взрослые  кандидаты  в   государственные   преступники,
оказавшиеся волей судьбы в центре жестокой коловерти. Обещания в  верности
звучали весьма серьезно - время, отведенное на жизнь в верности,  в  любой
миг могло сузиться до лезвия топора.
   В своем доме сидел вице-канцлер Андрей Иванович Остерман и с превеликим
напряжением ума думал хитромудрые и решительные мысли. Русский  он  освоил
давно, но думал все же по-немецки - так было привычнее. Барон Шафиров Петр
Павлович, внук крещеного еврея  (враг  Меншикова,  в  том  числе  и  из-за
изданного светлейшим  указа,  обрубившего  тянувшиеся  в  Россию  щупальца
еврейских  финансистов),  заправлявший  ныне  посольскими  делами,   думал
по-русски. И  еще  многие  в  эти  дни  мысленно  играли  в  шахматы,  где
проигравшие фигуры не просто покидали доску. Взад-вперед  метались  гонцы,
ничего не доверялось бумаге. Штыки были в казармах.



1730: ДАЛЬНЕЙШЕЕ

   Одиннадцатого февраля из лефортовской церкви двинулось траурное шествие
- везли прах императора.  Стреляли  пушки.  Шпалерами  стояли  гвардейские
полки. Не обошлось и без скандала - княжна Екатерина Долгорукая, в которой
заносчивость,  видимо,  пересилила  и  заслонила  все  остальные  чувства,
требовала  себе  места   и   всей   обстановки,   приличествующей   особам
императорского дома. Остерман имел лицо без всякого выражения, жили только
глаза, но и по ним ничего невозможно было понять. Долгорукой отказали, и в
шествии она участвовать отказалась. Шепотом передавали ее прозвище, только
что данное неизвестно кем, - Разрушенная...
   Шествие  началось  духовными  персонами  -  архиереями,  архимандритами
(патриарха всея Руси в наличии  не  имелось,  без  него  волею  Бомбардира
как-то  обходились  который  уж  год).  Несли  государственные   гербы   -
прилетевших некогда с белых скал Босфора двуглавых орлов, так никогда и не
вернувшихся обратно на купол Айя-Софии. Несли короны, кавалерии на  черных
подушках.  Нес  кавалерию  святого  Андрея  Первозванного  и  князь   Иван
Долгорукий, а два ассистента вели его под руки.
   Таким его и увидела Наташа  из  окна  шереметевского  дома  -  траурная
епанча до пят подметает полами снег, флер  свисает  со  шляпы  до  мерзлой
земли, страшно бледен. Поравнявшись с ее окном, поднял  голову,  нашел  ее
глазами и сказал полным смертной тоски, словно это его хоронили, взглядом:
вот, провожаем...  Она  поняла.  Наплывал,  громоздился  серый  ледоход  -
погибель.
   Иванове умение  подражать  почерку  императора  оказалось  ни  к  чему:
остальные  шесть  членов  Верховного  тайного  совета  просто-напросто   и
внимания не обратили на предъявленную Алексеем  Григорьевичем  и  Василием
Лукичом духовную (весьма похоже  на  то,  что  будь  духовная  тысячу  раз
подлинной,  ее  все  равно   определили   бы   для   более   прозаического
употребления). Совет провозгласил  императрицей  дочь  Иоанна  Алексеевича
курляндскую герцогиню Анну. Бабье царство российского восемнадцатого  века
водворялось надолго, а Елизавета  Петровна  была  даже  рада,  что  о  ней
забыли, - в ту пору она еще  не  стала  знаменем  определенных  кругов,  и
благоразумнее было прозябать в отдалении от трона...
   В сердце Наташи, пока еще Шереметевой, вспыхнула было надежда на что-то
светлое. После  торжественного  въезда  Анны  Наташа,  возвращаясь  домой,
проезжала через гвардейские полки, уже стоявшие вольно. Ее узнали.  К  ней
подбегали и кричали:
   - Отца нашего невеста!
   - Борис Петровича дочка!
   - Матушка, лишились мы государя!
   Звенели, сталкиваясь, штыки, на нее смотрели с  надеждой,  которую  она
сама пыталась обрести в  других,  и  неизвестно  чего  от  нее  ждали.  Но
появились и другие лица, обрадованно-злобные, зашумели и другие голоса:
   - Прошло ваше время!
   - Нынче не старая пора!
   - Высоко сидели Долгорукие, как-то падать будете!
   Было выкрикнуто и хуже.  Кучер  хлестнул  лошадей,  и  зеленые  кафтаны
шарахнулись от оскаленных  пенных  морд.  Случившийся  поблизости  поручик
Голенищев тщательно прицелился  и  от  души  вмазал  в  ухо  выкрикнувшему
непотребство - из галантности и от снедавшей его тоскливой неуверенности в
будущем.
   Впоследствии ему этот демарш припомнили.
   В  поезде  императрицы  Анны  Иоанновны  пребывал  и  сын   придворного
служителя  герцогов  курляндских  Эрнст-Иоганн  Бирон,   простерший   свою
преданность императрице и до ее постели. Эрнстом Ивановичем он приобвыкнет
называть себя несколько позже,  но  в  том,  что  русским  народом  должно
управлять не иначе как кнутом и топором, убежден уже сейчас.



1730: АННА

   Верховный  тайный  совет  мало  надеялся  на  божий  промысл  и  потому
предусмотрительно составил для  государыни  императрицы  кондиции,  сиречь
особые договорные условия, по которым государыня не вольна была  управлять
решительно  ничем,  зато  Совет,  понятно,  решал  и   приговаривал   все.
Государыне  оставался  почет  без  власти  на  аглицкий  манер,  чего  она
решительно не хотела. Обещание свято соблюдать кондиции она, понятно, дала
(иначе и в Россию  не  впустили  бы,  и  не  миропомазали),  но  вскорости
огляделась, присмотрелась к умонастроениям и  поняла,  что  союзников  для
решительного наступления на "верховников" найдет преизрядно.
   Оказалось, что Верховный тайный  совет  осточертел  всем.  Духовенство,
Сенат,  придворные,  армия  -  все  ненавидели  эту  учрежденную  покойным
Меншиковым  "восьмибоярщину"  (как   выразился   неизвестный   острослов).
Прозвище распространилось широко. Вспоминали, что семибоярщина -  боярское
правление после свержения в 1610-м Василия Шуйского - ничего  хорошего  не
принесла, наоборот - привела к призванию поляков и  долгой  смуте.  Никто,
разумеется, не думал, что и восьмеро "верховников" накличут  какого-нибудь
иноземного супостата, но само сравнение  с  семибоярщиной  звучало  крайне
нелестно. Собственно говоря, выступили не за Анну, а против Совета...
   Снова был треск гвардейских барабанов, символизирующий, как в последние
годы повелось, якобы  всенародную  волю,  и  окрыленная  общей  поддержкой
государыня императрица соизволила собственноручно разорвать исполненные на
лучшей бумаге кондиции. Она, как ясно всякому, была  невинна  -  она  лишь
исполняла всеобщую  волю,  не  в  состоянии  противиться  по  присущим  ей
мягкосердечию и кротости...
   Русское дворянство заплатило  страшную  цену  за  свое  выступление  на
стороне Анны против кондиций.  В  течение  ее  десятилетнего  царствования
двадцать одна тысяча русских дворян  будет  казнена  или  сослана.  Прочие
неблагородные сословия понесут не менее тяжелые жертвы,  -  но  кто  в  те
времена считал, не говоря уже о том, чтобы помнить поименно, угодивших  на
плаху или в Сибирь простолюдинов...
   И никто тогда  не  подумал  (да  и  мы,  до  обидного  скверно  знающие
отечественную историю, об  этом  забыли),  что  кондиции  эти,  собственно
говоря,  представляют  собой  первую   писаную   российскую   конституцию,
ограничивающую власть и произвол самодержца - какими бы соображениями  она
ни была продиктована...



1730: СВАДЬБА

   Пришла весна, земля  вновь  становилась  мягкой  и  теплой,  наливалась
свежей зеленью трава, цвели яблони, с юга тянулись птицы. Бирон  обживался
и осматривался. Анна подолгу и часто советовалась с Остерманом.
   Из Первой Камчатской экспедиции, длившейся  пять  лет,  возвратился  со
товарищи Витус  Беринг,  офицер  русского  флота  датского  происхождения.
Экспедиция составила карту восточного побережья Азии и пролива, названного
впоследствии Беринговым (хотя первым по нему прошел за сто лет до  Беринга
Семен Дежнев, немалы и заслуги Беринга, и потомки в  равной  мере  воздали
обоим, разве что одному достался в вечное владение пролив,  другому  мыс).
Составила   прекрасное   описание   Чукотского    носа.    К    сожалению,
северо-западных берегов Америки на этот раз не достигли,  они  остались  в
стороне.
   О придворной чехарде экспедиция имела самое смутное представление и  не
стремилась разобраться подробнее. Витус Ионассен и его офицеры были больны
лишь парусами и далеким холодным  океаном.  Представившись,  как  водится,
императрице, они вернутся к далеким берегам и  всем,  что  происходило  на
устойчивой земной тверди, интересовались мало.
   В Москву из Березова вернулись сын и дочь Меншикова. Сын восстановлен в
поручиках Преображенского полка, дочь - в камер-фрейлинах. Таким  образом,
удачливый князь Римский скончался, не узнав, что  до  полной  реабилитации
ему оставался неполный год...
   Особых громов пока не наблюдалось.  Елизавета  притаилась,  как  мышка.
Остерман  безмолвствовал.  Шафиров  смотрел  загадочно.  Гвардия   усердно
спускала по кабакам выданное в честь коронации денежное награждение.
   И  пронеслась  весть,  что  в  загородном  имении  Долгоруких   Наталья
Борисовна венчается с Иваном.
   Ни один человек из немалой шереметевской родни, не говоря уже о  знати,
наперебой торопившейся когда-то  на  сговор,  на  нее  не  явился.  Наташа
приехала в карете с двумя старыми няньками, слезы вытерла, лишь  подъезжая
к имению, и все равно каждому было ясно, что она долго плакала. Ни у  кого
уже почти не оставалось сил притворяться  беспечальными  и  довольными,  и
общая растерянность поневоле передалась священнику с причтом - не  знающий
русского языка иноземец мог и не понять, что в церкви происходит, - вполне
возможно, что и по покойному читают...
   То же продолжалось и за  свадебным  столом  -  как  полагалось,  желали
счастья, как полагается, пытались  веселиться,  но  вино  лишь  прибавляло
угрюмости, а добрые пожелания звучали злой издевкой.
   И  тогда  из-за  стола  встал  поручик  Щербатов,  купно  с   поручиком
Голенищевым  приглашенный  на  свадьбу  (оба,   претерпев   предварительно
некоторое колебание  духа,  все  же  явились  -  молодая  русская  гвардия
недостатком дерзости не страдала).
   Он махнул музыкантам, бросил им денег, сколько смог за раз вытащить  из
кармана, и пустился  в  пляс  -  с  озорным  Преображенским  посвистом,  с
прихлопом и притопом,  безжалостно  молотя  каблуками  паркет.  Музыке  он
следовал мало, да и не рассчитана  была  европейская  жеманная  музыка  на
русскую душу, кою наши  соотечественники  испокон  веков  привыкли  носить
нараспашку. Вся лихость и азарт, все российские необозримости,  вся  удаль
скока русской конницы и память о богатырях князя Владимира были вложены  в
этот пляс под  нависающей  опалой.  Назад  дороги  не  было,  пляс  мог  и
аукнуться, но как ни крути, а двух жизней не проживешь, и Степа  Щербатов,
бретер,  дебошан  и  галант,   выстукивал   каблуками   нечто   вовсе   уж
непредставимое за границами Российской империи. И  зажег-таки  музыкантов,
заигравших что-то огневое.
   Вокруг  него  уже  вился  мелким  бесом,  ходил   вприсядочку   поручик
Голенищев, и еще кто-то  из  молодых  торопливо  лез  из-за  стола,  и  по
застолице шумнуло:
   - Гой-да!
   На лице Наташи появилась первая за этот день  улыбка,  отразившаяся  на
лице Ивана и, довольно бледно правда, на физиономии Алексея Григорьевича.
   Отзвуки лихого перепляса долетели и до задворок конюшни, где  собралась
вокруг  штофа   долгоруковская   дворня.   Щербатовский   кучер   Михаила,
доставивший сюда поручиков, осанисто оглядел соседей и сообщил:
   - Эт-што... Давеча барин с  господином  Голенищевым  немцеву  корову  в
ботфорты обули и по першпективе гулять пустили...
   Словом, кое-какое веселье все же наладилось.
   А через несколько дней - грянуло!



1730: КРАХ

   Апрельский манифест императрицы, гласящий  о  прегрешениях  Долгоруких,
весьма  пространен.  Прегрешения   эти   действительности   наверняка   не
соответствуют - на проигравших  испокон  веку  было  принято  вешать  всех
собак. Штудируя манифест, можно было подумать,  что  во  всех  горестях  и
бедах империи за последние годы виноваты исключительно Долгорукие и тотчас
по их удалении  настанет  невыносимо  райская  жизнь.  Но,  как  лапидарно
подметили древние латиняне - любители и создатели чеканных афоризмов,  все
в таких случаях упирается в простые слова  -  горе  побежденным.  Переводя
вовсе уж небрежно - не за то вора бьют, что украл, а за то, что попался...
   Василию Лукичу отныне высочайше  повелено  было  стать  губернатором  в
Сибири, Михаилу Владимировичу - в Астрахани, Ивану - воеводой  в  Вологде,
Алексею и Сергею Григорьевичам предписано отбыть в свои  дальние  деревни.
Фельдмаршала Василия Владимировича всего лишь  просто  отставили  пока  от
дел.
   Это была немилость, но  все  же  не  ссылка,  и  Долгорукие  облегченно
вздохнули, едва ли не благодушно встретив предписание отобрать у  них  все
кавалерии...
   Однако  противника  они  недооценили.  Кому-то  из   апостолов   нового
царствования пришло в голову, что злопамятные Долгорукие могут оказаться и
опасными  как  правители  отдаленных  рубежей  -  таковые   издавна   были
маленькими царьками в благополучном отдалении от царя большого. К тому  же
ропота и возмущения в верхах участью Долгоруких, коего вполне  обоснованно
опасались непрочно еще сидевшие апостолы и сама Анна, не последовало.  Так
что можно было ударить и посильнее.
   Ударили. Ворота Шлиссельбургской крепости, русской Бастилии, на  вечные
времена  захлопнулись  за  князем  Голицыным,  одним   из   "верховников",
образованнейшим человеком, прямо  причастным  к  созданию  первой  русской
конституции. Долгорукие, обуреваемые сложной смесью печальных и  радостных
чувств, уже разъехались, но последовал новый приказ, и  в  разные  стороны
поскакали вслед воинские команды...
   Мать Григорьевичей из-за сына Сергея ведено было сослать в Ораниенбург,
Ивана Григорьевича - в Пустозерск, Василия Лукича  -  в  Соловки.  Алексея
Григорьевича, дочь его Екатерину, сына его Ивана с супругой Натальей  -  в
Березов, туда, где умерла красавица Марья Меншикова и сам герцог Ижорский,
угодивший в это гиблое место трудами Долгоруких. Не в оковы и камеры, но -
в острог, за высокий частокол с глухими воротами. Без права письменного  и
иного сообщения с внешним миром, на вечные времена, как любили  выражаться
самодержцы. Правда, "вечность" эта сплошь и  рядом  кончалась  со  смертью
самодержцев, но до этой смерти ссыльным нужно было еще дожить...
   Поручик Голенищев без разжалования и лишения  дворянства  раскассирован
из гвардии и выписан в захолустный пехотный полк. Точно так же сохранивший
чин и прежнее состояние поручик Щербатов отправлен в одну  из  крепостишек
Оренбургской  линии,  к  немирным  башкирцам.  Времени  проститься  им  не
выдалось. По причине  своей  незначительности  они  в  дальнейшем  избегли
внимания всевидящего державного ока, и, право же, при  тех  порядках,  что
установились на следующее десятилетие,  лучшей  участи  для  поручиков  не
следовало и желать. Позже они уяснили это и сами.



БЕРЕЗОВ, ВЕК ВОСЕМНАДЦАТЫЙ

   Дальнейшая жизнь Ивана и Натальи Долгоруких на протяжении восьми лет не
требует многословного описания ввиду ее полной обыденности. Просто - жили.
Небогато, но вместе, не так уж радостно, но  и  не  столь  уж  беспокойно.
Просто жизнь, в которой они были друг у друга, а это что-то да значило,  и
небо не казалось серым, а тоска вовсе уж  беспросветной,  и  каждый  самим
своим присутствием помогал другому удержаться. Словом - "Чем  день  всякий
провождать..." А потом появился  и  сын  Михаил,  для  которого  весь  мир
состоял лишь из Березова.
   О ссыльных, правда, не забывали - весной 1732 года для отобрания у  них
всех драгоценностей, а у Разрушенной - и драгоценного  портрета  Петра  II
прискакал гвардейский сержант Рагозин. И вновь на  несколько  лет  настала
тишина. Стража понемногу теряла предписанную  свыше  зверообразность,  меж
ними и подлежащими надзору, как часто бывало  в  таких  случаях,  возникли
почти дружеские отношения  -  за  годы  привыкли  друг  к  другу,  а  если
разобраться, и стража,  и  ссыльные  сидели  в  одной  тюрьме.  Ведь,  что
немаловажно, со  сменой  царствования  заключенные  получали  свободу,  но
тюремщики, как правило, оставались в Березове - на них никакие амнистии не
распространялись,  и  они  могли  утешать  себя  тем,  что   числятся   на
государственной службе, так  что  хотя  бы  по  названию  заключенными  не
являются... Хотя Березов - для всех Березов.
   Вести о том, что происходит в  империи,  понемногу  доползали  и  сюда.
Держава  вооруженно  вмешалась  в  запутанные  польские  дела,  и  русские
сражались с французами под Данцигом. Фельдмаршал Миних несколько раз ходил
воевать Крым, но не завоевал.  Проносились  повальные  болезни,  бунтовали
башкирцы, погуливали  по  лесам  и  дорогам  воры-разбойнички,  оставалась
опасность, что вновь вторгнется плохо помнящая уроки Швеция. На  ссылки  и
казни урожай был  богатый.  Государыня  Анна  Иоанновна  изволила  сыграть
свадьбу своих шутов, для  какового  празднества  возведен  преудивительный
Ледяной   дом.   Господин   стихотворец   Тредиаковский   принародно   бит
кабинет-министром Волынским. А вскоре кабинет-министр угодил на плаху...
   Все это доходило как сквозь вату. Имена все больше мелькали незнакомые,
в фавор вошли новые люди, битвы  были  далеко,  коловращение  интриг  было
далеко, и ничего, кроме ночных грустных мыслей, новости не вызывали.
   Кое о чем они и не слышали. Ушла Вторая Камчатская экспедиция  Беринга,
насчитывавшая более шестисот человек. В  течение  последующих  десяти  лет
одни ее отряды изучат и картографируют почти все побережье от горла Белого
моря до устья печальной реки Колымы, другие обследуют Курильские  острова.
Суда Беринга и Чирикова выйдут  к  Аляске,  и  пропадут  без  вести  у  ее
побережья два вельбота с матросами (до сих пор не  установлено  -  погибли
они  или  дожили  век  среди  индейцев,  как  позволяют  думать  некоторые
сообщения), и погибнут в суровых зимовках несколько  десятков  человек,  в
том числе и лейтенант Василий Прончищев с  женой  Марией  (первой  русской
женщиной-участницей полярных экспедиций), и, наконец, ляжет в  любимую  им
землю  сам  командор  Беринг.  Но  результаты  сего  предприятия  поистине
грандиозны и по праву встанут в  ряд  самых  замечательных  географических
экспедиций всех времен - первым на это указал еще Ломоносов, в те годы как
раз отправившийся в Германию превзойти европейские науки.
   Больно царапнуло березовских ссыльных лишь известие о  Тредиаковском  -
он для них обоих прочно увязался с переложен