ной им на русский язык  "Ездой
на остров любви", с их беспечальной, по-радужному  чистой  и  многоцветной
юностью. Князь Иван сначала с оглядкой,  потом  не  столь  сторожко  начал
поругивать государыню Анну Иоанновну, разорительницу и погубительницу.
   Даром это не прошло - в 1736-м наехал для допроса  касательно  поносных
речей об известных особах майор Семен Петров с комиссией,  но,  не  обретя
свидетелей, отбыл без особых для ссыльных последствий.  В  следующем  году
скорее от злости, чем за действительные провинности сын боярский  Бамперов
и казачий атаман Лихачев по именному  указу  прежестоко  биты  батогами  и
сосланы на службу в Оренбург - за то, что не единожды обедали у Долгоруких
и сами приглашали их  на  обед.  То  же  лыко  поставлено  в  строку  трем
священникам и дьякону, каковые выдраны плетьми и сосланы в Охотск.
   Дышать становилось труднее,  но  Иван  вновь  излагал  свое  мнение  об
императрице посредством слов, которые никакая бумага не вытерпела бы.



1730: СЛОВО И ДЕЛО

   За Иваном пришли ночью. Посадили в яму. Накрыли яму деревянной решеткой
и приставили часовых -  прежних,  знакомых.  Наталья  Борисовна  вскорости
слезами и уговорами вымолила у них дозволение видеться с мужем по ночам  и
кормить его - часовые не видели ничего опасного в том,  что  Иван  получит
пироги, а они сами - на водку. Да и сами они (понятно,  не  признаваясь  в
этом друг другу) мысленно ругали всех загнавших их в эти болота  -  вплоть
до императрицы...
   Оставалась зыбкая вера, что и на сей раз как-нибудь обойдется.
   Не обошлось.
   Ночью все проснулись от шума и суеты. Чадили  факелы,  дергались  тени,
знакомо лязгали штыки. Всех ссыльных мужского пола  уводили  на  берег,  к
баркасу. Солдаты были чужие, распоряжались незнакомые офицеры.
   Беременная Наталья  бросилась  к  баркасу.  О  каком-либо  снисхождении
молить было бесполезно, речь могла идти  только  об  одном  -  чтобы  дали
взглянуть на мужа, прикоснуться, проститься.
   Не позволили и этого. Она кричала, рвала на  себе  волосы,  валилась  в
ноги каждому, кто попадался на дороге, но все было бесполезно. Ее  заперли
в камеру и приставили часового с примкнутым  штыком.  Ее  ждал  монастырь.
Мужа она никогда больше не видела и о его смерти узнала лишь много времени
спустя.
   Ей не сразу, но стало известно, что в канцелярии  свидетельства  счетов
канцелярист Осип Тишин принародно объявил  "слово  и  дело"  -  магическую
формулу того времени, означавшую, что ему стало  известно  о  злоумышлении
против царствующей особы.  Машина  чрезвычайного  сыска  в  таких  случаях
работала с легкого касания. Допрошенный Тишин  показал,  что,  состоя  два
года назад при следствии майора Петрова, слышал от  князя  Ивана  поносную
брань на разорительницу их рода Анну Иоанновну.
   Этого  было  достаточно.  В  Сибирь   помчались   для   сыска   гвардии
капитан-поручик  Федор  Ушаков  (впоследствии  генерал,  отец   известного
русского флотоводца), поручик Суворов с командою. Баркас с князем Иваном и
прочими ушел в Тобольск, куда уже свозили остальных Долгоруких.
   В те времена  непременной  принадлежностью  всякого  допроса  считались
дыба, кнут, горящие веники и  другие  орудия,  описывать  кои  нет  особой
охоты. Просидев год в тобольских подземных казематах,  изломанный  пытками
Иван в конце  концов  не  только  подтвердил  тишинские  показания,  но  и
рассказал о том, что знали лишь несколько человек,  -  о  тех  самых  двух
фальшивых завещаниях Петра II. Это был конец.
   12 ноября 1739 года именным императорским указом  было  объявлено,  что
несколькими днями  ранее  в  Новгороде  состоялась  казнь  государственных
преступников. Колесованию и вслед за тем отрубанию головы подвергнут князь
Ивана Алексеевич Долгорукий, тридцати одного года от роду. Отсечены головы
Василию  Лукичу,  Сергею  и  Ивану  Григорьевичам,  под  строгой   охраной
содержатся в ссылке Василий и Михаил Владимировичи (выкрутившиеся и здесь,
наименее потерпевшие из всей фамилии). По дошедшим до  нас  свидетельствам
современников,  князь  Иван  вел  себя  мужественно,  насколько  это  было
возможно.
   Согласно указу Долгорукие, и Иван в том числе, обвинялись в том, что  в
сговоре  с  другими  хотели  низвергнуть  Бирона  и  возвести  на  престол
Елизавету. Можно сказать с полной уверенностью, что  действительности  это
не  соответствует,  -  достоверно  известно,  что  Иван  наговорил   много
нелестного и о  Елизавете,  считая  и  ее  виновницей  своих  злоключений,
утверждал, что Елизавета будто бы мстит ему за то, что он  хотел  упрятать
ее в монастырь, употреблял на ее  счет  ядреное  русское  существительное,
нелестно характеризующее ее моральный облик...
   Ивану не  хватило  одиннадцати  месяцев!  17  октября  1740  года  Анна
Иоанновна умерла. Взошедшая на престол правительница Анна Леопольдовна, не
имевшая ровным счетом никаких приверженцев, спешила завоевать таковых и по
этой причине, желая прослыть голубиной душой, распорядилась  вернуть  всех
опальных.  Василий  и  Михаил  Владимировичи  Долгорукие  восстановлены  в
прежних чинах, причем фельдмаршал  сделан  президентом  Военной  коллегии.
Возвращены и  прочие  уцелевшие  Долгорукие.  Княгине  Наталье  Борисовне,
двадцати восьми лет от роду, из отписанного в казну имения свекра  Алексея
Григорьевича высочайше пожаловано село Старое  Никольское  с  деревнями  в
Вологодском уезде. Канцелярист Осип Тишин с треском из родимой  канцелярии
вышвырнут, и приказано ему отныне на государственной службе не  быть  (что
дает повод и предположить, что его показания были то ли насквозь  ложными,
то ли преувеличенными и к  действительности  имевшей  место  ругани  князя
Ивана в адрес Анны отношения не  имевшими).  Фельдмаршал  Миних  арестовал
Бирона,  и  многочисленные  государственные  преступники,  томившиеся   на
нетронутых Макаровыми телятами пастбищах, оказались невинно  претерпевшими
страдальцами и подлежали полному восстановлению в правах.
   Однако сии скороспелые милости Анне Леопольдовне не помогли...



1741: ЛЕЙБ-КОМПАНИЯ

   В ночь на 25 ноября скрипел снег под торопливыми шагами и  трещала  под
ножами кожа - ворвавшись в дворцовую  кордегардию,  гвардейцы  распарывали
барабаны, чтобы стража ненароком  не  забила  тревогу.  Царевна  Елизавета
Петровна, в кирасе поверх платья, явилась в казармы Преображенского полка.
Напомнила гвардейцам, чья она дочь, и во главе трехсот  штыков  выступила.
Младенец-император  Иоанн  свергнут,   правительница   Анна   Леопольдовна
арестована.
   Никакого  ропота  сие  событие  не  вызвало,  наоборот,   имело   место
повсеместное ликование  -  все  сословия  страны  были  ожесточены  против
иноземного засилья. Дальнейшее двадцатилетие будет протекать под лозунгом:
"А нельзя ли этого немца заменить русским?"
   Итак? Все триста человек, унтера и  рядовые,  пожалованы  потомственным
дворянством,  землями  и  крестьянами  и  наименованы   лейб-компанией   с
присвоением особенной военной формы.  Офицеры  и  солдаты  гвардейских,  а
также Ингерманладского и Астраханского полков щедро  награждены  деньгами.
Пожалованы ордена Андрея Первозванного и золотые цепи к орденам. При дворе
взяли силу новые люди, шагавшие в ту ночь за санями Елизаветы, - Михаил  и
Роман  Воронцовы,  Петр  и  Александр  Шуваловы,  будущий  гетман  Алексей
Разумовский, князья Черкасский, Куракин, Трубецкой и прочие. Что  касается
простого народа, он не получил ровным счетом ничего.
   Наталья Борисовна Долгорукая еще несколько  раз  появилась  при  дворе.
Рассказывают,  что  в  красоте   она   не   потеряла,   стала   даже   еще
привлекательнее, молодая зрелая женщина, вот  только  в  глазах  появилось
новое выражение, от которого окружающие чувствовали то ли смутную  горечь,
то ли внутреннее неудобство, неизвестно к чему относящееся.
   Потом она ушла в монастырь. Рассказывают еще, что перед этим бросила  в
реку обручальное кольцо.
   Золотой ободок булькнул и  исчез  в  серой  непроглядной  воде.  Вокруг
кипела новая жизнь, блистали другие имена и другие дела, появились  другие
книги и модные фасоны платьев, и никого, в общем-то, не интересовало,  что
же произошло десять лет назад, - стремились поскорее забыть бироновщину, а
то, что было до Анны, вообще казалось нынешним молодым  древней  историей.
Вроде Ивана Грозного. Ее время ушло, и свою жизнь она считала  конченой  -
из-за того, что произошло 8 ноября 1739 года на эшафоте  у  Скудельничьего
кладбища для бедных, что под Новгородом. Но она ни  о  чем  не  жалела,  в
замужестве не раскаивалась и другой судьбы  не  хотела  -  ее  собственные
слова.
   Ворота монастыря захлопнулись.
   ...Поручик Голенищев, участник миниховских крымских походов, по причине
естественной в боях убыли офицерства дослужился до штабс-капитана, а там и
до полного капитана. Не единожды был ранен. Поручик Щербатов, находившийся
в местах, где возможностей для производства почти не  имелось,  остался  в
прежнем звании. Также получил несколько ранений. Когда  заработала  машина
по возвращению ссыльных, в шестерни оной попали и они  оба  и  встретились
весной  в  Санкт-Петербурге  восстановленными  в  гвардии  и   получившими
некоторое денежное награждение. Одной из свежих  столичных  новостей,  кои
они жадно глотали, был уход в монастырь княгини Долгорукой.
   Австерия на Мойке, как ни удивительно, оказалась в полной сохранности -
питейные заведения вообще обладают завидной способностью противостоять  до
поры до времени разрушительным переменам. Хозяин, правда,  был  другой,  -
как выяснилось путем его опроса, старый, Фома  Овсеевич,  лет  пять  назад
брякнул  нечто,  расцененное  Тайной   канцелярией   как   государственное
преступление. Где закопан, неизвестно. А может быть, просто не успел  пока
дошагать до Санкт-Петербурга из Енисейской губернии.
   Водка пилась нехотя, и что-то все не находилось нужных слов.
   - А помнишь, Степа, как немцеву корову в ботфорты  обували?  -  спросил
Голенищев.
   Щербатов улыбнулся вяло - все это было далеко, настолько, что словно  и
не с ними произошло,  а  с  кем-то  совершенно  другим.  Между  прежним  и
нынешним лежало без малого двенадцать лет, за кои они успели  проникнуться
всей сложностью и  серьезностью  человеческого  бытия,  жизни  на  грешной
земле. Им подходило к сорока, и все вроде бы в жизни  было,  но  в  то  же
время чего-то  важного  и  не  было,  и  в  чем  сие  важное  заключалось,
доподлинно неизвестно.
   - А помнишь, как Ванька Трубецким из окна швырялся?
   - Лопухин отнял.
   - Да, Лопухин...
   Все  было  другое,  не  прежнее,  а  прежнее  отодвинулось  навсегда  в
невозвратимые дали. Ослепительной карьеры, о коей  некогда  мечталось,  не
получилось, да и как-то  не  думалось  о  ней  больше.  Два  близящихся  к
преклонным годам рубленых и  стреляных  армейца  сидели  за  грубо  сбитым
столом.
   - Я же тебе должен, Степа, - вспомнил гвардии офицер Голенищев и  полез
в карман. - Тот заклад помнишь? На Ваньку.
   По-над Невой дул ветер, именуемый сиверик. В углах невозбранно  ползали
усатые  тараканы,  коих  некогда  страсть  как   пужался   государь   Петр
Алексеевич. Десять тусклых золотых кружочков лежали в два ряда на щербатой
столешнице. Между прежним и нынешним лежало двенадцать лет боев и скучного
сидения в захолустных гарнизонах,  потери  друзей  и  обретения  истин,  и
гвардии капитан Голенищев подумал, что  был  бы  рад  проиграть  вдесятеро
больше, - вот только против чего было бы ставить? И за что? Он не знал.
   Гвардии поручик Щербатов скучно  ссыпал  деньги  в  карман  и  зачем-то
звякнул ими (через час, проходя мимо церковки, они как-то  вдруг  зашли  и
заказали молебны - за упокой души раба божия Ивана и здравие  рабы  божией
Натальи).
   Они чокнулись и выпили, не произнося ничьего здравия. Задувал  сиверик,
шведский сырой ветер.
   - Скучно что-то в Санкт-Петербурге, Степа, - сказал Голенищев.
   - Потому что не наш уж Санкт-Петербург, - заключил  Щербатов,  покрутил
меж пальцев оловянную чарку и сказал, грустно  глядя  в  тусклое  окно:  -
Монастырь - сие уныло. Знаешь, я ведь Натали так и не видел, помню  только
ту, давешнюю...
   И Голенищев рассеянно откликнулся:
   - Да, Натали...
   Мы расстаемся с ними, читатель.
   Княгиня Наталья Борисовна исчезла из мирской жизни, но  не  из  русской
истории. "Наталья, боярская дочь" Карамзина  -  это  о  ней.  Ей  посвятил
стихотворение и Рылеев. Ее "Записки" изданы.
   А  век  восемнадцатый  отодвигается  все  дальше,  но  что-то  остается
неизменным, поскольку не так уж мало в дне сегодняшнем от дня  прошедшего,
и что-то, как всегда,  остается  до  конца  не  понятым  и  не  выраженным
словами.
   И - любили...



ОТ АВТОРА

   Мною вымышлены лишь бравые гвардейцы Голенищев и Щербатов, их разговоры
и  участие  в  событиях.  Впрочем,  с  большой  долей  вероятности   можно
предположить, что почти такие офицеры могли существовать в те времена -  в
гвардейских полках, в окружении Ивана Долгорукого, в Санкт-Петербурге.  Но
что  касается  всего  остального,  оно  основано  на   дошедших   до   нас
свидетельствах современников, на трудах историков, на воспоминаниях  самой
Натальи. Все было именно так.

   1985



   Александр Бушков.
   Как хорошо быть генералом

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Волчье солнышко". СпБ., "Азбука", 1996.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 20 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------

                                  Как хорошо быть генералом!
                                  Как хорошо быть генералом!
                                  Лучшего места я вам, синьоры, не назову!
                                                  Песенка 60-х годов
                                                  импортного происхождения


   Служил в энской части полковник бравого рода войск Жмаков,  и  неплохо,
надо вам сказать, служил. И солдаты у него домой не убегали, и сержанты не
использовали для балдежа шприцы  из  набора  противохимической  защиты,  и
прапорщики пистолетами не приторговывали, и  на  учениях  снаряды  у  него
летели в цель, а не в  подмостки  с  проверяющими  из  штаба  округа,  как
случалось у других разгильдяев кое-где кое-когда.  И  решило  командование
Жмакова поощрить. В старину ему дали бы землицы с душами или  там  золотую
шпагу, но нынче такое было не в  обычае,  а  потому  полковнику  присвоили
генерал-майора и отправили служить в Генеральный штаб. Генеральный штаб  -
это такой самый главный  штаб,  всем  штабам  штаб,  и  повсюду  там  одни
генералы, даже на тех местах, где и старшина башковитый справился бы.  Так
уж заведено, а кем - в  точности  неизвестно...  В  генеральских  курилках
треплются, что Наполеоном. Может быть.
   В генштабе Жмакова встретил генерал-лейтенант  -  ростом  под  потолок,
подтяжки  поверх  кителя  надеты,  на  руке  татуировка  "женераль  Вова",
физиономия наглая до предела, как у импортной рыбы барракуды или даже хуже
- как у кооператора-шашлычника.
   - Ага, явился, салага, - сказал женераль Вова и ловко снял  со  Жмакова
японские часы, любезно пояснив: - Сынкам не полагается.
   Жмаков запротестовал было, жалко  ему  стало  японских  часов,  умевших
кукарекать петухом и ухать лешим. Но после первых  слов  робкого  протеста
оказался Жмаков в пятом углу генштаба - в  глазах  звезды  прыгают,  скула
ноет, новенькая фуражка неизвестно куда улетела, а женераль Вова стоит над
ним и рычит:
   - "Деду" возражать? Легкой жизни захотел, салага? Обычаи  не  уважаешь?
Ничего, потерпишь, нас похуже гоняли!
   Грустно стало Жмакову жить на белом свете.  Правда,  часы  его  тут  же
поменяли  хозяина  еще   раз   -   проходил   мимо   генерал-полковник   и
заинтересовался   шумом   после   отбоя,   а   разобравшись,   отобрал   у
генерал-лейтенанта жмаковские часы и взял их себе. Женераль  Вова  покорно
отдал - потому  что  был  всего  лишь  "лимоном",  а  генерал-полковник  -
"стариком".
   Вот  так  и  узнал  Жмаков,   что   в   генштабе   царит   натуральная,
высокопробная, самая разнузданная дедовщина, про  которую  он,  что  греха
таить, слышал что-то от своих солдатиков, да значения не придавал,  считая
нетипичным явлением. Теперь  же  пришлось  самому  испытать  дедовщину  на
собственной  шкуре,  выхлебать  полной  ложкой  до  самого  донышка,  Даже
"скворцы" Жмакова тиранили, не говоря уж о "стариках". А всего  хуже  были
"деды" - маршалы, которым оставалось сто дней до пенсии. Единственное, что
о них можно сказать, - ну это вообще... Слов не подберешь.
   Тяжко служилось Жмакову в генштабе. В столовой у него  "деды"  отбирали
черную  икру  и  омаров,  потому  что  салаги  генштабовские  должны  были
пробавляться одной финской колбасой да ананасами в банках.  Золотое  шитье
на погонах "деды" меняли каждый понедельник, а  красть  шитье  в  каптерку
посылали, понятно, Жмакова.  Был  там  один  главный  маршал,  который  от
старости сам забыл, чего он маршал, которого рода войск. Уходил он однажды
на пенсию и, как полагается,  захотел  украсить  свою  маршальскую  звезду
во-от такими рубинами. Ему дембельские прихоти, а Жмакова едва  охрана  не
пристрелила, когда лез он за рубинами  в  Алмазный  фонд.  То  приходилось
Жмакову зубной щеткой стирать с экрана телевизора натовские танки,  то  по
часу дуть  на  лампочки  сверхсекретного  пульта  -  чтобы  лучше  горели,
объясняли "деды". Однажды, когда Жмаков этак вот дул на  пульт,  крохотный
импортный самолетик проскользнул, зараза, куда не  следует  -  потому  что
обязанный следить за экраном локатора женераль Вова смылся в самоволку  на
прием в дружественное посольство. Из-за крохотного  самолетика  разгорелся
огромный скандал, а  попало  опять  Жмакову  как  крайнему.  Именно  тогда
попробовал он впервые возмутиться в голос против дедовщины, за что был бит
после отбоя в генштабовском туалете. Потом, выгибаясь перед  зеркалом,  он
обнаружил у себя на ягодицах отпечатки эфесов почетного  золотого  оружия.
Очень четко пропечатались.
   С невыразимым сладострастием ждал Жмаков того светлого денечка, когда в
генштаб придет молодой, только что произведенный в  генерал-майоры,  и  уж
тогда-то Жмаков,  ставши  "лимоном",  отыграется  на  салаге  так,  что  в
страшном сне не приснится. "Зубной щеткой будет кремлевскую стенку драить,
- скрипел зубами Жмаков, - лампасы мне каждый день свежие подшивать!"
   Но время шло, а молодых не было. Отчаявшись, Жмаков левой рукой написал
письмо в главную военную газету: дескать, в армии  у  нас  хватает  бравых
полковников и странно даже, что их не спешат повысить в звании и направить
в генштаб. Подписался:  "Прапорщик  Воробейчик".  Главная  военная  газета
письмо напечатала, но дальше этого дело не пошло. А  "деды"  тем  временем
сняли с погон у  Жмакова  генеральские  звездочки  и  заставили  пришивать
самодельные, вырезанные из столовой ложки, мотивируя это так:
   - Тебе, салага, звезды пока что люминьевые полагаются...
   Жмаков сел писать письмо любимой бабушке, чтобы забрала она его  отсюда
и пристроила хоть военным атташе, можно даже в  недружественной  стране  -
все равно хуже не будет. Бабушка у него была личность историческая. В свое
время она сменила поповско-монархическое, на ее  взгляд,  имечко  "Глафира
Никаноровна" на "Марксина Робеспьеровна", подожгла отцовский магазинчик  и
ушла в революцию, где вскоре прославилась. Когда Левка Бронштейн по кличке
Троцкий, выжига и бонапартик,  стал  под  шумок  создавать  ложное  учение
своего имени, именно товарищ  Жмакова  Марксина  Робеспьеровна  в  порядке
дружеской критики ахнула его по лбу деревянной кобурой с маузером внутри и
пожурила: "Левка, не лезь поперек  партии,  а  то  шлепну  как  гидру,  не
посмотрю,  что  ты   бывший   угнетаемый   жид,   а   ныне   революционный
раскрепо