ерину.
   Но и Екатерины уже не было. А малолетний император терпеть его не  мог.
Это и было самое скверное  -  не  расчетливая  ненависть  государственного
мужа,  а  упрямая  злость  мальчишки.  С  таким  герцог  Ижорский  еще  не
сталкивался. И что серьезнее, в фаворе у мальчишки ходили те -  расчетливо
ненавидящие, то самое ведущее род от Рюрика  боярство,  что  десятилетиями
копило  злобу  на  бывшего  торговца  пирожками   и   наконец   получившее
возможность  эту  злобу  излить  -  через  хитрого  обрусевшего  немца   и
вице-канцлера Остермана, через Алексея Григорьевича Долгорукого и сына его
Ивана, девятнадцатилетнего обер-камергера  и  тайного  советника,  любимца
императора...
   (Если рассудить, в  ту  пору  были  все  предпосылки  для  того,  чтобы
изменить русскую историю. Меншиков  был  в  вечных  контрах  с  Елизаветой
Петровной - историкам это известно. А если бы - нет? Попробуем представить
себе это: после смерти Екатерины I Елизавета занимает русский престол  уже
в 1727 году, неизвестно, как  бы  все  сложилось,  ясно  одно:  Россия  по
крайней мере была бы избавлена от Анны Иоанновны с ее немецкой сворой.
   Вполне возможно, что никогда не появились бы в России Карл Петер Ульрих
герцог Голштинский, он же Петр III,  и  София-Фредерика-Августа  принцесса
Ангальт-Цербтская, она же Екатерина II. Возможно... Да все, что угодно,  -
другие времена, другие люди, история, шедшая бы по тем незыблемым  законам
развития, но - чуточку иначе. Как? Знать не дано...)
   И кончилось - Березовом. Меншиков пал. Есть злая ирония в том, что  его
свалили члены им же созданного Верховного тайного совета, что отправил его
в ссылку сын царевича Алексея, задушенного в тюремной камере то  ли  самим
Меншиковым, то ли просто в присутствии  герцога  Ижорского.  Есть  в  этом
какая-то нотка грустной справедливости...
   Кавалерия  святого  Александра   Невского,   отобранная   у   Меншикова
(употребляется  в  смысле  -  орден),  перешла  на   грудь   князя   Ивана
Долгорукого, понявшего однажды, что он влюблен в Наташу Шереметеву.



1729: ДОЛГОРУКИЕ

   Вокруг трона их имелось немало:  прославившийся  в  персидских  походах
полководец Василий Владимирович и брат его Михаил, братья Иван,  Сергей  и
Алексей Григорьевичи, знаменитый дипломат Василий Лукич,  член  Верховного
тайного совета, как и Алексей. Не  считая,  разумеется,  самого  фаворита,
пожалуй наиболее безобидного изо всей честной компании. Если  разобраться,
дружба  его  с  императором  (не   лишенная,   конечно,   известной   доли
практицизма) была обыкновенной дружбой двух юнцов: одного -  уходящего  из
детства, другого - лишь недавно оттуда ушедшего. И  этих  юнцов,  понятно,
интересовали  в  первую  очередь   балы,   праздники   и   охоты,   а   не
государственные дела.
   Меж тем дела были  далеки  от  благолепия  и  порядка.  Разбойников  на
дорогах расплодилось несказанное количество.  Армия  и  флот  в  печальном
состоянии - крайняя недостача амуниции и припасов,  многие  офицеры  ввиду
нехватки средств выдворены  в  отставку,  строительство  военных  кораблей
прекращено. Волновались калмыки и башкиры. По Петербургу гуляли  подметные
письма - писали, что-де у Евдокии Лопухиной есть сын,  каковой  скрывается
на Дону у казаков, и опальная жена, отправленная Бомбардиром в  монастырь,
желает сына воцарить. Писали всякое...  Шведы,  оправившись  несколько  от
былых уроков, полагали, что сейчас самое время рискнуть и  отобрать  назад
отвоеванное у  них  Петром.  Финансы,  само  собой,  находились  в  крайне
расстроенном состоянии, и  их  тщетно  пыталась  упорядочить  Комиссия  по
коммерции, только  что  разрешившая  последним  указом  строить  заводы  в
Иркутской и Енисейской провинциях. Строить  мог  народ  всякого  звания  -
деньги пытались найти где только возможно.
   Однако наших юных титулованных друзей все это заботило мало, тем  более
что императорское звание имело давнюю привилегию  -  государственные  дела
можно переложить на плечи  приближенных,  благо  испокон  веков  охотников
торопливо подставить плечо находилось  гораздо  больше,  чем  требовалось.
Великий мастер и охотник подставлять плечо,  герцог  Ижорский  пребывал  в
могиле, его  с  превеликой  готовностью  заменили  Долгорукие.  Фавор  был
небывалым -  19  ноября  1729  года  объявлено,  что  император  вскорости
соизволит вступить в брак с княжной Екатериной Григорьевной Долгорукой. 30
ноября состоялась и помолвка,  семилетнюю  Екатерину  начинают  официально
величать ее императорским высочеством.
   Это было всего  лишь  повторение  хода  Меншикова,  едва  не  женившего
императора  на  своей  Марье.  Оно-то  и  тревожило  фельдмаршала  Василия
Владимировича, самого уважаемого из всей  фамилии,  высказавшего,  как  ни
странно, в тесном кругу недовольство помолвкой. Ларчик открывался просто -
фельдмаршал боялся, что, идя по стопам Меншикова, Долгорукие разделят  его
участь. Так что состоялся крупный  спор,  раздоры  и  словопрения.  Вообще
отношения внутри фамилии мало напоминали  братскую  любовь  и  нежность  -
князь Алексей терпеть не мог сына Ивана, Екатерина ненавидела брата (что в
будущем, стань  она  императрицей,  неминуемо  сулило  Ивану  определенные
неудобства).  Но  это  дела  семейные.  В  минуту   опасности   полагалось
действовать сообща.
   Князь Иван, обер-камергер, тайный советник, майор Преображенского полка
и кавалер высших орденов, при близком знакомстве со свидетельствами о  нем
современников симпатии особой, несмотря на  его  равнодушие  к  придворным
интригам, не вызывает. Как раз потому, что  энергия,  не  растраченная  на
паркетную  грызню,  с  лихвой  тратилась  на  развлечения,  порой   весьма
непривлекательные. Поименно всех тех, кто  получил  тумаки  от  разгульной
компании фаворита, мы не знаем - как не  знаем  в  точности  и  имен  всех
женщин, имевших несчастье понравиться Ивану, - применять силу он  в  таких
случаях не гнушался и не считал это чем-то зазорным. Словом, фигура отнюдь
не лирическая. И тем не менее, и все же...
   Вряд ли возможно быть в девятнадцать лет столь уж законченным подонком.
Если вдуматься, это был не более чем до предела разбалованный своим особым
положением  юнец.  Мог  и  оформиться  в  отъявленную  сволочь.   Мог   и,
перебесившись, блеснуть талантами - воинскими или  иными,  род  Долгоруких
дал России немало выдающихся людей. Однако кем мог бы  стать  князь  Иван,
оставаясь в коловращении  столичного  бомонда,  гадать  бессмысленно.  Нам
известно лишь, что однажды он понял, что влюблен в Наташу Шереметеву.



БАЛЫ 1729 ГОДА

   О светелках,  девичьих  тюрьмах,  уже  прочно  забыли.  Никому  уже  не
казалось богомерзким и идущим противу канонов российского  бытия  то,  что
кавалеры танцуют с дамами под завезенную из немцев музыку (хотя ударение в
этом новом для Руси слове еще ставили на втором слоге) и  ведут  галантные
словесные дуэли, сиречь флирт.  Если  для  молодежи  времен  Петра  I  сие
времяпровождение при всей его приятности оставалось иноземной новинкой,  к
коей следовало привыкать, то  сейчас  выросло  второе  поколение,  уже  не
представлявшее себе  жизни  без  балов  и  менуэта,  -  восемнадцатилетние
1729-го, как и молодежь любых других времен, смутно представляли себе  то,
что  происходило  до  их   рождения,   и   считали,   что,   конечно   же,
Санкт-Петербург, стольный град, существовал со дня сотворения мира или  по
крайней мере времен Владимира Крестителя.
   Переведенная и напечатанная в год Полтавской битвы "Грамматика  любви",
учившая, "како вести любовные разговоры и  возбуждать  к  себе  симпатию",
казалась уже, по правде  говоря,  немного  устаревшей.  Как  и  знаменитое
"Юности честное зерцало", чуточку простодушно учившее, что  за  ествою  не
следует чавкать и чесати голову. И аккурат в 1729 году  сын  астраханского
священника двадцатишестилетний Василий Кириллыч Тредиаковский, не  ставший
еще академиком и не вошедший в зенит своей славы, но успевший уже окончить
московскую Славяно-греко-латинскую академию (старейший  "вуз"  Московского
государства), побывать в Голландии и посвятить три года Сорбонне,  перевел
галантный роман аббата Талемана "Езда на остров любви"... (Интересно,  что
у истоков куртуазного французского романа  стояли  как  раз  священники  -
аббат Талеман, аббат Прево...) На родине, во  Франции,  творение  Талемана
уже устарело, но российские дворяне,  воспринимавшие  европейские  моды  с
естественным отставанием, приняли как новинку странствия кавалера  Тирсиса
в поисках своей возлюбленной Аминты. Остров  Любви,  город  Надежда,  река
Притязаний  замелькали   в   галантных   беседах,   и   политес   требовал
досконального  знания  сих  вымышленных  географических  пунктов.  Василий
Кириллыч Тредиаковский сразу стал моден, был  принят  в  знатных  домах  и
мимоходом зело шокировал архимандрита  Заиконоспасского  монастыря,  равно
как  и  монастырскую  ученую  братию.  Рассказывая  оным  о   преподавании
философии в Париже, ученый попович как-то незаметно дошел до  утверждения,
что господа бога-то, очень даже возможно,  и  нету...  Некоторое  смятение
умов и толки о сей лекции никаких неприятных последствий  для  вольнодумца
не возымели - российская инквизиция,  пролившая  неизмеримо  менее  крови,
нежели ее европейские сестры, но все же обладавшая  характером  отнюдь  не
голубиным, на сей раз как-то просмотрела.
   Но молодежь о дискуссиях в Заиконоспасском монастыре если и слышала, то
краем уха, а что такое Сорбонна и где она помещается, вряд ли знала.  Были
занятия и поинтереснее. Звучали нежные переливы  "Времен  года"  Вивальди,
сменялись менуэтом, "королем танцев и танцем королей",  сияли  окна  залы,
сияли свечи, сияли драгоценные камни  на  высших  кавалериях  князь  Ивана
Долгорукого, сияли глаза Наташи Шереметевой, весь мир состоял из сияния  и
музыки, этим двоим казалось, что в мире существует все же что-то высшее  и
вечное, что это их первый танец - хотя он был бог знает которым по  счету,
о них уж и судачить перестали...
   А бравый гвардионец поручик Голенищев, из числа  обычных  сокомпанейцев
по буйству князя  Ивана,  сказал  поручику  гвардии  и  тоже  сокомпанейцу
Щербатову:
   - Дурит Ванька, право слово. Сие ему несвойственно.
   - Дурит, - согласился сокомпанеец Щербатов. - Вид, я тебе скажу, у него
прямо-таки пиитический. Дрейфует по реке  Притязаний,  потерявши  румпель.
Однако же Натали...
   Они переглянулись и молча покивали друг другу, соглашаясь,  что  Натали
аббатовой Аминте вряд ли уступает, а то и превосходит оную (Талемана  они,
как и полагалось, штудировали старательно). А еще  они,  будучи  ненамного
старше князь Ивана, искренне полагали, что познали все удовольствия жизни,
чуточку устали от нее и знают ее насквозь, знают все  о  всех  наперед,  а
также - что ничего серьезного в жизни нашей не существует, а имеется лишь,
согласно Екклесиасту, всяческая легковесная суета.  Хотя  мода  на  томную
меланхолию должна была расцвести пышным цветом лишь лет через полсотни,  с
появлением  "Страданий  юного  Вертера",  провозвестники,   как   водится,
наличествовали там и сям - ох уж эти провозвестники...
   Поскольку все хорошее когда-нибудь кончается, кончился и бал, что было,
в общем-то, не столь уж трагическим огорчением - их еще  много  предстояло
впереди, - и началась веселая суета разъезда.  Мажордом  зычно  выкрикивал
кареты,  факелы  бросали  на  снег  колышущиеся  тени,  скрипели  полозья,
догорали огни фейерверка, и князь Иван в одном кафтане сбежал по ступеням,
чтобы распахнуть дверцу шереметевского возка (лакей  догадливо  смылся  на
запятки).
   - Наталья Борисовна, - сказал он словно бы запыхавшись,  хотя  пробежал
всего ничего. - Вскорости пришлю сватов...
   Нежный мех воротника закрывал ее лицо, видны были только  глаза,  и  не
понять, то ли они смеялись, то ли нет. Золотой змейкой  чиркнула  по  небу
ракета и рассыпалась мириадом искр.
   - Присылайте, князь, - сказала Наташа. - Выслушаю. А может, и со  двора
согнать велю. Не решила еще...
   И прикрикнул на милых залетных  осанистый  кучер,  князь  Иван  остался
смотреть вслед возку, но долго не выстоял - подъезжали другие возки,  коим
он мешал, да и морозило. Он вернулся на крыльцо, откуда за ним давно  вели
наблюдение поручики Голенищев со Щербатовым.
   - Ваня! - задушевно сказал поручик Щербатов. - Слышишь, Ваня, поехали к
Амалии, а? Как раз съезжаться всем время, немочки будут непременно...
   Князь Иван обозрел их так, словно они сей  минут  свалились  с  Луны  и
облик имели курьезный, от земного отличающийся напрочь.  И  ядрено  послал
бравых гвардионцев туда, куда они  вряд  ли  собирались,  да  и  не  знали
толком, где сии места находятся,  хотя  народу  в  них  вроде  бы  послано
преизрядно. Перед лицом такого афронта  поручикам  осталось  лишь  сыграть
ретираду, разумеется не по указанному им адресу,  -  стопы  они  направили
туда, где непременно будут немочки.
   - Дурит, - Голенищев затянул прежнюю песню.  -  Теперь  вот  до  сватов
дошло... Дурь.
   Поручик Щербатов то ли находился под влиянием демона  противоречия,  то
ли глаза над нежным мехом собольего воротника подействовали и на  него,  -
одним словом, он заявил не столь уж неуверенно:
   - Однако ж не допускаешь ли ты, Вася...
   - Чтобы Ванька  был  сражен  Амуром?  Чтобы  Ванька?  -  От  искреннего
изумления Голенищев застыл на месте,  как  незаслуженный  монумент  самому
себе. - Подобного от него не чаю.
   Они  остановились  у  темного  здания  Двенадцати   коллегий,   поодаль
поскрипывали крылья ветряных  мельниц,  построенных  еще  при  Бомбардире.
Ветер лез под шубы, аки тать, поблизости дурноматом  орал  припозднившийся
пьяный. Стояла обычная санкт-петербургская ночь, сыроватая даже в  снежные
морозы, и ее сырая влажность как бы укрепляла Голенищева в мыслях, что все
на свете тлен, суета и несерьезность. Начинался новый, 1730 год.
   "Чем  день  всякий  провождать,  если  без  любви   жить?"   -   упрямо
процитировал Щербатов Василь Кириллыча Тредиаковского.
   - Пиитическая у тебя натура, сударь мой, - сказал поручик Голенищев.  -
Добро бы говорил такое француз - он человек легкий, у них тепло и виноград
произрастает... Позволительно согласно политесу нашептывать  вирши  нежной
барышне на балу - но шпагу по миновании в ней боевой надобности убирают  в
ножны. - Сентенция сия понравилась, было в ней нечто философическое. -  Но
постоянно разгуливать, шпагу обнажа, - смешно и глупо.
   - Считаешь, передумает насчет сватов?
   - Ну и не передумает, что с того? - Голенищев  многозначительно  поднял
палец, отягощенный перстнем, амурным залогом. -  Пойми,  Степа,  -  Ваньке
нашему подвернулась новая забава, только и делов. Натали  -  это  тебе  не
Амалия и не прочие. Шереметева,  не  кто-нибудь,  -  ее  силком  в  задние
комнаты не поволочешь. Здесь все по-христиански обставить надлежит. А дурь
Ванькина как пришла, так и пройдет, как барка по Неве. И будет Ванька, как
и допрежь, душою честной компании, и будет все,  как  встарь.  Как  вон  у
Трубецкого...



РЕТРОСПЕКЦИЯ: МЛАДЫЕ ЗАБАВЫ

   Разгульное шумство имело сомнительную честь быть  в  доме  кавалергарда
князя Трубецкого, чему сам генерал-майор был  отнюдь  не  рад,  но  не  по
причине скупости или отвращения к пирушкам. С женой Трубецкого открыто жил
князь Иван Долгорукий, фаворит и кавалер, и, оказывая  внимание  жене,  не
обделял таковым и мужа - ругал его матерно и отпускал оплеухи при случае и
без случая, просто за то, что попадался на лестнице.
   Сейчас, похоже, снова шло к оплеухам. Застолица была  уже  в  состоянии
крайнего изумления -  кто-то  флотский  горланил  подхваченную  в  далеком
городе Любеке  песенку  о  монахе,  имевшем  привычку  исповедовать  своих
духовных дочерей по ночам;  кто-то  упаковал  себя  в  медвежью  шкуру  и,
взрыкивая, скакал на четвереньках; кто-то громогласно требовал послать  за
девками. Князь Иван пил мушкатель и прочие вина  молча  (что  было  плохим
признаком) и время от времени с трезвой злостью стрелял  глазами  в  князь
Трубецкого - тот помещался где-то на окраине стола с таким видом, словно и
стол, и дом были вовсе не его.
   - Что-то женушки нашей не видно, князь, - громко заявил  наконец  Иван,
но ответа не дождался и пока примолк. Притихшая  было  в  ожидании  потехи
застолица вновь зашумела.
   - Р-рота, слушай! - рявкнул разлегшийся посреди залы "медведь".  -  Кто
мне отгадает, в чем различие меж князь Трубецким и самоедским  оленем?  Эх
вы, темные! Рога у Трубецкого не в пример развесистей и гуще!
   Хохот всколыхнул  пламя  свечей.  Князь  Трубецкой  сидел  с  багровыми
пятнами на скулах и зубы сжал  так,  что  становилось  страшно  -  вот-вот
хрупнут в порошок... "Медведь" загавкал на него совсем  не  по-медвежьи  и
предпринял неудачную попытку выдернуть за  ногу  из  кресла.  Весело  было
несказанно.
   - Да что ты его за ногу... - почти без запинки выговорил князь  Иван  и
пошел к хозяину, придерживаясь за стол и сметая обшлагами посуду. - Что ты
его за ногу, когда я его сейчас за шкирку...  Кавалергарда  этакого,  чтоб
ему со своей кобылой амур иметь... Из окна его, аки Гришку Отрепьева...
   Он цепко ухватил Трубецкого за ворот  и  действительно  целеустремленно
поволок к окну. Трубецкой упирался, но не  в  полную  силу,  как-то  слепо
пытался оторвать Ивановы руки - словно в  дурном  сне,  когда  и  пробуешь
отбиваться от схватившего тебя кошмара,  да  и  не  получается.  Никто  не
препятствовал  -  не  усмотрели   ничего   невозможного   в   том,   чтобы
генерал-майор кавалергардов вылетел из собственного окна.
   Князь Трубецкой был на полпути к окну, когда сикурс все же последовал -
камер-юнкер   Степан   Лопухин,   родственник   Евдокии    Лопухиной,    а
следовательно, и нынешнего императора, вмешался и после  перемежавшейся  с
увещеваниями борьбы вызволил Трубецкого.
   - В окно генералами швыряться  -  это  уж,  Ваня,  чересчур,  -  сказал
Лопухин рассудительно. - Пойдем, охолонись. Пусть его, мешает, что ли?
   Иван  стоял  посреди  залы,  как  стреноженный   конь,   и,   казалось,
прикидывал, кого бы огреть и чем.
   - Степа, ну не пойму  я,  -  сказал  он  с  пьяным  надрывом  и  где-то
проглядывавшим недоумением, - я ж ему в морду плюю что ни  день,  с  бабой
его лежу, а он как библейский самарянин. Хоть бы  отливался,  что  ли,  не
говоря уж утереться. Скучно смотреть  на  сего  мизерабля...  Ай...  -  Он
тоскливо махнул рукой  и  отправился  на  прежнее  место,  пнув  мимоходом
"медведя". - Что с вами ни делай, все станете твердить: "Божья роса"...
   Надо сказать, что никто в его слова не вдумывался,  разве  что  поручик
Щербатов, пришедший последним и менее других хмельной, короткую  эту  речь
запомнил. Застолье продолжалось, веселье шло безостановочно  и  отлаженно,
как часы работы известного мастера Брегета...
   - ...Как у Трубецкого, - сказал поручик Голенищев. - Все как встарь.
   - Не думаю я что-то, - сказал поручик Щербатов.
   Просто ему  казалось,  что  чем  больше  чего-то  яркого,  красивого  и
устойчивого будет наблюдаться в окружающей жизни, тем  удачливей  и  лучше
станет она, жизнь наша, на шарообразной земле, в  том  числе  и  для  него
лично. Чужое счастье заставляло верить и  в  не  такое  уж  далекое  свое,
подстерегающее, быть может, уже при завтрашнем рассвете.
   - Чем день всякий провождать? - упрямо повторил он,  глядя  на  ленивое
кружение мельничьих крыл.
   - Надоел ты мне, мил друг Степушка, - сказал Голенищев. - Не хочу  я  с
тобой спорить. Давай лучше об заклад биться на Ваньку?
   - Давай, - сказал Щербатов. - Десять золотых - пойдет?
   - Пойдет. Бьюсь об заклад, что и Ваньке Натали надоест вскорости, да  и
Ванька Натали осточертеет. И пойдет все как встарь, с  наличием  сторонних
аматеров у Натали и метресок у Ваньки. Бабы - они таковы, - веско  заверил
Голенищев и поут