гадывал,  что  говорит   он  о  чем-то  до  ужаса
мучительном.  Обычно  я  легко  улавливаю  примети  любых  явлений,  а  )тих
танцованных  загадок  решить не мог  и тщетно  силился  нащупать их смысл,--
должно  быть,  повинна  в этом  музыка, конечно, умышленно направляя меня на
ложные стези,  лукаво  сбивая с толку и упорно мешая мне.  Треугольник мосье
Тюрлютю  иногда  хихикал  так коварно. А почтенная мамаша так сердито била в
свой огромный барабан,  что лицо ее кроваво-красным северным  сиянием пылало
из облака черной шляпы.
     Когда труппа удалилась, я еще долго стоял на прежнем мел'е и все думал,
что же означал этот  танец.  Был ли он национальным танцем южной Франции или
Испании?  На такую  мысль  наталкивала  пылкость, с  какой плясунья металась
вправо  и плево,  необузданность, с какой  она  временами откидывала  голову
язычески  буйным жестом вакханок, которым мы  дивимся  на  рельефах античных
ваз.  В ее танце появлялось  что-то безвольно-хмельное, грозно-неотвратимое,
роковое, как сама судьба. А  может статься, то были фрагменты древней, давно
забытой  пантомимы?  Или  же  она танцевала  повесть  чьей-тс жизни.  Иногда
девушка нагибалась до земли, словно  прислушивалась, словно  внимала голосу,
обращенному  к ней откуда-то  снизу... Тогда  она  принималась дрожать,  как
осиновый лист, сгибалась в другую сторону, бешеными, отчаянными прыжками она
порывалась  что-то  с себя стряхнуть,  потом  снова приникала ухом к  земле,
вслушивалась  напряженнее  прежнего,  кивала  головой,  краснела,  бледнела,
дрожала,  некоторое время  стояла, выпрямившись,  застыв  на месте, а  потом
делала такое  движение, будто умывает руки. Не кровь ли так долго,  до ужаса
тщательно смывала она  с рук? И при этом бросала  взгляд  куда-то в сторону,
просительный,  молящий  взгляд,  от которого  таяла  душа... и  взгляд  этот
случайно упал на меня.
     Всю следующую ночь думал я об этом взгляде, этом танце и фантастическом
аккомпанементе, и на другой день, бродя, как обычно, по лондонским улицам, я
страстно  мечтал  вновь повстречать миловидную танцорку и все напрягал слух,
не  послышатся ли опять звуки барабана и треугольника. Наконец-то я нашел  в
Лондоне  что-то увлекшее  меня и  теперь  уж  не бесцельно  блуждал  по  его
обуреваемым зевотой улицам.
     Я возвращался  из Тауэра, где  очень  заинтересовался топором,  которым
была  обезглавлена  Анна Болейн,  а также бриллиантами  английской  короны и
львами, когда посреди большого скопления людей увидел снова почтенную мамашу
с барабаном и  услышал, как мосье Тюр-лютю кричит петухом. Ученый пес  снова
сложил из  букв геройство лорда  Веллингтона, карлик снова продемонстрировал
свои  неотразимые терции  и  кварты,  а мадемуазель Лоране  вновь  принялась
исполнять свой диковинный танец. Вновь повторился загадочный язык  движений,
говоривший  что-то,  чего  я  не  мог  понять,  так  же  буйно  откидывалась
прелестная голова, так же прислушивалась танцорка к земле и старалась избыть
свой  страх головокружительными  прыжками,  опять  слушала, приникнув ухом к
земле,  дрожала, бледнела, застывала, а затем  повторилось страшное по своей
загадочности мытье рук  и, наконец,  просительный,  молящий взгляд куда-то в
сторону, еще дольше задержавшийся на мне.
     Да, весь женский пол, юные  девушки,  равно как замужние женщины, сразу
же замечают, что привлекли к себе внимание мужчины. Когда мадемуазель Лоране
не танцевала, она стояла уныло,  не шевелясь, глядя в пространство,  а когда
танцевала,  лишь иногда  бросала  один-единственный взгляд на  зрителей,  но
теперь этот единственный взгляд отнюдь не случайно падал непременно на меня,
и  чем  чаще смотрел я, как она танцует, тем явственнее, но и тем непонятнее
загорался этот взгляд. Я был  заворожен  им и  три недели  кряду с  утра  до
вечера  шатался   по  улицам  Лондона,  задерживаясь  там,   где   танцевала
мадемуазель  Лоране.  Невзирая  на  громкий людской гомон, я  уже с дальнего
расстояния  слышал звуки  барабана  и  треугольника, и  мосье Тюрлю-тю, едва
завидя мое приближение, кукарекал приветли-всйшнм образом. Хотя я ни разу не
обмолвился словом ни  с ним, ни с мадемуазель  Лоране, ни  с мамашей,  ни .с
ученым псом, но под конец я словно стал членом труппы. Собирая деньги, мосье
Тюрлютю вел себя крайне тактично,-- приближаясь ко мне, он неизменно смотрел
в  противоположную  сторону, пока я бросал монетку в его треуголочку. Он и в
самом  деле  обладал  аристократическими   манерами  и  старинной  тонкостью
обращения, можно было поверить, что он воспитывался с монархами, и тем более
коробило меня, тем неуместнее казалось, когда он, забыв о своем достоинстве,
кричал петухом.
     Не могу вам описать, как я затосковал, когда три дня кряду тщетно искал
маленькую  группу по  всем  улицам Лондона  и  под  конец  убедился, что она
покинула  город. Скука опять  взяла  меня в свои свинцовые объятия и сдавила
мне  сердце.  Наконец я  не  выдержал,  сказал  прости  черни,  проходимцам,
джентльменам,  аристократам,  всем  четырем сословиям Англии,  и  отправился
назад, на цивилизованный материк,  где  я молитвенно  преклонил колени  пред
белым  фартуком первого повара, которого там  встретил.  Теперь я мог снова,
как  всякий благоразумный человек,  вовремя обедать  и услаждать душу уютным
видом бескорыстных лиц.  Но мадемуазель  Лоране я никак не  мог  забыть, она
долго еще  плясала в моей памяти, в одинокие часы  я часто  задумывался  над
загадочными пантомимами прелестного  создания,  и  особенно  о том, как  она
слушала, приникая  ухом к  земле.  Немалый срок прошел и  до тех пор, пока в
моей голове отзвучали фантастические мелодии треугольника и барабана.
     -- И это вся история! -- выкрикнула Мария, возмущенно подскочив.
     Но  Максимилиан нежно  водворил ее на  софу,  многозначительно приложил
указательный палец к губам и прошептал:
     -- Тише! Тише! Не сметь  говорить  ни  слова.  Лежите смирнехонько, а я
доскажу  вам  финал  моей истории. Только, сделайте милость, не  перебивайте
меня.
     Поудобнее расположившись в кресле, Максимилиан
     так продолжал свой рассказ:
     -- Спустя  пять лет после этого приключения я впервые приехал в Париж и
попал в очень  примечательное  время. Французы  только что устроили Июльскую
революцию, и весь мир аплодировал им. Этот спектакль не был так страшен, как
прежние  трагедии Республики и  Империи.  На сцене  осталось всего несколько
тысяч трупов.  Недаром  политические  романтики  были  не очень  довольны  и
готовили новый спектакль, где прольется больше крови и у палача будет больше
работы.  Париж  восхищал меня неизменной веселостью, которая проявляется  во
всех областях жизни и воздействует даже на самые мрачные умы. Странное дело!
Ведь Па-
     риж -- это арена величайших трагедий  мировой истории, таких  трагедий,
что при одном воспоминании о них в самых отдаленных странах сжимаются сердца
и глаза увлажняются; но со зрителями этих великих трагедий  происходит здесь
то, что однажды произошло со мной,
     когда  я  смотрел  в Porte  Saint-Martin  спектакль  "Tour de Nesie". Я
очутился в театре позади  дамы в шляпе из розовато-красного газа, поля шляпы
были  до   того  велики,  что  закрывали  от  меня  всю  сцену   целиком,  и
разыгрываемая там трагедия была мне видна лишь сквозь
     красный газ шляпы,  а значит, и все ужасы "Tour de Nesie" я воспринимал
в  самом что  ни  на  есть веселом розовом свете. Да,  Париж  обладает таким
розоватым  светом,  который  придает  трагедиям  веселый  оттенок  в  глазах
непосредственных зрителей, чтобы не омрачать им радость
     жизни.  Даже те ужасы, которые приносишь с собой в собственном  сердце,
утрачивают в Париже свою устрашающую угрозу. Удивительным образом смягчаются
страдания. В парижском воздухе раны заживают куда быстрее, чем где  бы то ни
было,  в этом  воздухе  есть что-то  столь же  великодушное,  сочувственное,
приветливое, как и в самих парижанах.
     Но больше всего понравилась мне учтивость и благородная осанка парижан.
О, сладкий, ананасный аромат учтивости! Как оживил  и ублажил ты мою больную
душу,  наглотавшуюся  в Германии  табачного  дыма, запаха  кислой капусты  и
грубости. Мелодиями Россини прозву-
     -----------------------------
     1 "Нельская башня"

     чали  в моих  ушах куртуазные извинения француза, лишь едва толкнувшего
меня на улице  в  день моего приезда  в Париж. Я  почти  что испугался такой
приторной  учтивости,--  ведь я привык, чтобы немецкие невежи толкали меня в
бок  и не думали извиняться.  Первую неделю пребывания в  Париже я умышленно
старался,  чтобы  меня толкали, лишь  бы насладиться  музыкой  извинительных
речей.  Не  только за эту учтивость, но прежде всего за их язык французы для
меня  были отмечены  неким аристократизмом. Как вы  знаете, у нас  на севере
французский  язык  считается  одним  из  атрибутов  знати,  умение  говорить
по-французски для меня с малолетства было  неотделимо от аристократизма. А в
Париже  любая рыночная торговка  лучше говорила по-французски,  чем немецкая
канонисса, насчитывающая шестьдесят четыре предка.
     Из-за  языка,  придающего  французам  налет аристократизма, весь  народ
приобрел в моих глазах что-то чарующе сказочное. А это было связано с другим
воспоминанием  детства.  Первая книжка, по которой я учил  французский, были
басни   Лафонтена;   их  простодушно-рассудительные   сентенции  неизгладимо
запечатлелись  в моей памяти,  и когда я, приехав  в  Париж,  повсюду слышал
звуки французской  речи,  беспрестанно приходили  на  память  лафонтеновские
басни, так и слышались хорошо знакомые  звериные голоса: вот  говорит лев, а
вот говорит волк, потом ягненок,  или аист,  или голубка,  нередко  я  будто
слышал речи лисицы и в памяти воскресали слова:
     Не! bonjour, monsieur le Corbeau!
     Que vous otes joli! Que vous me semblez beau!1
     Еще чаще у меня в душе стали всплывать подобные  басенные воспоминания,
когда я угодил в Париже в те высшие сферы, которые зовутся светом. Это и был
тот самый свет, где  блаженной памяти Лафонтен почерпнул типы, воплощенные в
образах животных. Зимний сезон начался вскоре после моего приезда в Париж, и
я принял участие в жизни гостиных, где более или менее оживлен-
     ------------------------
     1 Сударыня Ворона, мой привет!
     Милей, прекрасней вас на свете нет! (фр.)
     (Перевод Б. Томашевского)

     но топчется этот самый свет. Заинтересовало меня отнюдь не единообразие
царящих там утонченных нравов, а скорее  пестрота состава.  Случалось,  что,
наблюдая общество, собравшееся мирно провести время в  многолюдном салоне, я
готов был  подумать, что нахожусь в  антикварной  лавке, где  раритеты самых
разных  эпох  в  полнейшем  беспорядке  соседствуют  между  собой: греческий
Аполлон   рядом  с  китайской  пагодой,  мексиканский   Вицлипуцли  рядом  с
готическим Ессе  homo,  египетские  идолы с собачьими головами  и  уродливые
божки из дерева, слоновой кости, из металла и тому  подобное. Я видел старых
мушкетеров,  некогда   танцевавших  с   Марией-Антуанеттой,   республиканцев
умеренного  толка, кумиров Национального собрания, неумолимых и непогрешимых
монтаньяров,  бывших  деятелей  Директории,  восседавших  в   Люксембургском
дворце, сановников  Империи,  перед которыми дрожала вся  Европа,  иезуитов,
весьма  влиятельных  при Реставрации,--словом,  сплошь  вылинявшие,  увечные
божества  различных  эпох,  в  которых никто больше не  верит.  Имена их при
соприкосновении рычат, а люди мирно и мило располагаются рядом, как антики в
упомянутых  лавках на  Quai  Voltaire1. В  германских  странах,  где страсти
труднее поддаются обузданию, светское сообщество столь разноликих  индивидов
было бы немыслимо. Да и потребность разговоров у нас, на холодном севере, не
гак  сильна, как  в  более теплой Франции,  где ярые  враги,  столкнувшись в
светском салоне, не  способны  долго хранить суровое молчание. К  тому же во
Франции жажда нравиться столь велика, что всякий стремится быть  приятным не
только  друзьям, по и  врагам. Здесь  вечно  во  что-то драпируются,  чем-то
красуются,  и   женщины  из  сил  выбиваются,  дабы  перещеголять  мужчин  в
кокетстве. Это  им все-таки удается. Последним  своим замечанием я не  хотел
сказать ничего дурного о французских женщинах и менее всего о  парижанках. Я
вернейший   их   поклонник.  Я  поклоняюсь  их  порокам   куда  более,   чем
добродетелям. Я считаю на диво меткой легенду, будто парижанки  рождаются на
свет  со  всеми  возможными пороками,  по добрая фея,  сжалившись  над ними,
снабжает каждый порок особыми чарами, отчего придаст им еще больше преле-
     ---------------------
     1 Набережной Вольтера (фр.).
     сти. Зовется эта  добрая фея грацией. Красивы  ли парижанки? Кто знает!
Кто может постичь все  ухищрения  туалета, кто способен разобрать, настоящее
ли то, что просвечивает сквозь тюль, не подделано ли  то, что выступает  под
сборчатым шелком. И едва удастся взгляду
     проникнуть  за  оболочку,  едва  сделаешь попытку  добраться  до самого
существа, как она  прикрывается новой оболочкой, а потом опять новой, и этой
непрерывной  сменой моды они бросают вызов мужской прозорливости. Красивы ли
они лицом? И это затруднительно
     определить. Ведь черты  их находятся в  непрестанном движении, у каждой
парижанки по тысяче лиц, одно веселее, выразительнее, пленительнее  другого,
и каждый  становится в тупик, кто задумает выбрать самое красивое, не говоря
уж о подлинном лице парижанки. Большие ли
     у них  глаза?  Откуда я знаю! Можем ли мы определить калибр пушки, пока
она  своим ядром сносит нам голову. А даже если они, эти глаза, не попадут в
цель, то  ослепят  жертву  своим  огнем,  и  пускай радуется, что  дистанция
оказалась надежной. А какое у парижанок расстоя-
     ние  между носом и ртом, длинное  или  короткое? Иногда бывает длинным,
когда  парижанка  задирает  носик,  иногда  коротким,  когда  она  шаловливо
надувает  верхнюю губку.  Велик  у нее рот или мал?  Кто  может  понять, где
кончается рот и начинается улыбка? Для правильного
     вывода   надо,  чтобы  обсуждающий  и  предмет  суждения  находились  в
состоянии  покоя.  Но  кто  может  быть  спокоен  подле  парижанки, и  какая
парижанка бывает когда-нибудь спокойна? Есть люди, которые думают, что могут
точно разглядеть бабочку,  приколов ее булавкой  к  бумаге. Это в одинаковой
мере  глупо  и  жестоко. При.  шииленная неподвижная бабочка перестала  быть
бабочкой.  Бабочку  надо рассматривать, когда  она  порхает  по цветам...  и
парижанку  надо  видеть не в  домашней  обстановке,  где грудь у нее, как  у
бабочки, проколота булав-
     кой, ее надо видеть в гостиной на вечерах и балах, когда она порхает на
расшитых газовых и шелковых крылышках под сверкающим хрусталем люстр. Тут-то
вспыхивает  в  них,  в  парижанках,  нетерпеливая  жажда  жизни,  они  алчут
сладостного    опьянения,   упоительного   дурмана,   и    сами   становятся
головокружительно  прекрасны,  сияют очарованием,  которое  и  восхищает,  и
потрясает наши души. Эта жажда насладиться жизнью, как  будто скоро, сейчас,
смерть  оторвет их от бьющего через  край  источника наслаждения  или же сам
источник сейчас иссякнет, это нетерпение, неистовство, безумие особенно ярко
проявляется  у  француженок  на балах  и  неизменно приводит  мне на  память
поверье о мертвых танцовщицах, которых у нас называют виллисами. Это молодые
невесты,  умершие  не дожив  до дня  свадьбы, но сохранившие в  сердце такое
неистраченное  и  страстное влечение  к танцам, что по  ночам они встают  из
могил,  стаями  собираются на  дорогах и в  полночный  час  предаются буйным
пляскам.  Наряженные  в подвенечные платья,  с  венками цветов на головах  и
сверкающими перстнями  на бледных  руках, смеясь страшным смехом, неотразимо
прекрасные  виллисы  танцуют  под  лучами  луны, танцуют  все  бешенее,  все
исступленнее, чувствуя, что дарованный  им  для танца час на  исходе  и пора
возвращаться в ледяной холод могилы.
     Это сравнение особенно глубоко тронуло  меня на вечере в одном из домов
по  Chaussee d'Antin. Вечер получился  отменный,  ничего не было  упущено из
общепринятых элементов  светских увеселений: вдоволь света,  чтобы  показать
себя,  вдоволь  зеркал,  чтобы  наглядеться  на себя, вдоволь  людей,  чтобы
разогреться в давке,  вдоволь сахарной воды  и мороженого, чтобы охладиться.
Начали с музыки. Франц Лист склонился на уговоры, сел за фортепиано, откинул
волосы над  гениальным  лбом и дал одно  из  своих  блистательных  сражений.
Клавиши, казалось, истекали кровью.  Если не  ошибаюсь, он  сыграл пассаж из
"Палингенезий"  Балланша, чьи  мысли он перевел  на язык музыки, что  весьма
полезно  для  тех,  кто  не  может  прочесть  творения этого  прославленного
писателя  в  оригинале.  Затем он сыграл  "Шествие па казнь" ("La  marche au
supplice")  Берлиоза, великолепный опус,  который,  если  не  ошибаюсь,  был
сочинен молодым музыкантом в утро своей  свадьбы. Во  всем зале побледневшие
лица, вздымающиеся груди, легкие  вздохи во  время пауз  и, наконец,  бурные
овации. Женщины не помнят себя после того, как Лист что-нибудь сыграет им. С
бешеным восторгом  закружились затем  салонные виллисы в танце, и мне не без
труда удалось выбраться из этой толчеи в соседнюю гостиную. Здесь шла игра и
в  глубоких  креслах  расположились  несколько  дам,  которые  наблюдали  за
игроками или же  делали  вид, будто интересуются игрой.  Когда, проходя мимо
одной из  этих дам,  я задел  рукавом ее  платье,  у меня  по руке до  плеча
пробежала легкая судорога, как от  слабого  удара  электрическим  током.  Но
новый удар  с величайшей силой потряс  мое сердце, когда я  взглянул в  лицо
даме. Она  ли  это или не она?  То же лицо, очертаниями и солнечной окраской
подобное античным  статуям; только  оно  не было уже гладким  и  чистым, как
мрамор. Изощренный  взгляд замечал на  лбу и щеках небольшие  щербинки, быть
может, оспинки, напоминавшие пятнышки сырости, какие видишь на лицах статуй,
долгое  время простоявших  на  дожде. Те  же  черные волосы,  точно вороново
крыло, шкпшым овалом покрывали виски. Но когда ее глаза встретились с моими,
и  сверкнул хорошо знакомый взгляд  в  сторону, взгляд так загадочно молнией
пронзивший мне сердце, сомнений не осталось. Это была мадемуазель Лоране.
     С  величавой грацией покоясь в кресле, в одной руке держа букет цветов,
другой опираясь  на подлокотник,  мадемуазель  Лоране  сидела неподалеку  от
карточного  стола   и,   казалось,   все  свое   внимание   отдавала   игре.
Величаво-грациозен  и вместе  с тем очень прост был ее белый атласный наряд.
Никаких драгоценностей, кроме  браслетов и жемчужных  булавок.  Ворох кружев
покрывал  юную  грудь,  по-пуритански  покрывал  ее  до  самой шеи,  и  этой
целомудренной простотой наряда она являла трогательно-милый контраст с яркой
пестротой и  сверканием  бриллиантов на  туалетах  перезрелых  дам,  которые
сидели близ нес, выставляли на обозрение развалины былого великолепия, уныло
оголяя то  место, где некогда стояла  Троя. Она  же  по-прежнему была  дивно
хороша  и  восхитительно сурова,  и меня необоримо влекло  к пей, наконец  я
очутился позади ее кресла, я горел желанием с ней заговорить,  но не решался
из какой-то конфузливой деликатности.
     Должно быть, я довольно долго  стоял за  се  спиной и молчал, как вдруг
она выдернула из букета один цветок и, не оглядываясь, через плечо протянула
его мне. Цветок издавал необыкновенное благоухание, которое околдовало меня.
Я разом отрешился от всех светских условностей и чувствовал себя как во сне,
когда  делают  и  говорят  что-то  неожиданное дли  нас самих и  слова  наши
становятся по-детски доверчивы и бесхитростны.
     Спокойно, невозмутимо,  небрежно, как ведут себя  со старыми  друзьями,
перегнулся я через спинку кресла и шепнул на ухо молодой  даме: "Маде