собора.

     "Но если собор под конюшню отдать,
     С мощами будет горе.
     Куда мы денем святых волхвов,
     Лежащих в алтарном притворе?"

     Пустое! Ну время ль возиться теперь
     С делами церковного клира!
     Святым царям из восточной земли
     Найдется другая квартира.

     А впрочем, я дам превосходный совет:
     Им лучшее место, поверьте,--
     Те клетки железные, что висят
     На башне Санкт-Ламберта.

     Велели в них сесть королю портных
     И первым его вельможам,
     А мы эти клетки теперь другим
     Монаршим особам предложим.

     Герр Бальтазар будет справа парить,
     Герр Гаспар -- посредине,
     Герр Мельхиор -- слева. Как жили они,
     Никто не знает доныне.

     Священный сей Восточный союз
     Канонизирован срочно,
     А что, если жили они не всегда
     Достойно и беспорочно?

     Ведь Бальтазар и Мельхиор --
     Быть может, просто плуты --
     Быть может, клялись конституцию дать
     В тяжелые минуты,--

     И лгали оба. А герр Гаспар,
     Царь мавров, владыка вздорный,
     Глупцу-народу, быть может, воздал
     Неблагодарностью черной.

     ГЛАВА V

     И к Рейнскому мосту придя наконец
     В своем бесцельном блужданье,
     Я увидал, как старый Рейн
     Струится в лунном сиянье.

     "Привет тебе, мой старый Рейн!
     Ну как твое здоровье?
     Я часто вспоминал тебя
     С надеждой и любовью".

     И странно: кто-то в темной воде
     Зафыркал, закашлялся глухо,
     И хриплый старческий голос вдруг
     Мое расслышало ухо:

     "Здорово, мой мальчик, я очень рад,
     Что вспомнил ты старого друга.
     Тринадцать лет я тебя не видал,
     Подчас приходилось мне туго.

     Я в Бибрихе наглотался камней,
     А это, знаешь, не шутка;
     Но те стихи, что Беккер творит,
     Еще тяжелей для желудка.

     Он девственницей сделал меня,
     Какой-то недотрогой,
     Которая свой девичий венок
     Хранит в непорочности строгой.

     Когда я слышу глупую песнь,
     Мне хочется вцепиться
     В свою же бороду. Я готов
     В себе самом утопиться.

     Французам известно, что девственность я
     Утратил волею рока,
     Ведь им уж случалось меня орошать
     Струями победного сока.

     Глупейшая песня! Глупейший поэт.'
     Он клеветал без стесненья,
     Скомпрометировал просто меня
     С политической точки зренья.

     Ведь если французы вернутся сюда,
     Ну что я теперь им отвечу?
     А кто, как не я, молил небеса
     Послать нам скорую встречу!

     Я так привязан к французикам был,
     Любил их милые штучки.
     Они и теперь еще скачут, поют
     И носят белые брючки?

     Их видеть рад я всей душой,
     Но я боюсь их насмешек:
     Иной раз таким подденут стихом,
     Что не раскусишь орешек.

     Тотчас прибежит Альфред де Мюссе,
     Задира желторотый,
     И первый пробарабанит мне
     Свои дрянные остроты".

     И долго бедный старый Рейн
     Мне жаловался глухо.
     Как мог, я утешил его и сказал
     Для ободренья духа:

     "Не бойся, мой старый, добрый Рейн,
     Не будут глумиться французы:
     Они уж не те французы теперь --
     У них другие рейтузы.

     Рейтузы их не белы, а красны,
     У них другие пряжки,
     Они не скачут, не поют,
     Задумчивы стали, бедняжки.

     У них не сходят с языка
     И Кант, и Фихте, и Гегель.
     Пьют черное пиво, курят табак,
     Нашлись и любители кегель.

     Они филистеры, так же как мы,
     И даже худшей породы.
     Они Генгстенбергом клянутся теперь,
     Вольтер там вышел из моды.

     Альфред де Мюссе, в этом ты прав,
     И нынче мальчишка вздорный,
     Но ты не горюй: мы запрем на замок
     Его язычок задорный.

     Пускай протрещит он плохой каламбур,
     Мы штучку похуже устроим:
     Просвищем, что у прелестных дам
     Бывало с нашим героем.

     Так успокойся, добрый мой Рейн,
     Не думай о всяком вздоре!
     Ты песню получше услышишь теперь.
     Прощай, мы свидимся вскоре".

     ГЛАВА VI

     Вслед Паганини бродил, как тень,
     Свой spiritus familiaris 1,
     То псом, то критиком становясь --
     Покойным Георгом Гаррис.

     Бонапарту огненный муж возвещал,
     Где ждет героя победа.
     Свой дух и у Сократа был,
     И это не призраки бреда.

     Я сам, засидевшись в ночи у стола
     В погоне за рифмой крылатой,
     Не раз замечал, что за мною стоит
     Неведомый соглядатай.

     Он что-то держал под черным плащом.
     Но вдруг -- на одно мгновенье --
     Сверкало, будто блеснул топор,
     И вновь скрывалось виденье.

     Он был приземист, широкоплеч,
     Глаза -- как звезды, блестящи.
     Писать он мне никогда не мешал,
     Стоял в отдаленье чаще.

     ------------------
     1. Домашний дух (лат).

     Я много лет не встречался с ним,
     Приходил он, казалось, бесцельно,
     Но вдруг я снова увидел его
     В полночь на улицах Кельна.

     Мечтая, блуждал я в ночной тишине
     И вдруг увидал за спиною
     Безмолвную тень. Я замедлил шаги
     И стал. Он стоял за мною.

     Стоял, как будто ждал меня,
     И вновь зашагал упорно,
     Лишь только я двинулся. Так пришли
     Мы к площади соборной.

     Мне страшен был этот призрак немой!
     Я молвил: "Открой хоть ныне,
     Зачем преследуешь ты меня
     В полуночной пустыне?

     Зачем ты приходишь, когда все спит,
     Когда все немо и глухо,
     Но в сердце -- вселенские чувства, и мозг
     Пронзают молнии духа?

     О, кто ты, откуда? Зачем судьба
     Нас так непонятно связала?
     Что значит блеск под плащом твоим,
     Подобный блеску кинжала?"

     Ответ незнакомца был крайне сух
     И даже флегматичен:
     "Пожалуйста, не заклинай меня,
     Твой тон чересчур патетичен.

     Знай, я не призрак былого, не тень,
     Покинувшая могилу.
     Мне метафизика ваша чужда,
     Риторика не под силу.

     У меня практически-трезвый уклад,
     Я действую твердо и ровно,
     И, верь мне, замыслы твои
     Осуществлю безусловно.

     Тут, может быть, даже и годы нужны,
     Ну что ж, подождем, не горюя.
     Ты мысль, я -- действие твое,
     И в жизнь мечты претворю я.

     Да, ты -- судья, а я палач,
     И я, как раб молчаливый,
     Исполню каждый твой приговор,
     Пускай несправедливый.

     Пред консулом ликтор шел с топором,
     Согласно обычаю Рима.
     Твой ликтор, ношу я топор за тобой
     Для прочего мира незримо.

     Я ликтор твой, я иду за тобой,
     И можешь рассчитывать смело
     На острый этот судейский топор.
     Итак, ты -- мысль, я -- дело".

     ГЛАВА VII

     Вернувшись домой, я разделся и вмиг
     Уснул, как дитя в колыбели.
     В немецкой постели так сладко спать,
     Притом в пуховой постели!

     Как часто мечтал я с глубокой тоской
     О мягкой немецкой перине,
     Вертясь на жестком тюфяке
     В бессонную ночь на чужбине!

     И спать хорошо, и мечтать хорошо
     В немецкой пуховой постели,
     Как будто сразу с немецкой души
     Земные цепи слетели.

     И, все презирая, летит она ввысь,
     На самое небо седьмое.
     Как горды полеты немецкой души
     Во сне, в безмятежном покое!

     Бледнеют боги, завидев ее.
     В пути, без малейших усилий,
     Она срывает сотни звезд
     Ударом мощных крылий.

     Французам и русским досталась земля,

     Британец владеет морем.

     Зато в воздушном царстве грез

     Мы с кем угодно поспорим.

     Там гегемония нашей страны,
     Единство немецкой стихии.
     Как жалко ползают по земле
     Все нации другие!

     Я крепко заснул, и снилось мне,
     Что снова блуждал я бесцельно
     В холодном сиянье полной луны
     По гулким улицам Кельна.

     И всюду за мной скользил по пятам
     Тот черный, неумолимый.
     Я так устал, я был разбит --
     Но бесконечно шли мы!

     Мы шли без конца, и сердце мое
     Раскрылось зияющей раной,
     И капля за каплей алая кровь
     Стекала на грудь непрестанно.

     Я часто обмакивал пальцы в кровь
     И часто, в смертельной истоме,
     Своею кровью загадочный знак
     Чертил на чьем-нибудь доме.

     И всякий раз, отмечая дом
     Рукою окровавленной,
     Я слышал, как, жалобно плача, вдали
     Колокольчик звенит похоронный.

     Меж тем побледнела, нахмурясь, луна
     На пасмурном небосклоне.
     Неслись громады клубящихся туч,
     Как дикие черные кони.

     И всюду за мною скользил по пятам,
     Скрывая сверканье стали,
     Мой черный спутник. И долго мы с ним
     Вдоль темных улиц блуждали.

     Мы шли и шли, наконец глазам
     Открылись гигантские формы:
     Зияла раскрытая настежь дверь --
     И так проникли в собор мы.

     В чудовищной бездне царила ночь,
     И холод и мгла, как в могиле,
     И, только сгущая бездонную тьму,
     Лампады робко светили.

     Я медленно брел вдоль огромных подпор
     В гнетущем безмолвии храма
     И слышал только мерный шаг,
     За мною звучавший упрямо.

     Но вот открылась в блеске свечей,
     В убранстве благоговейном,
     Вся в золоте и в драгоценных камнях
     Капелла трех королей нам.

     О, чудо! Три святых короля,
     Чей смертный сон так долог,
     Теперь на саркофагах верхом
     Сидели, откинув полог.

     Роскошный и фантастичный убор
     Одел гнилые суставы,
     Прикрыты коронами черепа,
     В иссохших руках -- державы.

     Как остовы кукол, тряслись костяки,
     Покрытые древней пылью.
     Сквозь благовонный фимиам
     Разило смрадной гнилью.

     Один из них тотчас задвигал ртом
     И начал без промедленья
     Выкладывать, почему от меня
     Он требует уваженья.

     Во-первых, потому, что он мертв,
     Во-вторых, он монарх державный,
     И, в-третьих, он святой.
     Но меня Не тронул сей перечень славный.

     И я ответил ему, смеясь:
     "Твое проиграно дело!
     В преданья давней старины
     Ты отошел всецело.

     Прочь! Прочь! Ваше место -- в холодной земле.
     Всему живому вы чужды,
     А эти сокровища жизнь обратит
     Себе на насущные нужды.

     Веселая конница будущих лет
     Займет помещенья собора.
     Убирайтесь! Не то вас раздавят, как вшей,
     И выметут с кучей сора!"

     Я кончил и отвернулся от них,
     И грозно блеснул из мрака
     Немого спутника грозный топор --
     Он понял все, без знака,

     Приблизился и, взмахнув топором,
     Пока я медлил у двери,
     Свалил и расколошматил в пыль
     Скелеты былых суеверий.

     И жутко, отдавшись гулом во тьме,
     Удары прогудели.
     Кровь хлынула из моей груди,
     И я вскочил с постели.

     ГЛАВА VIII

     От Кельна до Гагена стоит проезд
     Пять талеров прусской монетой.
     Я не попал в дилижанс, и пришлось
     Тащиться почтовой каретой.

     Сырое осеннее утро. Туман.
     В грязи увязала карета.
     Но жаром сладостным была
     Вся кровь моя согрета.

     О, воздух отчизны! Я вновь им дышал,
     Я пил аромат его снова.
     А грязь на дорогах -- то было дерьмо
     Отечества дорогого.

     Лошадки радушно махали хвостом,
     Как будто им с детства знаком я.
     И были мне райских яблок милей
     Помета их круглые комья.

     Вот Мюльгейм. Чистенький городок.
     Чудесный нрав у народа!
     Я проезжал здесь последний раз
     Весной тридцать первого года.

     Тогда природа была в цвету,
     И весело солнце смеялось,
     И птицы пели любовную песнь,
     И людям сладко мечталось.

     Все думали: "Тощее рыцарство нам
     Покажет скоро затылок.
     Мы им вослед презентуем вина
     Из длинных железных бутылок.

     И, стяг сине-красно-белый взметнув,
     Под песни и пляски народа,
     Быть может, и Бонапарта для нас
     Из гроба поднимет Свобода".

     О, господи! Рыцари все еще здесь!
     Иные из этих каналий
     Пришли к нам сухими, как жердь, а у нас
     Толщенное брюхо нажрали.

     Поджарая сволочь, сулившая нам
     Любовь, Надежду, Веру,
     Успела багровый нос нагулять,
     Рейнвейном упившись не в меру.

     Свобода, в Париже ногу сломав,
     О песнях и плясках забыла.
     Ее трехцветное знамя грустит,
     На башнях повиснув уныло.

     Император однажды восстал из земли,
     Но уже без огня былого:
     Британские черви смирили его,
     И слег он безропотно снова.

     Я сам провожал катафалк золотой,
     Я видел гроб золоченый.
     Богини победы его несли
     Под золотою короной.

     Далеко, вдоль Елисейских полей,
     Под аркой Триумфальной,
     В холодном тумане, по снежной грязи
     Тянулся кортеж погребальный.

     Фальшивая музыка резала слух,
     Все музыканты дрожали
     От стужи. Глядели орлы со знамен
     В такой глубокой печали.

     И взоры людей загорались огнем
     Оживших воспоминаний.
     Волшебный сон империи вновь
     Сиял в холодном тумане.

     Я плакал сам в тот скорбный день
     Слезами горя немого,
     Когда звучало "Vive 1'Empereur!"1
     Как страстный призыв былого.

     -------------
     1 Да здравствует император! (фр.)

     ГЛАВА IX

     Из Кельна я в семь сорок пять утра
     Отправился в дорогу.
     И в Гаген мы прибыли около трех.
     Теперь -- закусим немного!

     Накрыли. Весь старонемецкий стол
     Найдется здесь, вероятно,
     Сердечный привет тебе, свежий салат,
     Как пахнешь ты ароматно!

     Каштаны с подливкой в капустных листах,
     Я в детстве любил не вас ли?
     Здорово, моя родная треска,
     Как мудро ты плаваешь в масле!

     Кто к чувству способен, тому всегда
     Аромат его родины дорог.
     Я очень люблю копченую сельдь,
     И яйца, и жирный творог.

     Как бойко плясала в жиру колбаса!
     А эти дрозды-милашки,
     Амурчики в муссе, хихикали мне,
     Лукавые строя мордашки.

     "Здорово, земляк! -- щебетали они. --
     Ты где же так долго носился?
     Уж, верно, ты в чужой стороне
     С чужою птицей водился?"

     Стояла гусыня на столе,
     Добродушно-простая особа.
     Быть может, она любила меня,
     Когда мы были молоды оба.

     Она, подмигнув значительно мне,
     Так нежно, так грустно смотрела!
     Она обладала красивой душой,
     Но у ней было жесткое тело.

     И вот наконец поросенка внесли,
     Он выглядел очень мило.
     Доныне лавровым листом у нас
     Венчают свиные рыла!


        "ГЛАВАХ"

     За Гагеном скоро настала ночь,
     И вдруг холодком зловещим
     В кишках потянуло. Увы, трактир
     Лишь в Унне нам обещан.

     Тут шустрая девочка поднесла
     Мне пунша в дымящейся чашке.
     Глаза были нежны, как лунный свет,
     Как шелк -- золотые кудряшки.

     Ее шепелявый вестфальский акцент,--
     В нем было столько родного!
     И пунш перенес меня в прошлые дни,
     И вместе сидели мы снова,

     О, братья-вестфальцы! Как часто пивал
     Я в Геттингене с вами!
     Как часто кончали мы ночь под столом,
     Прижавшись друг к другу сердцами!

     Я так сердечно любил всегда
     Чудесных, добрых вестфальцев!
     Надежный, крепкий и верный народ,
     Не врут, не скользят между пальцев.

     А как на дуэли держались они,
     С какою львиной отвагой!
     Каким молодцом был каждый из них
     С рапирой в руке иль со шпагой!

     И выпить и драться они мастера,
     А если протянут губы
     Иль руку в знак дружбы -- заплачут вдруг,
     Сентиментальные дубы!

     Награди тебя небо, добрый народ,
     Твои посевы утроив!
     Спаси от войны и от славы тебя,
     От подвигов и героев!

     Господь помогай твоим сыновьям
     Сдавать успешно экзамен.
     Пошли твоим дочкам добрых мужей
     И деток хороших,--amen!

     ГЛАВА XI

     Вот он, наш Тевтобургский лес!
     Как Тацит в годы оны,
     Классическую вспомним топь,
     Где Вар сгубил легионы.

     Здесь Герман, славный херусский князь,
     Насолил латинской собаке.
     Немецкая нация в этом дерьме
     Героем вышла из драки.

     Когда бы Герман не вырвал в бою
     Победу своим блондинам,
     Немецкой свободе был бы капут
     И стал бы Рим господином.

     Отечеству нашему были б тогда
     Латинские нравы привиты,
     Имел бы и Мюнхен весталок своих,
     И швабы звались бы квириты.

     Гаруспекс новый, наш Генгстенберг
     Копался б в кишечнике бычьем.
     Неандер стал бы, как истый авгур,
     Следить за полетом птичьим.

     Бирх-Пфейфер тянула бы скипидар,
     Подобно римлянкам знатным,--
     Говорят, что от этого запах мочи
     У них был очень приятным.

     Наш Раумер был бы уже не босяк,
     Но подлинный римский босякус.
     Без рифмы писал бы Фрейлиграт,
     Как сам Horatius Flaccus 1.

     Грубьян-попрошайка папаша Ян --
     Он звался б теперь грубиянус.
     Me Hercule! 2 Массман знал бы латынь,
     Наш Marcus Tullius Massmanus!

     Друзья прогресса мощь свою
     Пытали б на львах и шакалах
     В песке арен, а не так, как теперь,
     На шавках в мелких журналах.

     Не тридцать шесть владык, а один
     Нерон давил бы нас игом,
     И мы вскрывали бы вены себе,
     Противясь рабским веригам.

     А Шеллинг бы, Сенекой став, погиб,
     Сраженный таким конфликтом,
     Корнелиус наш услыхал бы тогда:
     "Cacatum non est pictum!" 3

     Слава господу! Герман выиграл бой,
     И прогнаны чужеземцы,
     Вар с легионами отбыл в рай,
     А мы по-прежнему -- немцы.

     Немецкие нравы, немецкая- речь,--
     Другая у нас не пошла бы.
     Осел -- осел, а не asinus 4,
     А швабы -- те же швабы.

     ------------------
     1 Гораций Флакк (лат.).
     2 Клянусь Геркулесом! (лат.)
     3 "Пачкотня -- не живопись!" (лат.
     4 Осел (лат).

     Наш Раумер -- тот же немецкий босяк,
     Хоть дан ему орден, я слышал,
     И шпарит рифмами Фрейлиграт:
     Из него Гораций не вышел.

     В латыни Массман -- ни в зуб толкнуть,
     Бирх-Пфейфер склонна к драмам,
     И ей не надобен скипидар,
     Как римским галантным дамам.

     О Герман, благодарим тебя!
     Прими поклон наш низкий!
     Мы в Детмольде памятник ставим тебе,
     Я участвую сам в подписке.

     ГЛАВА XII

     Трясется ночью в лесу по корням
     Карета. Вдруг затрещало.
     Сломалась ось, и мы стоим.
     Как быть, -- удовольствия мало!

     Почтарь слезает, спешит в село,
     А я, притаясь под сосною,
     В глухую полночь, один в лесу,
     Прислушиваюсь к вою.

     Беда! Это волки воют кругом
     Голодными голосами.
     Их огненные глаза горят,
     Как факелы, за кустами.

     Узнали, видно, про мой приезд
     И в честь мою всем собором
     Иллюминировали лес
     И распевают хором.

     Приятная серенада! Я
     Сегодня гвоздь представленья!
     Я принял позу, отвесил поклон
     И стал подбирать выраженья.

     "Сограждане волки! Я счастлив, что мог
     Такой удостоиться чести:
     Найти столь избранный круг и любовь
     В столь неожиданном месте.

     Мои ощущенья в этот миг
     Нельзя передать словами.
     Клянусь, я вовеки забыть не смогу
     Часы, проведенные с вами.

     Я вашим доверием тронут до слез,
     И в вашем искреннем вое
     Я с удовольствием нахожу
     Свидетельство дружбы живое.

     Сограждане волки! Вы никогда
     Не верили лживым писакам,
     Которые нагло трезвонят, что я
     Перебежал к собакам,

     Что я отступник и принял пост
     Советника в стаде бараньем.
     Конечно, разбором такой клеветы
     Мы заниматься не станем.

     Овечья шкура, что я иногда
     Надевал, чтоб согреться, на плечи,
     Поверьте, не соблазнила меня
     Сражаться за счастье овечье.

     Я не советник, не овца,
     Не пес, боящийся палки,--
     Я ваш! И волчий зуб у меня,