обно может поместиться на козлах,  держа на руках  собачку, и
что, наконец, через две недели можно будет попасть во Флоренцию, куда к тому
времени вернется и синьора Франческа, отправляющаяся с миледи в Пизу. Считая
по пальцам расходы, маркиз напевал про себя: "Di tanti palpiti"1,
синьора  разражалась громкими трелями, а профессор колотил по струнам гитары
и пел при этом такие пламенные слова, что со лба у него катились капли пота,
а из глаз слезы, которые соединялись в один поток, сбегавший по его красному
лицу. Среди этого  пения  и  бренчания внезапно распахнулись двери  соседней
комнаты, и оттуда выскочило существо...
     Вас,  музы древнего и нового времени, и вас, еще даже не открытые музы,
которых почтят  лишь последующие поколения  и которых я давно  уже почуял  в
лесах и на морях, вас заклинаю я, дайте  мне краски, чтобы описать существо,
которое,  после добродетели,  великолепнее всего на свете. Добродетель, само
собою разумеется, занимает первое место среди всяческого великолепия; творец
украсил  ее  столькими  прелестями,  что,  казалось, он  не в силах  создать
что-либо столь же великолепное; но тут он еще раз собрался с силами и в одну
из светлых своих
     ____________________
     1 "Какой трепет" (ит.).
     252


     минут сотворил  синьору  Франческу,  прекрасную  танцовщицу, величайший
свой шедевр после создания добродетели,  причем  он ни в  малейшей  мере  не
повторился,  в  отличие  от  земных  маэстро,  чьи  позднейшие  произведения
отражают блеск, позаимствованный у более ранних,  --  нет, синьора Франческа
--  совершенно оригинальное произведение, не имеющее ни малейшего сходства с
добродетелью,  и есть знатоки,  которые считают  ее столь  же великолепной и
признают   за   добродетелью,   созданной   несколько   ранее,  лишь   право
первородства. Но такой ли уж это большой  недостаток для танцовщицы --  быть
моложе  на  каких-нибудь  шесть тысяч  лет? Ах, я  вижу  ее опять -- как она
прыгнула из распахнувшейся  двери на середину комнаты,  повернулась в тот же
миг бесчисленное  множество раз  на одной ноге, бросилась на софу  и  во всю
длину  протянулась  на  ней,  прикрыла  обеими  руками глаза  и, едва  дыша,
промолвила: "Ах, как я устала спать!"  Тут подошел маркиз и произнес длинную
речь в своей иронической, пространно-почтительной манере, составляющей такой
загадочный контраст с его немногословной сжатостью в деловых беседах и с его
пошлой  расплывчатостью  в моменты сентиментального возбуждения.  И все-таки
эта  манера не  была  искусственной; возможно, что  она  выработалась в  нем
естественным путем, благодаря  тому, что  ему не  хватало  смелости  открыто
утверждать свое первенство, на которое, по его мнению, давали ему  право его
деньги и его ум, и он трусливо маскировался выражениями самой преувеличенной
покорности.   В  широкой   улыбке   его   было   в   таких  случаях   что-то
неприятно-забавное,  и  трудно  было  решить,  следует  ли  побить  его  или
похвалить.  В  таком именно духе  и  была  его  утренняя  речь, обращенная к
синьоре  Франческе, еле  слушавшей  его спросонья, и когда  в заключение  он
попросил позволения  поцеловать  ее ноги,  или, по крайней мере, одну  левую
ножку, и заботливо разостлал затем в этих целях на полу свой желтый шелковый
носовой платок и  склонил на него колени, она равнодушно протянула ему левую
ногу, обутую в  прелестный красный башмачок, в  противоположность правой, на
которой башмачок был  голубой -- забавное кокетство,  благодаря которому еще
заметнее делалось милое изящество этих ножек. Маркиз благоговейно  поцеловал
ножку, поднялся с тяжким вздохом:
     253


     "Иисусе!"  -- и  попросил  разрешения представить  меня,  своего друга,
каковое разрешение  и  было  дано ему с тем  же зевком; он  не поскупился на
похвалы моим достоинствам и  заверил  словом дворянина, что я  очень  удачно
воспел несчастную любовь.
     Я,  с  своей  стороны, тоже испросил соизволения  синьоры поцеловать ее
левую ножку, и в тот момент, когда  я удостоился этой чести,  она, как будто
пробудившись от дремоты, с  улыбкой наклонилась ко мне,  посмотрела на  меня
большими удивленными глазами, весело выскочила на середину  комнаты и  опять
бесчисленное множество раз повернулась на одной ноге. Изумительная вещь -- я
почувствовал, что и сердце мое  вертится вместе с нею, почти до  обморока. А
профессор весело ударил по струнам гитары и запел:
     Примадонна меня полюбила
     И в мужья себе определила,
     И вступили мы в брак с нею вскоре.
     Горе мне, бедному, горе!
     Но пришли  мне  на  помощь  пираты,  И  я  продал  ее  за  дукаты,  Без
дальнейшего с ней разговора, Браво! Браво! Синьора!
     Синьора  Франческа  еще  раз  окинула  меня  пристальным  и  испытующим
взглядом с головы  до ног и затем с довольным выражением  лица поблагодарила
маркиза, как будто  я был подарком,  который он любезно преподнес ей. Особых
возражений против  подарка  она  не  находила: только волосы  мои,  пожалуй,
слишком уж светло-каштановые, ей хотелось бы потемнее, как у аббата Чекко, и
глаза мои  показались ей слишком маленькими и скорее зелеными, чем голубыми.
В  отместку  следовало  бы  и  мне,  дорогой  читатель,  изобразить  синьору
Франческу  в  отрицательном  свете, но, право,  я ничего не  мог  бы сказать
дурного  об этом  прелестном  создании,  об  этом воплощении  грации,  почти
легкомысленном  по  своим  формам.  И  лицо   было  божественно  соразмерно,
наподобие греческих статуй; лоб и нос составляли одну отвесную прямую линию,
с которой нижняя линия носа, удивительно короткая, образовала восхитительный
прямой угол; столь же коротко было расстояние от носа  до  рта, а губы  были
полуоткрыты  и  мечтательно  улыбались;  под   ними   округло  вырисовывался
прелестный полный
     254


     подбородок,  а шея...  Ах,  мой  скромный  читатель,  я захожу  слишком
далеко,  а  кроме  того,  при  этом  вступительном  описании  я,  как  вновь
посвящаемый,  не  имею  права распространяться о  двух  безмолвных  цветках,
сиявших чистейшим блеском поэзии в тот момент, когда синьора расстегивала на
шее серебряные пуговки своего черного шелкового  платья.  Любезный читатель,
поднимемся опять выше и займемся описанием лица, о  котором я  могу сообщить
дополнительно,  что  оно  было прозрачным и бледно-желтым,  как янтарь,  что
благодаря  черным  волосам,  спускавшимся  блестящими  гладкими  овалами над
висками,  оно  приобретало какую-то  детскую округленность  и  было волшебно
освещено двумя черными быстрыми глазами.
     Ты видишь, любезный  читатель, что я  готов самым основательным образом
дать  тебе  топографию  моего  блаженства,  и  подобно   тому,   как  другие
путешественники прилагают к своим трудам  отдельные карты местностей, важных
в  историческом  или  примечательных в каком-либо  ином отношении, так  и  я
охотно приложил  бы гравированный на меди портрет  Франчески. Но  -- увы! --
что  толку  в мертвой передаче внешних контуров,  когда божественное обаяние
форм  заключается в жизни  и движении! Даже  лучший живописец не в состоянии
изобразить  наглядно это обаяние,  ибо  живопись,  в сущности, плоская ложь.
Скульптор  скорее способен  на это; при  изменчивом  освещении мы можем,  до
некоторой степени,  представить  себе  формы  статуй  в движении,  и  факел,
бросающий  на  них  свой свет  лишь  извне, как бы  оживляет их  изнутри.  И
существует  статуя, которая могла бы дать тебе, любезный читатель, мраморное
представление о великолепии Франчески,-- это Венера великого Кановы, которую
ты  можешь  видеть  в одном из последних  зал Палаццо Питти во  Флоренции. Я
часто вспоминаю теперь об этой  статуе; иногда мне грезится, что она лежит в
моих  объятиях  и постепенно оживает  и  начинает, наконец,  шептать  что-то
голосом Франчески.  Но  то,  что делало каждое  ее  слово таким  прелестным,
бесконечно значительным, -- это был звук ее голоса; и если бы я привел здесь
самые слова, то получился  бы лишь гербарий  из засохших цветов, вся великая
ценность  которых  была  в  запахе.  Разговаривая,  она часто подпрыгивала и
пускалась танцевать; может быть, танец и был ее истинным
     255


     языком. А сердце  мое неизменно танцевало вместе с  нею, и  проделывало
труднейшие па, и проявляло при  этом столько таланта, сколько я никогда и не
подозревал в  нем. Таким именно  способом  Франческа рассказала мне  историю
аббата Чекко, молодого  парня,  влюбившегося  в  нее,  когда  она  еще плела
соломенные шляпы в долине Арно; при этом она уверяла, что мне выпало счастье
быть похожим на него. Она сопровождала все это нежнейшими пантомимами, время
от времени  прижимала  кончики  пальцев  к  сердцу,  как  бы  черпая  оттуда
нежнейшие чувства, плавно бросалась затем всей грудью на софу, прятала  лицо
в   подушки,   протягивала  ноги  кверху  и  играла  ими,  как   деревянными
марионетками.  Голубая ножка должна  была представлять аббата Чекко, красная
-- бедную  Франческу, и, пародируя свою собственную историю, она показывала,
как  расстаются две  бедные  влюбленные ножки;  это было  трогательно-глупое
зрелище  --  ноги  касались  друг друга носками,  обменивались  поцелуями  и
словами  нежности, -- при  этом сумасбродная  девушка заливалась  забавными,
вперемежку с хихиканьем, слезами, которые, однако, исходили порой из глубины
несколько  большей,   чем   того  требовала  роль.   В  порыве  болезненного
комического задора она изображала, как  аббат Чекко держит длинную речь  и в
педантических метафорах  превозносит красоту  бедной Франчески,  и манера, в
которой  она,  в роли  бедной  Франчески, отвечала  ему  и  копировала  свой
собственный  голос,  с отзвуком  былой  сентиментальности, заключала в  себе
что-то  кукольно-печальное,  удивительно  волновавшее меня.  Прощай,  Чекко,
прощай Франческа! -- было постоянным припевом.  Влюбленные ножки  не  хотели
расстаться, и я, наконец, обрадовался, когда неумолимая судьба разлучила их,
ибо сладостное предчувствие  подсказывало мне,  что  было  бы несчастьем для
меня, если бы влюбленные так и остались вместе.
     Профессор  зааплодировал  на  гитаре,  шутовски дергая  струны, синьора
стала выводить трели,  собачка  залаяла, маркиз и я стали  бешено хлопать  в
ладоши, а синьора Франческа встала и раскланялась с признательностью.
     --  Это, право, недурная  комедия,--сказала  она  мне, -- но прошло уже
много времени с тех пор, как она была  поставлена, да и сама я  состарилась,
-- угадайте-ка, сколько мне лет?
     256


     Но  тут  же,  отнюдь  не  дожидаясь моего ответа,  быстро  проговорила:
"Восемнадцать" -- и при этом восемнадцать раз повернулась на одной ноге.
     -- А сколько вам лет, dottore?1
     -- Я, синьора, родился в ночь на новый тысяча восьмисотый год.
     --  Я ведь говорил уже вам,  -- заметил маркиз,  -- это  один из первых
людей нашего века.
     --  А  сколько, по-вашему,  мне лет?  --  внезапно  воскликнула синьора
Летиция и, не помышляя о  своем  костюме Евы, скрытом  доселе  под  одеялом,
порывистым  движением  приподнялась  при  этом  вопросе   так   высоко,  что
показалось не только Красное море, но и вся Аравия, Сирия и Месопотамия.
     Отпрянув в  испуге  при столь ужасном зрелище, я  пробормотал несколько
фраз  о  том, как затруднительно разрешить подобный вопрос, ибо ведь я видел
синьору только наполовину; но так как она все упорнее продолжала настаивать,
то я принужден был сказать правду,-- именно, что я не знаю соотношения между
годами итальянскими и немецкими.
     -- А разве разница велика? -- спросила синьора Летиция.
     -- Конечно,--ответил я,--тела расширяются от теплоты,  поэтому и годы в
жаркой Италии гораздо длиннее, чем в холодной Германии.
     Маркиз более удачно  вывел меня из затруднительного  положения, любезно
удостоверив, что  только  теперь  красота  ее распустилась  в  самой  пышной
зрелости.
     -- И подобно тому, синьора, -- добавил он, -- как померанец чем старее,
тем желтее, так и красота ваша с каждым годом становится более зрелой.
     Синьора, казалось, удовлетворилась этим сравнением и, со своей стороны,
призналась,  что действительно  чувствует себя  более  зрелой,  чем  прежде,
особенно по сравнению с тем временем, когда она была еще тоненькой и впервые
выступала в Болонье, и что ей до сих пор непонятно, как она с такой  фигурой
могла вызвать  подобный  фурор.  Тут она рассказала  о  своем  дебюте в роли
Ариадны; к этой теме,  как я узнал  потом, она очень часто  возвращалась. По
этому случаю синьор Бартоло
     _______________
     1 Доктор (ит.).
     257


     должен был  продекламировать стихи, брошенные ей тогда  на  сцену.  Это
были хорошие стихи,  полные трогательной скорби по поводу вероломства Тезея,
полные слепого воодушевления Вакхом и цветисто-восторженных похвал  Ариадне.
"Bella  cosa"1,-- восклицала синьора Летиция после каждой строфы.
Я тоже хвалил образы, и стихи, и всю трактовку мифа.
     -- Да,  миф прекрасный,  -- сказал профессор, -- и в основе его  лежит,
несомненно, историческая истина; некоторые авторы так прямо  и рассказывают,
что Оней, один из жрецов Вакха, обвенчался с тоскующей Ариадною, встретив ее
покинутой  на острове Наксосе, и, как часто случается, в  легенде жрец  бога
заменен самим богом.
     Я не мог присоединиться  к  этому мнению, так как  в  области мифологии
более склонен к философским толкованиям, и потому возразил:
     --  В  фабуле  мифа, в том,  что  Ариадна,  покинутая Тезеем на острове
Наксосе,  бросается  в объятия Вакха, я  вижу  не  что иное,  как аллегорию:
будучи  покинута,  она  предалась пьянству,--  гипотеза,  которую  разделяют
многие  мои  соотечественники   --  ученые.  Вы,  господин  маркиз,  знаете,
вероятно,  что покойный банкир Бетман постарался,  в духе этой гипотезы, так
осветить свою Ариадну, чтоб она казалась красноносой.
     --  Да,  да, франкфуртский  Бетман был  великий человек!  -- воскликнул
маркиз. В тот же миг, однако, что-то,  по-видимому, очень важное, пришло ему
в голову,  и он, вздохнув, пробормотал: "Боже,  боже,  я позабыл написать во
Франкфурт Ротшильду!" И с серьезным деловым лицом, с которого исчезло всякое
шутовское выражение, он быстро,  без  долгих  церемоний, простился, пообещав
вернуться вечером.
     Когда он  исчез и  я  только  что собрался,  как это принято на  свете,
сделать свои замечания о  человеке,  .благодаря  любезности которого удалось
завязать столь приятное знакомство, я, к своему удивлению, увидел, что здесь
не  могут  нахвалиться им  и  в  особенности  превозносят,  притом  в  самых
преувеличенных выражениях, его  пристрастие к красоте, его  аристократически
изящные манеры и бескорыстие. Синьора Франческа тоже присоединилась к общему
хору похвал, но призналась, что нос его
     _______________
     1 Прекрасно (ит.).
     258


     внушает ей некоторую тревогу и всегда напоминает ей Пизанскую башню.
     Прощаясь,  я   снова  просил  удостоить  меня  милостивого  соизволения
поцеловать ее левую ногу, и она с серьезной улыбкой  сняла красный башмачок,
а  также  и  чулок;  а  когда  я  склонил  колени,  она протянула  мне  свою
лилейно-белую  цветущую  ножку,  которую  я  и  прижал  к  губам  с  большим
благоговением, чем если бы  проделал  то  же  самое с ногой папы. Само собою
разумеется, я взял на себя также роль камеристки  и помог  ей надеть чулок и
башмак.
     -- Я  довольна  вами, -- сказала  синьора  Франческа, когда  дело  было
сделано, причем я не  слишком спешил, хотя и работал всеми десятью пальцами,
--  я  довольна  вами,  вы  можете  почаще  надевать мне  чулки. Сегодня  вы
поцеловали мне левую ногу,  завтра  к  вашим  услугам правая. Послезавтра вы
можете уже поцеловать мне левую руку, а день спустя -- и правую. Если будете
вести себя хорошо, то впоследствии я протяну вам и мои губы, и т. д. Видите,
я охотно поощряю вас, а так как вы еще молоды, то можете далеко пойти.
     И  я далеко пошел!  Будьте в том свидетелями вы, тосканские ночи, и ты,
светло-синее  небо с  большими серебряными  звездами,  и вы, дикие  лавровые
поросли и таинственные  мирты, и вы, апеннинские нимфы, порхавшие вокруг нас
в свадебной пляске и грезами  уносившиеся в лучшие времена -- времена богов,
когда   не   существовало  еще  готической  лжи,  разрешающей   лишь  слепые
наслаждения,  ощупью,  в  укромном  уголке,  и прикрывающей своим лицемерным
фиговым листком всякое свободное чувство.
     В отдельных фиговых листках тут и не было нужды -- целое фиговое дерево
с широко раскинувшимися ветвями шелестело над головами счастливцев.
        "ГЛАВА VII"
     Что такое побои -- это известно, но что такое  любовь -- до этого никто
еще   не   додумался.  Некоторые  натурфилософы  утверждали,  что  это   род
электричества. Возможно -- ибо в момент,  когда влюбляешься, кажется,  будто
электрический луч из глаз возлюбленной поразил
     259


     внезапно твое  сердце. Ах! Эти  молнии  самые губительные, и того,  кто
найдет для них отвод, я готов поставить выше Франклина. Если бы существовали
небольшие громоотводы, которые можно было  бы носить на сердце, и если бы на
них   имелась  игла,  по  которой  можно  было  бы  отводить  ужасное  пламя
куда-нибудь в сторону! Но боюсь, что отнять стрелы у маленького Амура не так
легко, как молнии у Юпитера и скипетры у тиранов. К тому же любовь не всегда
поражает  молниеносно, иной раз  она  подстерегает, как змея  под  розами, и
высматривает  малейшую  щель в сердце, чтобы  проникнуть туда; иногда это --
одно  только слово,  один взгляд, рассказ о чем-нибудь незначительном, и они
западают в  наше  сердце, как блестящее зерно,  лежат там спокойно всю зиму,
пока не наступит весна и маленькое зерно  не распустится в  огненный цветок,
аромат  которого  пьянит  голову.  То  самое  солнце,  что  выводит  из  яиц
крокодилов  в  Нильской долине,  способно одновременно довести до  состояния
полной зрелости посев любви в юном  сердце, где-нибудь в Потсдаме, на Хавеле
-- и тут-то польются  слезы и в Египте и в Потсдаме! Но слезы далеко еще  не
объяснение... Что  такое любовь? Определил  ли кто  ее сущность, разрешил ли
кто  ее загадку?  Быть может,  разрешение ее  принесло бы  большие муки, чем
самая загадка,  и сердце  ужаснулось бы  и оцепенело,  как при виде  Медузы.
Вокруг страшного  слова, разрешающего загадку, клубком  вьются змеи...  О, я
никогда не хочу слышать слово разгадки! Жгучая боль в моем сердце дороже мне
все-таки, чем холодное оцепенение. О, не произносите его, тени  умерших, вы,
что блуждаете по розовым садам нашего мира, не зная боли, как камни, но и не
чувствуя ничего,  как камни, и бледными устами  улыбаетесь при виде молодого
глупца, превозносящего аромат роз и сетующего на шипы.
     Но  если  я  не  могу,  любезный  читатель,  сказать  тебе,  что  такое
собственно  любовь, то я мог бы тебе подробно рассказать,  как  ведет себя и
как чувствует  себя человек,  влюбившийся в  Апеннинах. А ведет он  себя как
дурак, пляшет по холмам и скалам и думает, что весь мир пляшет вместе с ним.
А  чувствует он  себя при этом так, будто мир  сотворен  только сегодня и он
первый человек. "Ах,  как  прекрасно все это!" -- ликовал я,  покинув жилище
Франчески. Как прекрасен, как чудесен этот новый мир!
     260


     Казалось, я должен был дать имя каждому растению и каждому животному, и
я придумывал наименования для всего окружающего в  соответствии с внутренней
его природой и с моим собственным  чувством, которое так чудесно сливалось с
внешним миром. Грудь моя была как источник откровения;  я понимал все формы,
все  образы, запах  растений, пение птиц, свист ветра и шум водопадов. Порой
слышал я  также  божественный  голос:  "Адам,  где  ты  ?"„--  "Здесь,
Франческа, -- отвечал я тогда,  -- я боготворю тебя, так как  наверное знаю,
что ты сотворила солнце, луну, и звезды, и землю со всеми ее тварями!" Тут в
миртовых  кустах раздался