ла стянуть мне куртку
     И прилипнувшие брюки.
     Так болван иной прилипнет
     Со своей дурацкой дружбой.

     "Шлафрок! Тридцать шесть монархов
     За сухой и теплый шлафрок!" --
     Закричал я. Пар валил
     От моей рубашки мокрой.

     Весь дрожа, стуча зубами,
     Постоял я перед жаром
     И, в тепле размякнув сразу,
     Опустился на солому.

     Сон не шел. Глядел я, жмурясь,
     Как раздела ведьма сына.
     Села с ним к огню и молча
     Полуголого к себе

     Положила на колени.
     Мопс пред ней на задних лапах
     Встал, -- в передних очень ловко
     Он держал горшочек с зельем.

     Из горшка взяла Урака
     Красный жир и стала жиром
     Сыну мазать грудь и ребра,
     Мазать быстро и поспешно.

     Терла, мазала, жужжала,
     Убаюкивала сына,
     И, потрескивая странно,
     В очаге шумело пламя.

     Словно труп, костлявый, желтый,
     К лону матери приникнув,
     Сын лежал и скорбным взором
     Пред собой глядел недвижно.

     Неужель он вправду мертвый --
     Материнскою любовью,
     Силой зелья колдовского
     Оживленный, бледный призрак?

     Странный полусон горячки:
     Тело -- как свинцом налито,
     Ты лежишь пластом, но чувства
     Напряглись невыносимо.

     Этот душный запах зелий!
     Я мучительно старался
     Вспомнить, где его я слышал,
     Но припомнить был не в силах.

     Этот вой и скрежет ветра
     В очаге, как будто стоны
     Душ измученных, -- казалось,
     Голоса их узнавал я.

     А потом, какого страха
     Натерпелся я от чучел,
     В ряд расставленных на полке
     Над моею головою!

     Хищно, медленно и страшно
     Птицы расправляли крылья,
     Мне в лицо уставив клювы,
     Точно длинные носы.

     Где носы такие мог я
     Видеть раньше?.. В Дюссельдорфе?
     В Гамбурге? С каким мученьем
     Я ловил воспоминанье!

     Наконец, меня осилив,
     Сон пришел на смену яви,
     Вместо бреда наяву --
     Крепкий и здоровый сон.

     И приснилось мне: лачуга
     Стала пышным бальным залом,
     Залом с белой колоннадой,
     С ярким светом жирандолей.

     Исполнял оркестр незримый
     Танцы из "Robert le Diable" --
     Нечестивый пляс монахинь;
     Но гулял я там один.

     Наконец раскрылись двери,
     И входить попарно стали
     Медленным и важным строем
     Удивительные гости:

     Привиденья и медведи.
     Каждый кавалер мохнатый
     Вел, идя на задних лапах,
     Призрак в саване могильном.

     И по всем законам бала
     Пары в вальсе закружились;
     То-то был курьезный номер,
     Страх и смех, представьте сами!

     Косолапым кавалерам
     Приходилось очень туго:
     Да и как не сбиться с такта
     В вальсе с призраком бесплотным!

     Словно вихрь неумолимый,
     Вальс кружил зверей несчастных,
     Их сопенье заглушало
     Даже мощный контрабас.

     Часто пары спотыкались,
     И медведь рычал на призрак
     И его по заду шлепал,
     Чтобы неуч не толкался.

     А порою в вихре танца
     С головы своей подруги
     Саван стаскивал медведь,--
     И на свет являлся череп.

     Но внезапно загремели
     Барабаны и литавры,
     Подхватили звонко трубы,
     И вовсю пошел галоп.

     Эта часть мне не доснилась,
     Ибо вдруг один Топтыгин
     Наступил мне на мозоль:
     Я завыл и пробудился.

        "ГЛАВА XXII"

     Хлещет Феб коней ретивых,
     Гонит весело квадригу,
     Он уже почти полнеба
     В дрожках солнечных объехал.

     Только в полдень перестал я
     Грезить о медвежьем вальсе,
     Вырвался из плена странных,
     Фантастичных сновидений.

     Осмотревшись, я увидел,
     Что в лачуге я один.
     Мать Урака и Ласкаро
     Рано вышли на охоту.

     В хижине остался только
     Толстый мопс; у очага
     Он стоял на задних лапах,
     В котелке мешая ложкой.

     Повар был он, видно, знатный!
     Увидав, что суп вскипает,
     Стал он дуть, мешая чаще,
     Чтобы снять густую накипь.

     Сам я, что ли, околдован,
     Или это лихорадка?
     Я ушам своим не верю:
     Толстый мопс заговорил!

     Да, и очень задушевно
     Речь повел на чисто швабском;
     Говорил и словно грезил --
     Как возвышенный мечтатель:

     "О, поэт я бедный швабский!
     На чужбине суждено мне,
     Заколдованному мопсу,
     Кипятить настои ведьме.

     Как позорно и преступно
     Ведьмовство! И как трагичен
     Жребий мой: в собачьей шкуре
     Чувствовать, как человек!

     Лучше б мне остаться дома,
     Средь моих друзей по школе,
     Ах, они людей не могут
     Зачаровывать, как ведьмы!

     Лучше б мне остаться дома
     С Карлом Майером сладчайшим,
     С этим швабским желтоцветом,
     При супах благочестивых!

     Где ты, мой родимый Штуккерт?
     Как твои увидеть трубы,
     Сизый дым от них и печи,
     Где хозяйки варят клецки?"

     Я глубоко был растроган
     Этой речью; спрыгнув с ложа,
     Подбежал, и сел к камину,
     И промолвил с состраданьем:

     "О певец, о благородный,
     Как попал ты в лапы ведьмы?
     Ах, за что -- какая гнусность! --
     Превращен ты ведьмой в мопса?"

     И в восторге тот воскликнул:
     "Как, вы, значит, не француз!
     Значит, немец вы и был вам
     Весь мой монолог понятен!

     Ах, земляк, какое горе,

     Что всегда советник Келле --

     Если мы с ним заходили

     В погребок распить по кружке --

     Уверял меня за трубкой:
     Всем своим образованьем
     Он обязан лишь поездкам,
     Пребыванью за границей.

     Чтобы с ног своих коросту
     Ободрать пробежкой легкой,
     Чтобы светскую шлифовку
     Получить, как этот Келле,

     Я с отчизной распростился,
     Стал бродить по всей Европе
     И, попав на Пиренеи,
     Прибыл в хижину Ураки.

     К ней мне дал Юстинус Кернер
     Личное письмо: к несчастью,
     Я не знал тогда, что друг мой
     Водит с ведьмами знакомство.

     И Уракой был я принят
     Дружелюбно, но, к несчастью,
     Дружба ведьмы все росла,
     Превращаясь в пламя страсти.

     Да, в груди увядшей вспыхнул
     Нечестивый гнусный пламень,
     И порочная блудница
     Соблазнить меня решила.

     Я взмолился: "Ах, простите!
     Ах, мадам, я не фривольный
     Гетеанец, я невинный
     Представитель швабской школы.

     Нравственность -- вот наша муза!
     Спит в кальсонах из крепчайшей
     Толстой кожи, -- ах, не троньте
     Добродетели моей!

     Есть поэты чувства, мысли,
     Есть мечтатели, фантасты,
     Но лишь мы, поэты-швабы,
     Добродетель воспеваем,

     В ней одной богатство наше!
     Ох, оставьте мне, прошу вас,
     Нравственно-религиозный
     Плащ убогой нищеты".

     Так молил я, но с улыбкой,
     С иронической улыбкой,
     Ведьма веткою омелы
     Головы моей коснулась.

     И на теле ощутил я
     Странный и противный холод,
     Будто весь гусиной кожей
     Начал быстро покрываться.

     На поверку оказалось --
     То была собачья шкура.
     С той минуты злополучной
     Я, как видите, стал мопсом".

     Бедный парень! От рыданий
     У него пресекся голос.
     Он рыдал неудержимо,
     Чуть не изошел слезами.

     "Слушайте, -- сказал я грустно.--
     Может, я могу помочь вам
     Шкуру сбросить и вернуть вас
     Человечеству и музам?"

     Но с отчаяньем во взоре
     Безутешно поднял лапы
     Бедный мопс и с горьким вздохом,
     С горьким стоном мне ответил:

     "Вплоть до Страшного суда мне
     Пребывать в собачьей шкуре,
     Если я спасен не буду
     Некой девственницей чистой.

     Лишь не знавшая мужчины
     Целомудренная дева
     Может снять с меня заклятье,
     Правда, при одном условье:

     В ночь под Новый год должна
     Эта дева в одиночку
     Прочитать стихи Густава
     Пфицера и не заснуть.

     Не заснет она над чтеньем,
     Не сомкнет очей невинных --
     Вмиг я в люди расколдуюсь
     И размопситься смогу".

     "Ах, тогда, мой друг, -- сказал я, --
     Вам помочь я не способен.
     Я, во-первых, не могу быть
     К лику девственниц причислен.

     Но еще трудней второе:
     Мне совсем уж невозможно
     Прочитать стихи Густава
     Пфицера -- и не заснуть".

        "ГЛАВА XXIII"

     Ведьмы логово покинув,
     Мы спускаемся в долину;
     Снова почву под ногами
     Обретаем в позитивном.

     Прочь, безумье, бред горячки,
     Грезы, призраки, виденья!
     Мы серьезно и разумно
     Вновь займемся Атта Троллем.

     Меж детей в своей берлоге
     Наш старик лежит и спит,
     И, как праведник, храпит он;
     Вот проснулся -- и зевает.

     Рядом с Троллем -- Одноухий.
     Как поэт, что ищет рифму,
     Лапой голову скребет он,
     И скандирует он лапой.

     Тут же, рядом с папой, дочки
     На спине лежат, мечтая;
     Непорочны и невинны
     Сны четвероногих лилий.

     Что за томные виденья,
     Как цветы, трепещут нежно
     В душах девственниц медвежьих?
     Их глаза блестят слезами.

     И особенно меньшая
     Вся полна волненьем тайным,
     Ибо тайно чует в сердце
     Зуд блаженный Купидона.

     Ах, стрела малютки-бога
     Сразу шкуру ей пронзила,
     С первой встречи. Но -- Всевышний!
     Тот, кто мил ей, -- человек!

     Да, зовут его Шнапганский,
     Он, в великом отступленье
     По горам спасаясь бегством,
     На рассвете ей явился.

     Девам люб герой в несчастье,
     А в глазах сего героя
     Тихой грустью, мрачной скорбью
     Клокотал карманный кризис.

     Всей казной его походной --
     Двадцатью двумя грошами,
     Что в Испанию привез он,
     Завладел дон Эспартеро.

     Даже и часы погибли:
     Он оставил их в ломбарде
     В Пампелуне -- распрощался
     С драгоценностью фамильной.

     И бежал он что есть мочи --
     Но, и сам того не зная,
     В бегстве выиграл он нечто
     Лучше всякой битвы -- сердце!

     Да, смертельный враг, он мил ей!
     Мил медведице несчастной.
     Знай отец про тайну дочки --
     Как ревел бы он свирепо!

     Словно старый Одоардо,
     Что Эмилию Галотти
     В мрачной гордости мещанской
     Заколол, и Атта Тролль бы

     Растерзал скорее дочку,
     Лапой собственной убил бы,
     Чем позволить недостойной
     Кинуться в объятья принца.

     Да, но в данную минуту
     Он лирически настроен,
     Он сломать не жаждет розу,
     Не потрепанную бурей.

     В тихой грусти возлежит он
     Меж детьми в своей берлоге,
     Как предчувствием томимый
     Думой о загробном мире.

     "Дети! -- так вздыхает Атта,
     И в глазах медведя слезы,--
     Дети! Кончен путь мой дольний,
     Близок час разлуки нашей.

     Нынче в полдень задремал я,
     И во сне, как бы предвестьем,
     Дух мой был охвачен сладким
     Предвкушеньем скорой смерти.

     Право, я не суеверен,
     Но меж небом и землею
     Вещи есть, в каких не может
     Разобраться и мыслитель.

     В размышлениях о мире
     Раззевался и заснул я,
     И приснилось мне: лежу я
     Под высоким странным древом.

     С веток древа капал белый
     Чистый мед и попадал мне
     Прямо в рот, и, насыщаясь,
     Я парил в блаженстве сладком.

     Я глядел, блаженно жмурясь,
     Вверх и вдруг узрел на древе
     Семь малюток-медвежаток,
     Быстро ползавших по веткам.

     Семь пленительных созданий
     С розовато-рыжим мехом,--
     За плечами он вился,
     Точно крылышки из шелка.

     Да, у розовых малюток
     Были шелковые крылья,
     И малютки нежно пели
     Неземными голосами.

     Эта песня леденила
     Кожу мне, но вдруг сквозь кожу
     Вырвалась душа, как пламень,--
     Вознеслась, сияя, в небо".

     Так промолвил умиленно
     Атта Тролль, потом минуту
     Помолчал он, пригорюнясь,
     Но внезапно оба уха,

     Странно дрогнув, навострились...
     И вскочил он бурно с ложа
     И, ликуя, громко рявкнул:
     "Дети, чей я слышу голос?

     То не голос ли прелестный
     Нашей мамы? О, я знаю
     Нежное ворчанье Муммы!
     Мумма! Сладостная Мумма!"

     И помчался из берлоги
     Атта Тролль, как полоумный,
     Полетел судьбе навстречу,
     Устремился прямо в смерть.

        "ГЛАВА XXIV"

     Там, в ущелье Ронсевальском,
     И на том же самом месте,
     Где племянник славный Карла
     В битве отдал душу богу,--

     Пал и Тролль, сражен коварством,
     Как Роланд, кого преступно
     Предал рыцарский Иуда,
     Подлый Ганелон из Майнца.

     Ах! Супружеское чувство,
     Лучшее, что есть в медведе,
     По совету хитрой ведьмы,
     Послужило здесь приманкой.

     И, ворчанью черной Муммы
     Бесподобно подражая,
     Ведьма выманила Тролля
     Из берлоги безопасной.

     На крылах любви летел он
     По скалам, порой, замедлясь,
     Вожделенно нюхал воздух --
     Думал, где-то близко Мумма!

     Ах! Там спрятался Ласкаро,
     Он стоял с ружьем -- и пулей
     Грянул в радостное сердце,--
     Хлынул ток багряной крови,

     Помотал медведь сраженный
     Головой и сразу рухнул
     С тяжким судорожным стоном.
     "Мумма!" -- был последний вздох.

     Так скончался наш герой,
     Так погиб. Но для бессмертья
     Он воскреснет ныне в песне
     Восхищенного поэта.

     Он воскреснет, величавый,
     В нимбе славы непомерной
     И пойдет шагать хореем
     По стихам четырехстопным.

     И потом ему поставят
     Гордый памятник в Валгалле,
     И на памятнике будет
     Надпись в лапидарном стиле:

     "Тролль. Медведь тенденциозный,
     Пылок, нравственен и смирен,--
     Развращенный духом века,
     Был пещерным санкюлотом.

     Плохо танцевал, но доблесть
     Гордо нес в груди косматой.
     Иногда зело вонял он,--
     Не талант, зато характер".

        "ГЛАВА XXV"

     Тридцать три седых старухи
     В ярко-красных капюшонах,
     В праздничном уборе басков,
     У околицы стояли.

     И одна, как встарь Дебора,
     Била в бубен и плясала,
     Славя песнею и пляской
     Победителя Ласкаро.

     Четверо мужчин с триумфом
     Мертвого несли медведя:
     Он сидел в широком кресле,
     Как ревматик на курорте.

     За покойным, как родные,
     Шли Урака и Ласкаро.
     Ведьма, явно чуть конфузясь,
     Отвечала на поклоны.

     А когда кортеж достигнул
     Ратуши, с надгробной речью
     Выступил помощник мэра
     И сказал об очень многом:

     Например, о росте флота,
     О проблеме свекловицы,
     О печати и о гидре
     Нетерпимости партийной.

     Описав весьма подробно
     Ряд заслуг Луи-Фклиппа,
     Обратился он к медведю
     И к бесстрашному Ласкаро.

     "Ты, Ласкаро,--так воскликнул
     Наш оратор, отирая
     Пот со лба трехцветным шарфом,
     Ты, Ласкаро, ты, Ласкаро,

     Ты, сразивший Атта Тролля,
     Бич испанцев и французов,
     Ты -- герой обеих наций,
     Пиренейский Лафайет!"

     Получив официально
     Аттестацию героя,
     В тихой радости Ласкаро
     Покраснел и улыбнулся.

     И потом весьма бессвязно,
     Как-то странно заикаясь,
     Пробурчал он благодарность
     За оказанную честь.

     С тайным страхом все глядели
     На неслыханное диво,
     И в смятенье бормотали
     Изумленные старухи:

     "Как, Ласкаро улыбнулся!
     Как, Ласкаро покраснел!
     Как, заговорил Ласкаро,
     Этот мертвый сын колдуньи!"

     А медведя ободрали,
     С молотка пустили шкуру;
     За нее скорняк какой-то
     Отсчитал пять сотен франков,

     Превосходно обработал,
     Красным бархатом подбил
     И немедленно кому-то
     Продал за двойную цену.

     И затем, Джульеттой куплен
     Из четвертых рук в Париже,
     Пред ее постелью в спальне
     Лег медвежий мех ковром.

     Часто голыми ногами
     Я в ночи стоял на бренной
     Оболочке Атта Тролля,
     На его земной одежде.

     И, глубокой грусти полный,
     Строки Шиллера читал я:
     "Чтобы стать бессмертным в песне,
     Надо в жизни умереть".

        "ГЛАВА XXVI"

     Ну, а Мумма? Ах, ведь Мумма --
     Женщина. И вероломство
     Имя ей. Ах, женский пол,
     Как фарфор китайский, ломок!

     Разлученная судьбою

     С благородным, славным мужем,

     Не погибла от печали,

     Не сошла с ума от горя,--

     Нет, напротив, продолжала
     Жить в веселье, в вечных танцах
     И в погоне за успехом
     Перед публикой ломаться.

     Наконец в Париже Мумма
     Обрела в Jardin des plantes
     Положение, и место,
     И пожизненную ренту.

     И когда в воскресный полдень
     Я пошел туда с Джульеттой
     Показать ей все причуды
     Чуждой фауны и флоры:

     Дромадера и жирафа,
     Баобаб и кедр ливанский,
     Золотых фазанов, зебру;
     И когда, болтая нежно,

     Мы остановились с нею
     Пред обширным рвом -- сезонной
     Резиденцией медведей, --
     Боже, что мы увидали!

     Исполин медведь, отшельник
     Из Сибири, белоснежный,
     Там с медведицею черной
     Предавался пылким играм.

     То была -- о, небо! -- Мумма,
     Да, супруга Атта Тролля.
     Я узнал ее по блеску
     Влажных и влюбленных глаз.

     Ах, она, красотка Мумма,
     Юга черное созданье,
     Вдруг сошлась с каким-то скифом,
     С варваром пустынь полярных.

     Близ меня стоявший негр
     Мне сказал, сверкнув зубами:
     "Есть ли зрелище прекрасней,
     Чем утехи двух влюбленных?"

     Я ответил: "С кем, простите,
     Честь имею говорить?"
     Он воскликнул удивленно:
     "Как? Меня вы не узнали?

     Я ведь мавр, у Фрейлиграта
     В барабанщики попавший.
     В те года жилось мне плохо,
     Был я одинок средь немцев.

     Но теперь я сторож в парке,
     Предо мною все растенья
     Тропиков моих любезных,
     Предо мною львы и тигры.

     И гораздо здесь приятней,
     Чем на ярмарках немецких,
     Где за скверный харч гоняют
     Ежедневно барабанить.

     Мне тепло в ее объятьях,
     Как в отечестве любезном.

     Ножки дорогой супруги
     Мне слонов напоминают,
     А ее французский щебет --
     Черный мой родной язык.

     Брань ее напоминает,
     Как трещал мой барабан,
     Обрамленный черепами
     И пугавший льва и кобру.

     При луне плутовка плачет
     Наподобье крокодила,
     Что прохладой ночи дышит,
     Глядя ввысь из волн прогретых.

     И она отлично кормит.
     Что ни даст, я пожираю,
     Как на Нигере, с могучим
     Африканским аппетитом.

     Вот я и животик круглый
     Нагулял. Из-под рубашки
     Он глядит, как черный месяц
     Из-за легкой белой тучки".


        "ГЛАВА XXVII"

     Августу Варнхагену фон Энзе

     "Где, маэстро Лодовико,
     Вы набрали эти сказки?" --
     Так с улыбкою воскликнул
     Старый кардинал фон Эсте,

     О неистовствах Роланда
     Прочитав у Ариосто,
     Преподнесшего поэму
     В дар его преосвященству.

     Да, Варнхаген, старый друг,
     На твоих устах играет
     Та же тонкая улыбка
     И слова почти что те же.

     То смеешься ты, читая,
     То, с улыбкой тихой грусти,
     Весь овеян смутно прошлым,
     Морщишь свой высокий лоб.

     Не звенят ли в этой песне
     Грезы майских полнолуний,
     Что с Брентано и Шамиссо
     Да с Фуке сдружили нас?

     Или звон Лесной Капеллы,
     Тихий звон, давно забытый?
     Иль бубенчики дурацких
     Колпаков отчизны милой?

     В соловьиный хор угрозой
     Бас врывается медвежий,
     И его сменяет странный
     Шепот призраков загробных.

     То -- безумье с умной миной,
     Мудрость -- в облике безумства,
     Стон предсмертный -- и внезапно
     Все покрывший громкий хохот.

     Да, мой друг, ты слышал э