хо
     Отзвеневших грез былого;
     В них врываются, кривляясь,
     Современные мотивы.

     И сквозь дерзость чуть заметно
     Вдруг проскальзывает робость.
     Я на суд твой благосклонный
     Отдаю свою поэму.

     Ах, она -- последний отзвук
     Вольных песен романтизма:
     В шуме битвы современной
     Отзвенит она печально.

     Век другой, другие птицы,
     А у птиц другие песни.
     Вот гогочут -- словно гуси,
     Что спасали Капитолий!

     Воробей с грошовой свечкой
     В коготках пищит, дерется --
     Гордо мнит, что у Зевеса
     Он орел-молниедержец.

     Горлицы, любовью сыты,
     Жаждут крови и воркуют,
     Чтоб впрягли их в колесницу
     Не Венеры, а Беллоны.

     Вестники весны народов,
     Майские жуки-гиганты,
     Так жужжат, что мир трясется,
     Вот берсеркерская ярость!

     Век другой, другие птицы,
     А у птиц другие песни!
     Я б их, может быть, любил,
     Если б мне другие уши!


        "АТТА ТРОЛЬ"
     Из вариантов и дополнений

        "ГЛАВА II"

     Вместо строф 12-й, 13-й, 14-й:

     Здесь, читатель, мы покинем
     Медвежатника-злодея
     И наказанную Мумму
     И пойдем за Атта Троллем.

     Проследим, как благородный
     Refugie домой спасался,
     И медвежьему хозяйству
     Посвятим подробный очерк.

     После выйдем на охоту,
     Будем лазать, прыгать, ползать,
     Грезить в обществе Ласкаро,
     Что прикончил Атта Тролля.

     Летней ночи сон! Бесцельна
     *Эта песнь и фантастична,--

     Как любовь, как жизнь, бесцельна!
     Не ищите в ней тенденций...

     Атта Тролль не представитель
     Толстошкурой, всегерманской
     Почвенной, народной силы.
     Соткан не из аллегорий --

     Не немецкий он медведь,
     Мой герой. Медведь немецкий,
     Как медведь, плясать согласен,
     Но не хочет скинуть цепи.



     Имеется еще следующий вариант:

     Летней ночи сон! Бесцельна
     Эта песнь и фантастична,--
     Как любовь, как жизнь, бесцельна,
     Нуждам нынешним не служит.

     В ней высоких интересов
     Родины я не касался.
     И за них мы будем драться,
     Но не здесь, а в доброй прозе.

     Да, мы в доброй прозе будем
     Разбивать оковы рабства;
     А в стихах, а в песне вольной
     Уж цветет у нас свобода.

     Тут поэзии владенья,
     Тут не место ярым битвам,--
     Так поднимем тирс волшебный.
     Розами увьем чело!


        "ГЛАВА VI"

     Вероятно, сюда относится строфа, которую,
     Штродтманн опубликовал как вариант "Атта Тролля

     Ведь в большом хлеву господнем,
     Называемом землею,
     Всякой твари есть кормушка,
     А в кормушке -- добрый корм!


        "ГЛАВА X"

     Вместо второй половины 17-й строфы и строфы 184

     И, в Германию уйдя,
     Стал -- медведь тенденциозный.

     Там он, к ужасу людей,
     А в особенности муз,
     Воет и ревет, беснуясь,
     И грозит нас всех сожрать.

        "ГЛАВА ХIII"

     Сюда, вероятно, относятся следующие стихи,
     опубликованные Штродтманном как варианты к "Атта Троллю":

     Ночь, горящая звездами,
     На горах лежит, как плащ:
     Черный горностай, расшитый
     Хвостиками золотыми.

     Ясно: был скорняк безумен,
     Сделав черным горностай
     И украсив золотыми,
     А не черными хвостами!

     Вешайся, мой Фрейлиграт!
     Ведь не ты придумал образ:
     Черный горностай, расшитый
     Хвостиками золотыми.



        "ГЛАВА XXII"

     Так у очага мечтая,
     Я сидел в лачуге ведьмы.
     Тут же с котелком возился
     Добродетельнейпшй мопс.

     Движим голодом, а может,
     Любопытством, взял я ложку
     У него из лап и в жиже
     Выловил кусочек мяса.

     То большое сердце было --
     Вкусно, сварено на славу;
     Но его лишь надкусил я,
     Как раздался некий голос:

     "Ах, обжора ты немецкий!
     Пожираешь сердце вора,
     Что повешен был в Толозе,--
     Вот прожорливая дрянь!"

     Тут одно из птичьих чучел
     Мне сказало, -- то был коршун,
     И другие повторили:
     "Ах, обжора ты немецкий!"

     Видно, съевший сердце вора
     Начинает понимать
     Птичий свист и щебетанье;
     Оказалась правдой сказка.

     С той поры я в совершенстве
     Понимаю речь пернатых,
     Понимаю даже мертвых --
     Старых чучел диалекты.

     Вдруг в окошко постучали,
     Я открыл его поспешно;
     В хижину влетели с шумом
     Девять воронов огромных.

     Подскочив к огню, согрели
     Когти и, встопорщив перья,
     Стали каркать, изрыгая
     Всевозможные проклятья.

     Тут особенно досталось
     Мендицабелю, еврею,
     Что прикрыл монастыри --
     Их насиженные гнезда.

     Спрашивали: "Где дорога
     В град Monacho Monachorum?"
     "Влево за угол, -- сказал я. --
     Патер Йозефу привет мой".

     Стая черных эмигрантов
     У огня недолго грелась
     И, покаркав, улетела
     Сквозь открытое окошко.

     Птичий сброд любого сорта
     Стал влетать и уноситься.
     Дом похож был на харчевню
     Для пернатых проходимцев.

     Журавли, порою лебедь,
     Даже совы -- эти выли,
     Злясь на скверную погоду,
     Яркий день и атеизм.

     В обществе дородных нянек --
     Двух гусынь, ему усердно
     Помогавших при полете,--
     Прибыл хмурый пеликан.

     Раненую грудь погрел он,
     С негодующим презреньем
     Поглядел на клан совиный
     И опять в окйо умчался.

     А потом к огню, воркуя,
     Пара голубков подсела,
     Посмеялись, освежились
     И умчались в путь-дорогу.

     Наконец удод явился,
     Длинноног, короткокрыл;
     Глянув, крикнул мне со смехом
     "Друг! Не узнаешь Хут-Хута?"

     Я невольно засмеялся:
     Это впрямь мой друг Хут-Хут/
     Тридцать пять веков назад он
     Числился курьером царским

     И с депешей неотложной
     Срочно Соломоном Мудрым
     Послан был к царице Савской,
     К знаменитой Балкаизе.

     Царь в красавицу влюбился,
     По хвалебным описаньям;
     Ей же грезился лишь Мудрый,
     Чью весь мир прославил мудрость.

     И загадки предлагали
     Царь с царицею друг другу,
     И бежал, нося записки,
     Мой Хут-Хут песком-пустыней.

     И, устав от всех загадок,
     Прибыла в Ерушолаим
     И в объятья Соломона
     Кинулась она, краснея.

     Царь сказал, обняв царицу:
     "Величайшая загадка,
     Милое дитя, -- любовь,
     Но над ней не стоит думать".

     Да, Хут-Хут, удод мой старый,
     Прежним другом мне явился
     В колдовском воздушном царстве,
     В дымной хижине Ураки.

     Стар удод! Но он такой же,
     Как когда-то. Очень важен:
     Как тупей, он на макушке
     Носит гребешок из перьев.

     Он скрестил свои ходули,
     По привычке разболтался
     И дворцовых происшествий
     Выложил мне целый короб.

     Рассказал на новый лад
     То, что мне поэт арабский
     Рассказал: как ангел смерти
     Побежден был Соломоном.

     Царь остался жить, -- бессмертный,
     Обитает в Джиннистане;
     Там он демонами принят
     Как монарх самодержавный.

     "И царица Балкаиза,--
     Говорил Хут-Хут, -- жива.
     Дар возлюбленного, дивный
     Талисман, ей дал бессмертье.

     Проживая в лунных землях,
     В горном царстве эфиопов,
     С Соломоном и доныне
     Сохранила связь царица.

     Оба, правда, постарели
     И остыли, но друг другу
     Как и прежде, часто пишут
     И, как прежде, шлют загадки.

     И по-детски Балкаиза
     Радуется, если Мудрый,
     Понапрасну потрудившись,
     Не решит ее загадку.

     И лукаво утверждает,
     Что с годами поглупел он,
     И, дразня, зовет его
     То Ночной Колпак, то Шеллинг.

     Царь ей год назад в отместку
     Твердый преподнес орешек,--
     Он своей подруге верной
     Переслал со мной загадку:

     "Кто подлец наипервейший
     Средь германских подлецов,
     Среди всех, кто населяет
     Тридцать шесть держав германских?"

     Сто имен ему с тех пор
     Уж царица отослала;
     Царь в ответ упорно пишет:
     "Нет, голубка, он не первый".

     И царица чуть не плачет:
     Хоть ее посланцы рыщут
     Вдоль по всей земле германской,
     Все ж ответ еще за нею.

     Но едва она кого-то
     Первым подлецом объявит,
     Соломон ей пишет снова:
     "Нет, голубка, он не первый".

     "Милый друг, -- ему я молвил,
     Долго будет Балкаиза
     Биться тщетно, присуждая
     Немцу лавры подлеца.

     Ведь в моей отчизне подлость
     Прогрессирует гигантски;
     На венец из грязных лавров
     Слишком много претендентов.

     Так вчера еще ***
     Первым подлецом считался,
     Нынче по сравненью с***
     Стал он унтер-подлецом.

     Завтра ж назовут газеты
     Архиподлеца, который
     Даже нашего***
     Переподличать сумеет".

        "ГЛАВА ХХШ"

     Вместо строфы 4-й:

     Только младший, Корноухий,
     Бодрствует, отцу внимая.
     Тот опять мизантропично
     Философствует о людях:

     "Да, мой сын, всего противней
     Эта кастовая спесь.
     Это чванство подлых тварей,
     Пишущих анналы мира.

     Мы для них пустое место,
     Разве мельком упомянут
     Имя лошади, носившей
     На спине их короля.

     Если ж человек снисходит
     Родственных воспеть животных,
     Он и в этом начинанье
     Проявляет эгоизм.


     В песнях он, как в жизни, наши
     Узурпирует права.
     Из любой ничтожной строчки
     Прет тупая субъективность.

     И, героем взяв медведя,
     Он на деле воспевает
     Лишь себя -- свои безумства
     И болезненные бредни".

     "ГЛАВА XXIV"

     Вместо строф 10-й, 11-й и 12-й:

     И прославят имя Тролля
     Правнуки. Когда же время
     Уничтожит предрассудки,
     Будет принят он в Валгаллу.

     В первоначальном варианте рукописи после этого следуют еще три строфы:

     Будет бюст его меж Листом
     И великой Фанни Эльслер;
     Воспоет его как друга
     Надпись в неуклюжем стиле:

     "Атта Тролль, медведь великий,
     Родился на Пиренеях,
     Взяв одновременно как
     Жар испанцев, так французов --

     Трезвость мысли; скрежетавший,
     Перед чернию плясавший,
     Иногда и вонь пускавший,--
     Не талант -- зато характер".

     Имеется и следующий вариант:

     Когда-нибудь король Баварский поставит ему в Пантеоне Валгаллы статую в
неуклюжем   виттельсбаховском   стиле:   "Атта   Тролль,   медведь-санкюлот,
дикарь-управитель.  Уважаемый   супруг,  глубокий   ум,  религиозная   душа,
ненавистник фривольности".



        "ГЛАВА ХХVII"


     Вместо трех последних строф:

     Скачут по стенам германским,
     Хлопая культями крыльев:
     Ножки плоски, глотки сиплы,
     Много крику, мало пуха!

     Тут же белые вороны
     Каркают с утра до ночи:
     "Галлы, галлы показались!"
     Сообща спасают Рим.

     Да, у птиц иные песни!
     Я вчера прочел в газетах,
     Что у Тика был удар
     И что Тик -- советник тайный.



        Генрих Гейне.
        Бимини


---------------------------------------------------------------
     Собрание сочинений. т.6
     OCR: Алексей Аксуецкий http://justlife.narod.ruЎ http://justlife.narod.ru/
     Origin: Генрих Гейне на сайте "Просто жизнь" Ў http://justlife.narod.ru/geine/geine01.htm

---------------------------------------------------------------

        "Пролог"




Вера в чудо! Где ты ныне,
Голубой цветок, когда-то
Расцветавший так роскошно
В сердце юном человека!

Вера в чудо! Что за время!
Ты само чудесным было,
Ты чудес рождало столько,
Что не видели в них чуда.

Прозой будничной казалась
Фантастическая небыль,
Пред которою померкли
Сумасбродства всех поэтов,

Бредни рыцарских романов,
Притчи, сказки и легенды
Кротких набожных монахов,
Ставших жертвами костра.

Как-то раз лазурным утром
В океане, весь цветущий,
Как морское чудо, вырос
Небывалый новый мир,--

Новый мир, в котором столько
Новых птиц, людей, растений,
Новых рыб, зверей и гадов,
Новых мировых болезней!

Но и старый наш знакомец,
Наш привычный Старый Свет
В те же дни преобразился,
Расцветился чудесами,

Сотворенными великим
Новым духом новой эры,--
Колдовством Бертольда Шварца,
Ворожбой волхва из Майнца,

Заклинателя чертей;
Волшебством, царящим в книгах,
Поясненных ведунами
Византии и Египта,--

В сохраненных ими книгах,
Что зовутся в переводе
Книгой Красоты одна,
Книгой Истины -- другая.

Их на двух наречьях неба,
Древних и во всем различных,
Сотворил господь,--по слухам,
Он писал собственноручно.

И, дрожащей стрелке вверясь,
Этой палочке волшебной,
Мореход нашел дорогу
В Индию, страну чудес,--

В край, где пряные коренья
Размножаются повсюду
В сладострастном изобилье,
Где растут на тучной почве

Небывалые цветы,
Исполинские деревья --
Знать растительного царства
И венца его алмазы,

Где таятся мхи и травы
С чудодейственною силой,
Исцеляющей, иль чаще
Порождающей, недуги,--

По тому смотря, кто будет
Их давать: аптекарь умный
Иль венгерец из Баната,
Круглый неуч и дурак.

И едва врата раскрылись
В этот сад, оттуда хлынул
Океан благоуханий,
Жизнерадостный и буйный

Ливень пьяных ароматов,
Оглушивших, затопивших,
Захлестнувших сердце мира,
Мира старого -- Европу.

Как под огненною бурей,
Кровь людей огнем бурлила,
Клокотала дикой жаждой
Золота и наслаждений.

Стало золото девизом,
Ибо этот желтый сводник --
Золото -- само дарует
Все земные наслажденья.

И когда в вигвам индейца
Заходил теперь испанец,
Он там спрашивал сначала
Золота, потом -- воды.

Стали Мексика и Перу
Оргий золотых притоном.
Пьяны золотом, валялись
В нем Писарро и Кортес.

Лопес Вакка в храме Кито
Стибрил солнце золотое
Весом в тридцать восемь фунтов
И добычу в ту же ночь

Проиграл кому-то в кости,--
Вот откуда поговорка:
"Лопес, проигравший солнце
Перед солнечным восходом".

Да, великие то были
Игроки, бандиты, воры.
Люди все несовершенны,
Но уж эти совершали

Чудеса, перекрывая
Зверства самой разъяренной
Солдатни -- от Олоферна
До Радецкого с Гайнау.

В дни всеобщей веры в чудо
Чудеса вершат и люди,--
Невозможному поверив,
Невозможное свершишь.

Лишь глупец тогда не верил,
А разумный верил слепо;
Преклонял главу смиренно
Перед чудом и мудрец.

Из рассказов о героях
Дней чудесных веры в чудо,
Как ни странно, всех милее
Мне рассказ о дон Хуане

Понсе де Леон, сумевшем
Отыскать в морях Флориду,
Но искавшем понапрасну
Остров счастья Бимини.

Бимиии! Когда я слышу
Это имя, бьется сердце,
Воскресают к новой жизни
Грезы юности далекой.

Но глаза их так печальны,
На челе венок увядший,
И над ними в нежной скорби
Мертвый плачет соловей.

Я ж, забыв свои недуги,
Так соскакиваю с ложа,
Что дурацкий балахон мой
Расползается по швам.

И тогда смеюсь я горько:
Ах, ведь зто попугаи
Прохрипели так потешно,
Так печально: "Бимини!"

"Помоги, святая муза,
Фея мудрая Парнаса,
Сделай чудо, покажи мне
Мощь поэзии священной!

Докажи, что ты колдунья,
Зачаруй мне эту песню,
Чтоб она волшебным судном
Поплыла на Бимини!"

И едва я так промолвил,
Вмиг исполнилось желанье,
И смотрю, корабль волшебный
Гордо Сходит с верфей мысли.

Кто со мной на Бимини?
Господа и дамы, просим!
Понесут волна и ветер
Мой корабль на Бимини.

Если мучает подагра
Благородных кавалеров,
Если милых дам волнует
Неуместная морщинка --

Все со мной на Бимини!
Этот курс гидропатичен,
Он магическое средство
От зазорного недуга.

И не бойтесь, пассажиры,
Мой корабль вполне надежен:
Из хореев тверже дуба
Мощный киль его сработай,

Держит руль воображенье,
Паруса вздувает бодрость,
Юкги - резвые остроты,
На борту ль рассудок? Вряд ли!

Реи судна -- из метафор,
Мачты судна - из гипербол,
Флаг романтикой раскрашен,--
Он, как знамя Барбароссы,

Черио-красно-золотой.
Я такое знамя видел
Во дворце горы Кифгайзер
И во франкфуртском соборе.

В море сказочного мира,
В синем море вечной сказки,
Мой корабль, мечте послушный,
Пролагает путь волшебный.

Перед ним в лазури зыбкой,
В водометах искр алмазных
Кувыркаются и плещут
Болыыемордые дельфины,

А на них амуры едут,
Водяные почтальоны, --
Раздувая тыквой щеки,
Трубят в раковины громко;

И причудливое эхо
Громовым фанфарам вторит,
А из темно-синей глуби
Смех доносится и хохот.

Ах, я знаю эти звуки,
Эту сладкую насмешку,--
То ундины веселятся,
Издеваясь надо мной,

Над дурацкою поездкой,
Над дурацким экипажем,
Над моим дурацким судном,
Взявшим курс на Бимини.

I

На пустом прибрежье Кубы,
Над зеркально гладким морем,
Человек стоит и смотрит
В воду на свое лицо.

Он старик, но по-испански,
Как свеча, и прям и строен;
В непонятном одеянье:
То ли воин, то ль моряк,--

Он в рыбацких шароварах,
Редингот --из желтой замши;
Золотой парчой расшита
Перевязь, -- на ней сверкает

Неизбежная наваха
Из Толедо; к серой шляпе
Прикреплен султан огромный
Из кроваво-красных перьев,--

Цвет их мрачно оттеняет
Огрубелое лицо,
Над которым потрудились
Современники и время.

Бури, годы и тревоги
В кожу врезали морщины,
Вражьи сабли перекрыли
Их рубцами роковыми.

И весьма неблагосклонно
Созерцает воин старый
Обнажающее правду
Отражение свое.

И, как будто отстраняясь,
Он протягивает руки,
И качает головою,
И, вздыхая, молвит горько:

"Ты ли -- Понсе де Леон,
Паж дон Гомеса придворный?
Ты ль Хуан, носивший трен
Гордой дочери алькада?

Тот Хуан был стройным франтом,
Ветрогоном златокудрым,
Легкомысленным любимцем
Чернооких севильянок.

Изучили даже топот
Моего коня красотки:
Все на этот звук кидались
Любоваться мной с балконов.

А когда я звал собаку
И причмокивал губами,
Дам бросало в жар и в трепет
И темнели их глаза.

Ты ли -- Понсе де Леон,
Ужас мавров нечестивых,--
Как репьи, сбивавший саблей
Головы в цветных тюрбанах?

На равнине под Гренадой,
Перед всем Христовым войском,
Даровал мне дон Гонсальво
Званье рыцарским ударом.

В тот же день в шатре инфанты
Праздник вечером давали,
И под пенье скрипок в танце
Я кружил красавиц первых.

Но внимал не пенью скрипок,
Но речей не слушал нежных --
Только шпор бряцанье слышал,
Только звону шпор внимал:

Ибо шпоры золотые
Я надел впервые в жизни
И ногами оземь топал,
Как на травке жеребенок.

Годы шли -- остепенился,
Воспылал я честолюбьем
И с Колумбом во вторичный
Кругосветный рейс поплыл.

Был я верен адмиралу,--
Он, второй великий Христоф,
Свет священный через море
В мир языческий принес.

Доброты его до гроба
Не забуду,-- как страдал он!
Но молчал, вверяя думы
Лишь волнам да звездам ночи.

А когда домой отплыл он,
Я на службу к дон Охеда
Перешел и с ним пустился
Приключениям навстречу.

Знаменитый дон Охеда
С ног до головы был рыцарь,--
Сам король Артур подобных
Не сзывал за круглый стол.

Битва, битва -- вот что было
Для него венцом блаженства.
С буйным смехом он врубался
В гущу краснокожих орд.

Раз, отравленной стрелою
Пораженный, раскалил он
Прут железный и, не дрогнув,
С буйным смехом выжег рану.

А однажды на походе
Заблудились мы в болотах,
Шли по грудь в вонючей тине,
Без еды и без питья.

Больше сотый в путь нас вышло,
Но за тридцать дней скитаиья
От неслыханных мучений
Пали чуть ке девяносто.

А болот -- конца не видно!
Взвыли все; но дон Охеда
Ободрял и веселил нас
И смеялся буйным смехом.

После братом по оружью
Стал я мощному Бальбоа.
Не храбрей Охеда был он,
Но умнее в ратном деле.

Все орлы высокой мысли
В голове его гнездились,
А в душе его сияло
Ярким солнцем благородство.

Для монарха покорил он
Край размерами с Европу,
Затмевающий богатством
И Неаполь и Брабант,

И монарх ему за этот
Край размерами с Европу,
Затмевающий богатством
И Неаполь и Брабант,

Даровал пеньковый галсту