е было  ясно, что он хочет сказать.  В сущности, это наилучший
метод преподавания.  Историю  взятия  Бастилии, Тюильри  и т. д.  можно  как
следует понять,  только если знаешь,  как  при этом били в барабан. В  наших
школьных учебниках стоит лишь: "Их милости бароны и графы с высокородными их
супругами  были   обезглавлены.  --  Их   высочества  герцоги  и   принцы  с
высокороднейшими их супругами были обезглавлены.  -- Его величество король с
наивысокороднейшей своей  супругой были  обезглавлены",--  но, только  слыша
красный марш гильотины, можно по-настоящему уразуметь это и понять, "как"  и
"почему". Madame, то  необыкновенный  марш!  Он потряс меня до мозга костей,
когда я услышал его впервые, и я был рад, что позабыл его.
     Подобные  вещи  забываются с  годами, --  молодому человеку  в наши дни
приходится  помнить совсем другое;  вист,  бостон, генеалогические  таблицы,
постановления Союзного сейма, драматургию, литургию, карту вин... право, как
ни  ломал  я себе голову, однако долгое время не  мог припомнить ту  грозную
мелодию. Но представь те себе, madame! Сижу я недавно за обедом среди целого
зверинца  графов,  принцев,  принцесс,  камергеров,  гофмаршалов, гофшенков,
обер-гофмейстерин,  шталмейстерин, егермейстерин и прочей знатной  челяди, а
подчинен-
     ____________________________________________
     1 Свобода (фр.).
     2 Равенство (фр.).
     3 "Дело пойдет на лад! Аристократов на фонарь!" (фр.)
     4 Глупость (фр.).
     5 Германия (фр.).
     126


     ная  им челядь  хлопочет за их стульями  и сует им под самый нос полные
блюда,  -- я  же,  обойденный и  обнесенный,  сидел праздно, не  имея случая
пустить в ход челюсти, катал хлебные шарики и от скуки барабанил пальцами по
столу  и  вдруг,  к  ужасу  своему, забарабанил давно  забытый красный  марш
гильотины.
     "Что же произошло?"  Madame, эти люди не дают потревожить себя во время
еды, -- они  не знают, что другие люди, когда у  них нет еды, начинают вдруг
барабанить прекурьезные марши, которые казались им самим давно забытыми.
     Не знаю уж, либо уменье бить в барабан -- врожденный талант, либо мне с
ранних  лет  удалось развить его, но только оно вошло мне  в плоть и  кровь,
засело  в руках и в ногах и часто проявляется  совершенно  не-, произвольно.
Однажды я сидел в Берлине на  лекции тайного советника Шмальца --  человека,
спасшего государство своей книгой об угрозе черных мантий и красных плащей.
     Вы помните, madame,  из Павзания, что некогда  благодаря крику осла был
обнаружен  столь же опасный  комплот,  а  из Ливия  или из всемирной истории
Беккера вы знаете, что гуси спасли Капитолий, из Саллюстия же вам достоверно
известно, что благодаря болтливой потаскушке, госпоже  Фульвии, был  раскрыт
страшный  заговор  Каталины...  Но  revenons  a nos  moutons1,  у
господина тайного советника  Шмальца  слушал я  международное право. То было
скучным  летним вечером, я сидел на  скамье и слышал  все меньше  и меньше и
погрузился в  дремоту...  но вдруг очнулся от стука  своих  собственных ног,
которые   не  уснули  и,  вероятно,  слышали,  как  излагалось  нечто  прямо
противоположное международному праву и поносились конституционные убеждения,
и  ноги  мои, лучше проникающие в мировые события своими  глазками-мозолями,
чем  тайный советник  своими воловьими глазами,  эти бедные немые  ноги,  не
способные  словами  выразить  свое скромное  мнение,  пытались  высказаться,
барабаня так громко, что я чуть не поплатился за это.
     Проклятые, легкомысленные ноги! Они сыграли  со мной подобную же штуку,
когда я слушал в Геттингене
     ___________________________________
     1 Вернемся к нашим баранам (фр.).
     127


     курс у профессора Заальфельда; и этот последний, как  марионетка прыгая
взад  и вперед  по кафедре,  взвинчивая себя  и приходя  в ажитацию, поносил
императора  Наполеона,  -- нет, бедные ноги, я не стану осуждать вас за  то,
что  вы барабанили тогда,  я даже не решился  бы осудить вас,  если бы вы, в
своем немом простодушии, высказались еще  определеннее  с помощью пинка, Как
могу  я, ученик барабанщика  Le  Grand, выслушивать  оскорбления императору?
Императору! Императору! Великому императору !
     Когда  я думаю о  великом императоре,  на душе у меня  вновь становится
по-летнему солнечно  и зелено,  в памяти  расцветает длинная липовая  аллея,
соловьи поют  в  тенистых ветвях, шумит  фонтан,  цветы  на  круглых клумбах
задумчиво  качают прелестными головками,  -у меня  с ними было  таинственное
общение:  нарумяненные  спесивые  тюльпаны  кланялись  мне   снисходительно,
расслабленные лилии кивали  томно  и ласково, хмельно-красные розы смеялись,
завидя  меня издалека, а ночные фиалки  вздыхали. С  миртами и лаврами в  ту
пору я  еще не водил знакомства -- они не могли при влечь ярким цветом, но с
резедой, с которой я теперь не в ладах, была у меня особо интимная дружба.
     Я говорю  сейчас  о  дворцовом  саде в Дюссельдорфе, где часто, лежа на
траве, я  благоговейно  слушал, как  monsieur Le Grand рассказывал о военных
подвигах  великого  императора   и  при  этом  отбивал  на  барабане  марши,
сопровождавшие эти подвиги, так что я  как  будто сам  все видел и слышал. Я
видел  переход  через  Симплон,  --  император  впереди,  за  ним взбираются
смельчаки-гренадеры, меж тем как вспугнутое  воронье поднимает крик, а вдали
гудят ледники; я видел императора  со  знаменем  в руках на мосту у  Лоди; я
видел  императора в сером плаще при Маренго;  я видел  императора на коне  в
битве у пирамид, --  куда ни глянь, лишь пороховой дым да мамелюки; я  видел
императора  в  битве  при Аустерлице, -- ух!  как свистели пули  над ледяной
равниной! -- я видел, я слышал сражение при Иене,-- туп-туп-туп! -- я видел,
я слышал Эйлау, Ваграм... -- нет, это было свыше моих сил! Monsieur Le Grand
барабанил так, что у меня чуть не разорвалась барабанная перепонка.
     128

     Но  что сталось со мною, когда  я  трижды  благословенными собственными
глазами своими увидел его самого, -- осанна! -- его самого, императора!
     Это случилось  в  той  самой  аллее  дворцового  сада  в  Дюссельдорфе.
Протискиваясь сквозь глазеющую толпу, я думал о деяниях и сражениях, которые
monsieur Le Grand изобразил мне на барабане, сердце мое отбивало генеральный
марш, -- но при этом я невольно думал и о полицейском распоряжении, карающем
пятью талерами штрафа езду верхом по аллее. А император со своей свитой ехал
по самой середине аллеи; деревья, трепеща, склонялись на его пути, солнечные
лучи с дрожью  любопытства робко  проглядывали сквозь зеленую  листву, а  по
голубому небу явственно плыла золотая звезда. На императоре  был его обычный
простой зеленый  мундир  и маленькая  историческая шляпа. Ехал  он на  белой
лошадке,  шедшей   под  ним  так  спокойно-горделиво,  так   уверенно,   так
безупречно, что, будь я  тогда кронпринцем  Прусским,  я бы позавидовал этой
лошадке.
     Небрежно,  почти  свесившись, сидел  император;  одна рука  его  высоко
держала  поводья,  другая  добродушно  похлопывала  по шее  лошади. То  была
солнечно-мраморная рука,  мощная рука,  одна  из тех двух  рук, что укротили
многоголовое чудовище анархии и  внесли порядок  в  распри народов, -- и она
добродушно похлопывала по шее коня.
     И лицо  было  того оттенка, какой мы видим у мраморных статуй греков  и
римлян, черты его имели те же, что и у них, благородные пропорции, и на лице
этом  было  написано:  "Да не  будет тебе богов иных, кроме  меня".  Улыбка,
согревавшая и смирявшая все сердца,  скользила по его губам, но каждый знал,
что  стоит свистнуть этим губам -- et la Prusse n'existait plus1,
стоит свистнуть  этим губам -- и  поповская  братия зазвонит себе  отходную,
стоит  свистнуть этим губам -- и запляшет  вся Священная Римская  империя. И
эти губы улыбались, улыбались также  и глаза. То были глаза ясные, как небо,
они умели читать в сердцах  людей, они одним взглядом охватывали все явления
нашего мира сразу, меж тем как
     ________________________________________________
     1 Пруссии больше не стало бы (фр.).
     129


     мы  познаем эти  явления лишь  последовательно, да  и  то не  их,  а их
окрашенные тени. Лоб не был так ясен, за ним таились призраки грядущих битв.
Временами  что-то  озаряло  этот  лоб:  то  были  творческие  мысли, великие
мысли-скороходы,  которыми  дух императора  незримо  обходил  мир, -- и  мне
кажется,  что любая из этих мыслей  дала бы какому-нибудь немецкому писателю
достаточно пищи для писания до конца его дней.
     Император спокойно ехал по аллее, и ни один полицейский не останавливал
его. За ним, красуясь на храпящих конях,  отягощенная золотом и украшениями,
ехала его свита. Барабаны отбивали дробь, трубы звенели, подле меня вертелся
сумасшедший  Алоизий  и  выкрикивал  имена его  генералов, неподалеку  ревел
пьяный Гумперц, а  вокруг  звучал тысячеголосый клич народа: "Да здравствует
император!"
        "ГЛАВА IX"
     Император  умер.  На  пустынном острове  Атлантического океана  --  его
одинокая могила,  и он,  кому  был  тесен  земной  шар,  лежит спокойно  под
маленьким холмиком, где пять плакучих ив  скорбно никнут зеленеющими ветвями
и  где, жалобно  сетуя, бежит смиренный ручеек. Никакой  надписи нет  на его
надгробной плите,  но  Клио  справедливым  резцом  своим  начертала  на  ней
незримые слова, которые неземными напевами прозвучат сквозь тысячелетия.
     Британия! Ты  --  владычица  морей,  но в морях недостанет воды на  то,
чтобы смыть с тебя позор, который великий усопший,  умирая, завещал тебе. Не
ничтожный твой сэр Гудсон, -- нет, ты сама была  тем сицилийским  наемником,
которого короли-заговорщики подкупили, чтобы тайком выместить на сыне народа
деяние, некогда открыто совершенное народом над одним из их  числа. И он был
гостем твоим, он сидел у твоего очага...
     До отдаленнейших времен дети Франции станут петь и сказывать о страшном
гостеприимстве "Беллерофона", и когда эти песни скорби и презрения перелетят
через пролив, то кровь прильет к  щекам  всех честных британцев. Но настанет
день, когда песнь эта перелетит туда, -- и нет Британии, ниц повержен  народ
гордыни,
     130


     гробницы  Вестминстера  сокрушены,  предан  забвению королевский  прах,
который  они  хранили, -- Святая  Елена стала священной могилой, куда народы
Востока  и  Запада стекаются на  поклонение на пестреющих флагами кораблях и
укрепляют   сердца   свои   памятью   великих   деяний  земного   Спасителя,
претерпевшего при Гудсоне Лоу, как писано в евангелиях от Лас Казеса, О'Мира
и Антомарки.  Странно!  Трех величайших  противников  императора  успела уже
постигнуть страшная участь: Лондондерри перерезал себе горло, Людовик  XVIII
сгнил на своем троне, а профессор Заальфельд  продолжает быть профессором  в
Геттингене.
        "ГЛАВА X"
     Был  ясный  прохладный  осенний день,  когда молодой  человек,  с  виду
студент,  медленно  брел  по  алее  дюссельдорфского дворцового  сада,  то с
ребяческой  шаловливостью  разбрасывая   ногами  шуршащую  листву,   которая
устилала землю, то грустно глядя на голые деревья, где виднелись лишь редкие
золотые листья.
     Когда он смотрел вверх, ему вспоминались слова Главка:
     Так же, как листья в лесу, нарождаются смертные люди,
     Ветер на землю срывает одни, между тем как другие
     Лес, зеленея, приносит, едва лишь весна возвратится.
     Так поколенья людей: эти живы, а те исчезают.
     В прежние дни молодой человек  с иными мыслями глядел на те же деревья;
тогда -- мальчиком,  он искал птичьи гнезда  или  майских жуков; его тешило,
как весело они жужжали, как  радовались на  пригожий  мир и довольствовались
сочным зеленым листком,  капелькой росы, теплым  солнечным  лучом и  сладким
ароматом трав.  В те времена сердце мальчика  было так же  беззаботно, как и
порхающие вокруг насекомые. Но теперь его сердце состарилось, солнечные лучи
угасли в нем, все цветы засохли в нем, и даже прекрасный сон  любви поблек в
нем, -- в бедном сердце остались лишь отвага и скорбь,  а печальнее всего --
сознаться в том, что это было мое сердце.
     В тот самый  день  я возвратился в  родной город,  но  мне не  хотелось
ночевать там: я спешил в Годесберг,
     131


     чтобы сесть у ног моей подруги и  рассказать ей о маленькой Веронике. Я
посетил милые  могилы. Из  всех живых друзей и родных я отыскал  лишь одного
дядю  и  одну тетку. Если  и встречались  мне на улице знакомые,  то  они не
узнавали меня, и самый город глядел на меня чужими глазами, многие дома были
выкрашены заново, из окон выглядывали чужие лица, вокруг старых дымовых труб
вились дряхлые  воробьи;  несмотря на  свежие краски, все  казалось каким-то
мертвенным,   словно  салат,  растущий  на  кладбище.  Где  прежде  говорили
по-французски, слышалась теперь прусская речь, успел  там расположиться даже
маленький  прусский  дворик,  и  многие  носили  придворные  звания;  бывшая
куаферша  моей   матери  стала  придворной   куафершей,  имелись  там  также
придворные портные, придворные сапожники, придворные истребительницы клопов,
придворные  винные лавки,  -- весь  город казался придворным  лазаретом  для
придворных  умалишенных.  Только старый  курфюрст узнал меня,-- он  все  еще
стоял на прежнем месте, но как будто немного похудел. Стоя постоянно посреди
Рыночной  площади,  он наблюдал  всю  жалкую суетню наших дней, а  от такого
зрелища не разжиреешь.  Я был  словно  во  сне,  мне  вспомнилась  сказка  о
зачарованных городах, и, боясь проснуться слишком рано, я поспешил прочь,  к
городским воротам.  В дворцовом саду я недосчитался  многих деревьев, другие
были  изувечены,  а четыре больших тополя,  казавшиеся мне  прежде  зелеными
гигантами,  стали   маленькими.   Пригожие   девушки,   пестро  разряженные,
прогуливались по аллеям,  точно  ожившие тюльпаны. А эти тюльпаны я  знавал,
когда  они  были  еще  маленькими луковицами,--ах,  ведь они оказались  теми
самыми соседскими  детьми, с которыми я некогда играл в "принцессу в башне".
Но прекрасные  девы, которых я помнил цветущими розами, предстали мне теперь
розами увядшими, и в иной горделивый лоб, восторгавший меня когда-то, Сатурн
врезал  своей косой глубокие морщины. Теперь лишь, но, увы, слишком  поздно,
обнаружил я, что означал  тот  взгляд, который  они  бросали  некогда  юному
мальчику, -- за это время мне  на чужбине случалось заметить нечто сходное в
других прекрасных  глазах.  Глубоко  тронул меня  смиренный поклон человека,
которого я знал богатым и знатным, теперь же  он  впал в нищету; повсеместно
можно наблю-
     132

     дать, что  люди, раз начав опускаться, словно повинуются закону Ньютона
и падают на дно со страшной, все возрастающей скоростью. Но в ком я не нашел
перемены,  так  это  в  маленьком  бароне;  по-прежнему  весело,  вприпрыжку
прогуливался он по  дворцовому  саду, одной рукой  придерживал  левую  фалду
сюртука, а  в другой вертел тонкую тросточку. Я увидел все то же приветливое
личико,  где   румянец  сконцентрировался  на  носу,   все   ту  же   старую
остроконечную шапочку,  ту  же старую косичку, только  из нее теперь торчали
волоски седые вместо прежних черных волосков. Но как ни жизнерадостен на вид
был барон,  я знал, что бедняге пришлось  претерпеть  немало  горя;  личиком
своим  он хотел скрыть это от меня, но седые волоски в косичке  выдали его у
него за спиной.  Сама косичка охотно отреклась бы  от  своего  признания,  а
потому болталась так жалостно-резво.
     Я  не  был  утомлен, но  мне захотелось еще раз присесть на  деревянную
скамью, на  которой я когда-то вырезал имя моей милой. Я едва нашел  его, --
там было вырезано столько новых имен! Ах! Когда-то я заснул на этой скамье и
грезил о счастье и любви. "Сновидения-наваждения".
     И  старые  детские  игры припомнились  мне, и старые,  милые сказки. Но
новая фальшивая игра и новая гадкая сказка  врывались в эти воспоминания, --
то была история двух  злосчастных сердец, которые не сохранили верности друг
другу,  а после  довели вероломство  до того, что  отреклись  даже от веры в
господа  бога.  Это  скверная  история, и кто  не  может найти  себе занятия
получше, тому остается  лишь плакать над ней. О господи! Мир был прежде  так
прекрасен, и птицы пели тебе вечную  хвалу, и маленькая Вероника смотрела на
меня кроткими  глазами, и  мы  сидели  перед мраморной статуей на  Дворцовой
площади.  По одну  сторону  ее  расположен старый,  обветшалый  дворец,  где
водятся привидения  и по  ночам бродит дама в черных шелках, без головы и  с
длинным  шуршащим шлейфом;  по другую сторону стоит высокое белое здание,  в
верхних покоях которого чудесно сверкали разноцветные картины, вставленные в
золотые  рамы, а в  нижнем этаже были тысячи  громадных книг, на которые я и
маленькая Вероника часто смотрели с любопытством, когда благочестивая Урсула
поднимала нас к высоким окнам. Позднее, став большим мальчиком,
     133


     я каждый день взбирался там внутри на самые верхние ступеньки лестницы,
доставал самые  верхние книги и читал в них подолгу, так  что в конце концов
перестал  бояться  чего бы то ни было, а  меньше  всего -- дам без головы, и
сделался  таким умным, что позабыл  все старые игры, и сказки, и картины,  и
маленькую Веронику, и даже имя ее.
     Но  в то  время,  когда  я,  сидя  на  старой  скамье, витал  мечтами в
прошедшем,  позади   послышался  шум  голосов,  --  прохожие  жалели  бедных
французов,  которые в  войну  с  Россией попали в плен,  были  отправлены  в
Сибирь, томились там много лет, несмотря на мир, и лишь теперь, возвращались
домой. Подняв  голову, я и  сам  увидел этих осиротелых  детей славы. Сквозь
дыры их истертых мундиров  глядела откровенная  нищета, на обветренных лицах
скорбно мерцали глубоко запавшие глаза, но, хоть и израненные, изнуренные, а
многие даже хромые, все  они тем не менее старались блюсти военный шаг, и --
странная  картина!  --барабанщик  с  барабаном  ковылял  впереди.  Внутренне
содрогаясь, вспомнил  я  сказание  о солдатах, павших днем в  битве, а ночью
встающих с  бранного поля и под барабанный бой марширующих к себе на родину,
как об этом поется в старой народной песне:
     Он бил настойчиво и рьяно, Сзывая гулом барабана,
     И пошли туда в поход, Траллери, траллерей, траллера, Где любимая живет.
     Утром их лежали кости, Словно камни, на погосте, Барабанщик шел вперед,
Траллери, траллерей, траллера, А девица ждет да ждет1.
     И  в самом  деле, бедный французский  барабанщик казался  полуистлевшим
выходцем из могилы: то была маленькая тень в грязных лохмотьях серой шинели,
лицо  -- желтое,  как у мертвеца,  с  большими усами, уныло  свисавшими  над
бескровным ртом, глаза -- подобные  перегоревшим углям, где тлеют  последние
искорки, и все же по одной такой искорке я узнал monsieur Le Grand.
     ______________________
     1 Перевод Ал. Дейча.
     134


     Он тоже узнал меня, увлек за  собой на лужайку,  и мы  уселись снова на
траве, как в былые времена, когда он  толковал мне на  барабане  французский
язык  и  новейшую  историю.  Барабан был  все  тот  же,  старый, хорошо  мне
знакомый, и  я  не  мог достаточно надивиться, как не  сделался  он  жертвой
русской алчности. Monsieur Le Grand  барабанил опять, как раньше, только при
этом не говорил ни слова. Но если губы его были зловеще сжаты, то тем больше
говорили глаза, победно вспыхивавшие при звуках старых  маршей. Тополя подле
нас затрепетали, когда  вновь загремел под его рукой красный марш гильотины.
И былые бои за свободу,  былые  сражения, деяния императора  снова воскрешал
барабан, и казалось, будто сам  он  -- живое существо, которому отрадно дать
наконец волю внутреннему восторгу. Я вновь слышал грохот орудий, свист пуль,
шум битвы, я вновь видел отчаянную отвагу гвардии, вновь видел развевающиеся
знамена, вновь видел императора  на коне... Но ма