ло-помалу в радостный вихрь
дроби  вкрался унылый  тон, из барабана исторгались звуки, в  которых буйное
ликование жутко сочеталось с несказанной скорбью, марш  победы звучал вместе
с тем как похоронный марш, глаза  Le Grand сверхъестественно расширились,  я
не видел в них  ничего, кроме безбрежной  снежной равнины, покрытой трупами,
-- то была битва под Москвой.
     Никогда  бы я  не  подумал, что старый,  грубый  барабан может издавать
такие скорбные  звуки, какие monsieur Le Grand извлекал  из него сейчас.  То
была барабанная дробь слез, и как горестное эхо вырывались в  ответ стоны из
груди Le Grand. И сам он становился все бледнее, все призрачнее,  тощие руки
его дрожали от холода, он  был как  в  бреду,  палочками своими водил он  по
воздуху, словно прислушиваясь к далеким голосам, и наконец посмотрел на меня
глубоким, бездонно глубоким,  молящим взглядом,  --  я понял его, -- а затем
голова его склонилась на барабан.
     Monsieur  Le  Grand в  этой  жизни  больше уж  не барабанил никогда.  И
барабан его не издал больше ни одного звука, -- ему не подобало быть орудием
отбивания рабьих зорь в руках врагов свободы; я ясно понял последний молящий
взгляд  Le  Grand  и тотчас  же, вынув  из своей трости стилет, проколол  им
барабан.
     135


        "ГЛАВА XI"
     Du  sublime  au ridicule  il n'y  a qu'un pas, madame!1
Но жизнь, в сущности, столь трагически серьезна, что ее трудно было бы
вынести без такого смешения патетического и  комического. Это известно нашим
поэтам. Страшнейшие  образы человеческого  безумия Аристофан показал  нам  в
светлом  зеркале смеха; великую муку мыслителя, сознающего свое ничтожество,
Гете  решается высказать лишь наивными стихами кукольной комедии; и смертный
стон над горестью жизни Шекспир вкладывает в уста шуту, а сам при этом робко
потряхивает бубенцами его колпака.
     Все  они  заимствовали это у великого праотца поэтов,  который в  своей
тысячеактной мировой  трагедии доводит  комизм до предела, чему  можно найти
ежедневные примеры: после ухода героев на арену выступают клоуны и буффоны с
колотушками  и  дубинками, на смену кровавым революционным сценам  и деяниям
императора снова  плетутся толстые  Бурбоны со  своими  старыми, выдохшимися
шуточками и мило-легитимистскими каламбурами; им  вслед  с голодной усмешкой
грациозно  семенит  старая  аристократия, а  за  ней шествуют  благочестивые
капуцины  со  свечами, крестами и хоругвями; даже в  наивысший пафос мировой
трагедии   то   и   дело   вкрадываются   комические   штрихи:   отчаявшийся
республиканец, который, подобно Бруту, всадил себе в сердце нож, может быть,
предварительно понюхал, не разрезали ли этим ножом селедки, да и помимо того
на  великой  сцене  мира  все  обстоит  так  же,  как  на   наших  лоскутных
подмостках,--  так же  бывают перепившиеся  герои,  короли, забывающие  свою
роль,  плохо  прилаженные  кулисы,  суфлеры  с  чересчур  зычными  голосами,
танцовщицы,   производящие  эффект  поэзией   своих   бедер,   костюмы,  все
затмевающие  блеском мишуры, -- а  вверху, на небесах, сидят  в  первом ряду
милые ангелочки  и лорнируют нас, земных  комедиантов, а господь бог  строго
восседает в своей просторной ложе и, может быть, скучает или же размышляет о
том,  что  театр этот не продержится  долго,  так как  один  актер  получает
слишком много со-
     ______________________________________________________________________
     1 От великого до смешного один шаг, мадам! (фр.)
     136


     держания, а другой -- слишком мало и все играют прескверно.
     Du sublime au ridicule il n'y a qu'un pas, madame!
     Когда  я  заканчивал предыдущую  главу  и  рассказывал  вам,  как  умер
monsieur   Le   Grand   и   как   добросовестно   исполнил   я   testamentum
militare1,  выраженное  им в последнем  взгляде, --  в дверь  мою
вдруг  постучались,  на пороге появилась  бедно  одетая  старушка и  любезно
спросила меня, не  доктор  ли я. И  когда я ответил утвердительно,  она  еще
любезнее пригласила меня пойти к ней на дом, срезать ее мужу мозоли.
        "ГЛАВА XII"
     Немецкие цензоры.........................
     .............................................................
     ................................................................
     болваны.................
     ........................................................................
        "ГЛАВА XIII"
     Madame!  Уже  в  том яйце,  что  высиживала  Леда, была  заключена  вся
Троянская война, и вы никогда бы не поняли знаменитых слез Приама, если бы я
не рассказал вам сперва о древних лебединых яйцах. А потому не браните  меня
за  отступления.  Во  всех  предшествующих главах  нет  строки,  которая  не
относилась  бы прямо к делу,-- я  пишу сжато, я избегаю всего  излишнего,  я
нередко опускаю даже необходимое, -- например,  я ни разу ничего как следует
не процитировал, а ведь цитировать старые  и  новые сочинения  -- величайшая
услада для
     ____________________________
     1 Воинское завещание (лат.).
     137


     молодого автора, и ничто так  не красит человека,  как несколько этаких
мудрых цитат. Уверяю вас, madame, память моя в достаточном количестве хранит
заглавия книг. Кроме того, мне известны  приемы великих  умов, наловчившихся
выковыривать изюминки из булок и цитаты из лекционных записей; могу сказать,
что и я теперь по этой части большой дока. В случае нужды я мог бы призанять
цитат у своих  ученых  друзей. Мой берлинский друг  Г.--  это, так  сказать,
маленький Ротшильд  по части цитат,  и он  охотно ссудит  мне хоть несколько
миллионов их, а если у  него не  хватит собственных  запасов, ему  не трудно
будет  собрать их у других таких же  космополитических банкиров мудрости. Но
пока что у меня нет надобности прибегать к займам; я человек состоятельный и
могу тратить  ежегодно  десять тысяч цитат,  да к тому же я сделал открытие,
как выдавать фальшивые цитаты  за настоящие. Если бы какой-нибудь большой  и
богатый  ученый, например, Михаэль Бер, захотел купить у меня этот секрет, я
бы  охотно продал его за девятнадцать тысяч талеров наличными, согласен даже
немного уступить. Другое свое  открытие я,  для блага литературы,  не  стану
замалчивать и поделюсь им бесплатно.
     Дело  в  том,  что я считаю  целесообразным цитировать всех неизвестных
авторов с указанием номера их дома.
     Эти "хорошие люди и плохие музыканты", как говорится в "Понсе де Леон",
эти неизвестные авторы всегда ведь хранят экземплярчик своей давно позабытой
книжки, и, следовательно, чтобы добыть таковую, надо  знать  номер  их дома.
Вздумалось  бы  мне,  например,  процитировать  "Песенник для  подмастерьев"
Шпитты, ну, где вы его найдете,  милая madame? Но  стоит  мне написать  так:
"См. "Песенник  для  подмастерьев" Ф. Шпитты;  Люнебург, Люнерштрассе, No 2,
направо  за  углом",--  и  вы  можете, если,  по-вашему,  это  стоит  труда,
разыскать книжку. Только это совершенно не стоит труда.
     Впрочем,  вы,  madame, даже не представляете себе,  с какой легкостью я
могу  приводить  цитаты. На  каждом  шагу  нахожу я  случай  применить  свою
ученость.  Говоря, например,  о еде,  я  тут  же делаю ремарку, что римляне,
греки  и иудеи тоже ели,  и  перечисляю все те замечательные блюда,  которые
приготовлялись кухаркой  Лукулла,--увы, отчего я опоздал родиться на полтора
ты-
     138


     сячелетия!  Я отмечаю тут же,  что  обычные  кушанья греков  назывались
так-то и  что спартанцы ели гадкие, черные супы,--хорошо все-таки,  что меня
тогда  еще не было на свете! Каково  бы пришлось мне, несчастному, если бы я
оказался спартанцем, не могу вообразить себе ничего ужаснее, так как  суп --
мое любимое блюдо. Madame, я  собираюсь в ближайшее время съездить в Лондон,
но  если правда, что там не дают супа, тоска быстро  погонит  меня  назад, к
отечественным  горшкам  с  мясным бульоном. О еде древних  евреев  я мог  бы
рассказать очень подробно и  дойти до еврейской кухни новейшего времени,-- я
процитировал  бы  при этом  всю Каменную  улицу, я  упомянул  бы также,  как
гуманно отзывались многие берлинские  ученые о пище  евреев, далее я перешел
бы  к  другим достоинствам  и  доблестям евреев,  к  изобретениям,  которыми
человечество обязано им,  как-то: векселя и христианство.  Но нет! Последнее
не стоит вменять им в большую заслугу, потому что до сих пор мы, собственно,
слабо воспользовались им,--мне кажется, сами евреи  получили от него  меньше
пользы,  чем  от  изобретения  векселей. По  поводу евреев я  мог  бы  также
процитировать Тацита,--он говорит, что они поклонялись в своих храмах ослам.
Кстати,  какое  широкое  поле для  цитат открывается  мне  по  поводу ослов!
Сколько  достопримечательного  можно   припомнить   о   древних   ослах,   в
противоположность современным. Как разумны  были  те и  -- ах, как тупы эти!
Как  рассудительно  говорит,  например,  Валаамова  ослица  --  см.  Pentat.
Lib1 .... Madame, именно этой книги у меня сейчас нет под руками,
и я оставил здесь  пробел, но зато в доказательство скудоумия новейших ослов
я приведу следующее:
     См. ..................

     Нет, я и это место оставлю незаполненным, иначе меня самого приведут...
только в суд, injurianum2.
     Ослы современные -- большие ослы. Бедные древние ослы,  достигшие такой
высокой культуры!
     См. Gesneri. "De antiqua  honestate asinorum"3. (In comment.
Getting., ч. II, c. 32).
     ___________________________
     1 Пятикнижие (лат.).
     2 За оскорбление (лат.).
     3 Геснер. "О почитании ослов у древних" (лат.).
     139


     Они  перевернулись  бы в гробу,  если  бы услышали, как  говорят  об их
потомках. Когда-то "осел" было почетным званием, -- оно означало примерно то
же, что  теперь "гофрат", "барон", "доктор  философии";  Иаков сравнивает  с
ослом  сына  своего Иссахара, Гомер --  своего героя Аякса;  а  теперь с ним
сравнивают  господина фон ...! Madame, по  поводу ослов такого рода я мог бы
углубиться  в  самые недра истории  литературы,  я мог  бы  цитировать  всех
великих людей,  которые  были  влюблены,  --  например,  Абелярдуса,  Пикуса
Миранду  л ануса, Борбониуса, Куртезиуса, Ангелуса Полициануса,  Рай-мондуса
Луллиуса  и  Генрихуса Гейнеуса.  По поводу любви я мог бы,  в свою очередь,
цитировать всех  великих людей, не употреблявших табака, например, Цицерона,
Юстиниана,  Гете, Гуго,  себя,--  случайно все мы  пятеро  имеем отношение к
юриспруденции.  Мабильон  не  выносил дыма  даже  из  чужой  трубки, в своем
"Itinere  germanico"l  он жалуется, говоря о  немецких  постоялых
дворах,    "quod    molestus    ipsi    fuerit    tabaci    grave    olentis
foe-tor"2.  Другим  же  великим  людям,  напротив,  приписывается
большое  пристрастие  к  табаку.   Рафаэль   Ториус  сочинил  гимн  в  честь
табака,--madame,  вы,  быть  может,  не  осведомлены еще  о  том,  что Исаак
Эльзевириус издал его in quarto3 в Лейдене anno 1628, а Людовикус
Кин-шот написал к нему вступление в  стихах.  Гревиус  даже воспел  табак  в
сонете.  И великий Боксхорниус  любил  табак. Бейль в своем "Diet.  hist, et
critiq."4 сообщает, что, по рассказам, великий Боксхорниус  носил
во время  курения  широкополую шляпу  с  дыркой  спереди,  куда он засовывал
трубку,  когда она  мешала  ему в  занятиях,--  кстати,  упомянув о  великом
Боксхорниусе, я мог бы тут же процитировать всех великих ученых, которые, из
страха быть согнутыми  в бараний рог, спасались  бегством.  Но  я ограничусь
ссылкой  на   Йог,   Георга  Мартиуса:   "De   fuga  literatorum  etc.  etc.
etc."5. Перелистывая историю, мы видим,  madame,  что все великие
люди  хоть раз в  жизни должны  были  спасаться  бегством:  Лот,  Тарквиний,
Моисей, Юпитер, госпожа де Сталь, Навуходоно-
     _____________________________
     1 "Путешествии по Германии" (лат.),
     2 Что даже запах скверного табака был ему невыносим (лат.).
     3 В четвертую долю листа (лат.).
     4 "Историческом и критическом словаре" (фр.).
     5 "О бегстве литераторов и пр., и пр., и пр." (лат.).
     140


     сор, Беньовский,  Магомет, вся прусская армия, Григорий VII, рабби Ицик
Абарбанель, Руссо, -- я мог бы добавить еще множество имен из тех, например,
что занесены биржей на черную доску.
     Вы видите,  madame, что  я не  страдаю  недостатком  основательности  и
глубины в познаниях,  но с систематизацией дело  пока что-то  не  ладится. В
качестве  истого немца я должен был  бы  начать эту  книгу  с  объяснения ее
заглавия, как то издавна ведется в Священной Римской империи. Фидий, правда,
не предпослал никакого вступления  к своему Юпитеру,  точно  так  же, как на
Венере Медицейской  нигде, -- я осмотрел ее со всех сторон, -- не заметно ни
одной цитаты; но древние греки были греками, наш же брат,  честный немец, не
может  полностью отрешиться от немецкой природы, и  посему я  должен, хоть с
опозданием, высказаться по поводу заглавия моей книги.
     Итак, madame, я говорю:
     I. Об идеях.
     А. Об идеях вообще.
     а) Об идеях разумных.
     б) Об идеях неразумных.
     а) Об идеях  обыкновенных. b) Об идеях,  переплетенных в зеленую  кожу.
Последние,  в   свою  очередь,  подразделяются...   но  это   выяснится   из
дальнейшего.
        "ГЛАВА XIV"
     Madame, имеете ли  вы вообще представление об идеях? Что такое идея? "В
этом  сюртуке  есть  удачные идеи",  --  сказал  мой  портной,  с  деловитым
одобрением  рассматривая  редингот, оставшийся  от времен моего  берлинского
щегольства и предназначенный стать скромным шлафроком.  Прачка моя плачется,
что пастор вбил в голову ее дочери идеи и та стала оттого придурковатой и не
слушает никаких резонов. Кучер Паттенсен  ворчит по всякому поводу: "Что  за
идея! Что за  идея!" Но  вчера он был порядком раздосадован, когда я спросил
его, что такое, по его  мнению, идея.  С досадой он  проворчал:  "Ну, идея и
есть идея! Идея  -- это всякая чушь, которая лезет в голову". Такой же смысл
имеет
     141


     это слово, когда гофрат Гверен из Геттингена употребляет его в качестве
заглавия книги.
     Кучер Паттенсен  --  это  человек, который  в темноте  и тумане  найдет
дорогу на  обширной Люнебургской  равнине;  гофрат Геерен  --  это  человек,
который тоже мудрым инстинктом отыскивает древние караванные пути Востока  и
странствует  по ним уже  много  лет невозмутимее и терпеливее,  чем верблюды
былых  времен;  на таких людей можно  положиться! Примеру таких  людей  надо
следовать без раздумья, и потому я озаглавил эту книгу -- "Идеи".
     Название  книги  имеет посему  столь же мало  значения,  как  и  звание
автора;  оно было выбрано последним  отнюдь не из  ученой спеси и ни в  коем
случае  не должно быть  истолковано как  признак тщеславия  с  его  стороны.
Примите,  madame, мое  смиреннейшее уверение в том, что я  не тщеславен. Это
замечание совершенно  необходимо, как вы увидите ниже. Я не тщеславен,  -- и
вырасти целый лес лавров  на  моей голове и пролейся море фимиама в мое юное
сердце --  я  не стану  тщеславным.  Друзья мои и прочие соотечественники  и
современники  добросовестно  постарались  об  этом. Вы знаете,  madame,  что
старые бабы  обычно плюют в сторону своих питомцев, когда посторонние хвалят
их красоту, дабы похвала не повредила милым малюткам. Вы знаете, madame, что
в Риме,  когда  триумфатор, увенчанный славой и облаченный в пурпур, въезжал
на золотой  колеснице  с белыми  конями через Марсово поле в город, как  бог
возвышаясь  над  торжественной  процессией  ликторов,  музыкантов, танцоров,
жрецов,  рабов, слонов,  трофееносцев,  консулов, сенаторов и воинов, --  то
чернь  распевала  ему вслед насмешливые песенки. А  вы знаете, madame, что в
милой нашей Германии много водится старого бабья и черни.
     Как было уже говорено, madame, идеи, о которых здесь идет  речь, так же
далеки от  идей Платона,  как Афины  от Геттингена, и на книгу вы  не должны
уповать больше,  чем  на  самого автора. Как  мог последний вообще возбудить
какие-либо упования --  одинаково  непонятно  и мне, и моим друзьям. Графиня
Юлия взялась устранить это недоразумение; по ее словам, если названный автор
и  высказывает  иногда нечто действительно  остроумное  и  новое, то это  --
чистое притворство
     142


     с  его стороны,  а  в  сущности,  он так же глуп, как и все прочие. Это
неверно, я совсем не притворяюсь; у меня что на уме -- то и на языке; я пишу
в невинной простоте своей все, что придет мне в  голову, и не моя вина, если
из писаний моих иногда получается толк.  Но, видно, в сочинительстве я более
удачлив,  чем в Альтонской  лотерее,  -- я  предпочел бы обратное, -- и  вот
из-под пера  моего  выходит немало выигрышей для сердца и кватерн для ума, и
все  это по воле господа  бога, ибо Он, отказывающий благочестивейшим певцам
всевышнего и назидательнейшим  поэтам  в  светлых  мыслях и  в  литературной
славе, дабы  они из-за чрезмерных  похвал своих земных собратий  не забыли о
небесах,  где ангелами уже приготовлены им жилища, -- Он тем щедрее наделяет
прекрасными мыслями  и  мирской славой  нашего брата, грешного, нечестивого,
еретического  писателя,  для  коего  небеса  все  равно что заколочены;  так
поступает  он  в божественном  милосердии и снисхождении  своем, дабы бедная
душа,  раз уж она создана, не осталась  ни при  чем  и  хоть тут, на  земле,
испытала долю того блаженства, в коем ей отказано там, на небесах.
     См. Гете и сочинителей религиозных брошюрок.
     Итак,  вы  видите, madame,  что  вам  можно  читать  мои  писания,  кои
свидетельствуют о милосердии и  снисхождении божьем; я пишу,  слепо веруя во
всемогущество его, в  этом отношении я должен считаться истинно христианским
писателем, ведь, --  скажу словами Губица, --  начиная  данный  период, я не
знаю еще, чем закончу его и какой смысл вложу в него, я всецело  полагаюсь в
этом  на  господа  бога.  Как  бы  мог  я писать,  не  будь  у  меня  такого
благочестивого   упования?  В  комнате  моей   стоит  сейчас  рассыльный  из
типографии  Лангхофа,  дожидаясь  рукописи; едва  рожденное  слово, теплым и
влажным, попадет в печать,  и  то, что я мыслю и чувствую в  настоящий  миг,
завтра к полудню может уже стать макулатурой.
     Легко  вам,  madame,  напоминать  мне  Горациево  "по-пшп  prematur  in
annum"1. Правило это,  как  и многие другие такого  же рода, быть
может,  и применимо  в теории,  но  на практике оно никуда не годится. Когда
Гораций преподал писателям знаменитое правило на девять
     ___________________________________
     1 Пусть рукопись пролежит у тебя девять лет (лат.).
     143


     лет  оставлять свои  сочинения  в  столе,  ему  следовало  одновременно
открыть им рецепт, как прожить  девять лет  без пищи. Гораций выдумывал  это
правило, по всей вероятности, сидя за  обедом у Мецената  и кушая индейку  с
трюфелями, пудинг из фазана в  перепелином  соусе,  котлетки  из жаворонка с
тельтовской морковкой, павлиньи языки, индийские птичьи гнезда и  бог  весть
что  еще!--  и  притом  все  бесплатно.  Но  мы,  на  беду свою,  опоздавшие
родиться,--мы  живем в другие времена, у наших  меценатов совершенно  другие
принципы;  они полагают, что писатели и кизил лучше созревают, когда полежат
некоторое  время на соломе;  они  полагают,  что  собаки плохо  охотятся  за
образами и мыслями, когда их чересчур откормят; ах! если нынешним  меценатам
и  случится  покормить какого-нибудь  бедного пса,  то обязательно не  того,
которого следует, а  того,  кто меньше других заслуживает подачки, например,
таксу,  которая наловчилась  лизать  руки,  или  крохотную  болонку, которая
ластится  к  душистому  подолу  хозяйки,  или  терпеливого  пуделя,  который
зарабатывает  свой  хлеб  умением  таскать  поноску, танцевать и  играть  на
барабане...  В  то время  как  я  пишу  эти строки, позади  меня  стоит  мой
маленький  мопс  и  лает.  Молчи, Ами, не  тебя я имел тут  в виду, -- ты-то
любишь меня