ающая  правда?  Не  знаю.  Помню  одно  --  пока  самые  безумные  мысли
проносились в  моей  душе, странный  шум достиг моего  слуха.  Это  была еле
слышная ни с чем не сообразная мелодия. Она показалась мне очень знакомой, и
наконец я различил звуки треугольника и барабана,-- музыка,  гудя  и  звеня,
казалось, доносится из необозримой дали, однако же, подняв взгляд, я  увидел
совсем вблизи,  посреди  комнаты, хорошо  знакомое  зрелище:  карлик,  мосье
Тюрлютю, играл на  треугольнике, мамаша била в большой  барабан, меж тем как
ученый  пес шарил по  полу, как  будто хотел  сложить свои деревянные буквы.
Двигался пес явно через  силу, и вся  его шкура была  в пятнах крови. Мамашу
облекало ее неизменное черное траурное платье, но живот у нее уже не выпирал
так  комично, а свисал самым уродливым образом,  и  лицо было  бледным, а не
багрово-красным.   Карлик,  по-прежнему   наряженный   в   расшитый   кафтан
французского  маркиза  былых времен  и напудренный парик, казалось,  немного
подрос, возможно, оттого, что он ужасающе исхудал. Он снова щеголял чудесами
фехтовального искусства и, шамкая, пытался хвастать, по  своему обыкновению,
но говорил он так тихо, что я не мог расслышать ни слова и лишь по движениям
губ улавливал иногда, что он кричит петухом. Пока  это карикатурно-кошмарное
представление, точно игра теней, с неправдоподобной быстротой мелькало перед
моим взором,  я чувствовал,  что мадемуазель  Лоране дышит все  беспокойнее.
Ледяной холод ознобом пробегал по всему ее телу, руки и ноги  сводило, точно
от нестерпимой боли. Но вот, наконец, извиваясь, как угорь, она выскользнула
из моих объятий,  внезапно очутилась посреди комнаты и начала  танцевать под
приглушенную,   еле  слышную   музыку  мамаши  с   барабаном  и   карлика  с
треугольником. Она танцевала совсем  так же, как некогда у моста Ватерлоо  и
на  лондонских перекрестках.  Это  были  тс  же загадочные пантомимы, те  же
внезапные   порывисто-необузданные  прыжки,   так  же   движением   вакханки
закидывала она  голову,  а  временами так  же  пригибалась до земли,  словно
слушая,  что говорят гам,  внизу,  потом содрогалась, бледнела,  застывала и
опять  прислушивалась, приникая  ухом к  земле.  И так же терла руки, словно
умывала их. Наконец она, должно быть, снова бросила на меня тот же глубокий,
страдальчески молящий взгляд, но лишь в чертах ее  смертельно бледного  чела
мог я уловить этот взгляд, но не в глазах, ибо глаза все время были закрыты.
Все затихая,  угасли звуки музыки;  мамаша с барабаном и  карлик, постепенно
бледнея  и  рассеиваясь,  как туман, испарились окончательно;  а мадемуазель
Лоране все  танцевала с закрытыми глазами. В ночной тиши  уединенной комнаты
этот  танец  придавал прелестному  созданию такой призрачный  вид,  что  мне
становилось страшно, меня пробирала дрожь, и я был искренне рад, когда танец
окончился.
     Право же, эта сцена произвела на меня довольно  тягостное  впечатление.
Но человек привыкает  ко  всему. И  вполне вероятно, что именно загадочность
этой женщины придавала ей особое очарование, и к чувствам моим примешивалась
нежность, исполненная жути... Словом, через несколько недель я уже нимало не
удивлялся, когда среди ночи слышались тихие  звуки барабана и треугольника и
дорогая моя Лоране внезапно вставала  и с закрытыми  глазами  исполняла свой
сольный танец.
     Ее  супруг,  старый   бонапартист,   командовал   воинской   частью   в
окрестностях  Парижа,  и служебные  обязанности не  позволяли  ему проводить
много времени в городе. Разумеется, мы с ним стали закадычными друзьями и он
проливал  горючие слезы, когда в дальнейшем ему пришлось  надолго расстаться
со мной. Дело  в том, что он вместе с супругой  уезжал в Сицилию, и я больше
не видел ни одного из них.
     Завершив свой рассказ, Максимилиан торопливо схватил шляпу и выбежал из
комнаты.



        Генрих Гейне.
        Германия


---------------------------------------------------------------
     Собрание сочинений. т.6
     OCR: Алексей Аксуецкий http://justlife.narod.ruЎ http://justlife.narod.ru/
     Origin: Генрих Гейне на сайте "Просто жизнь" Ў http://justlife.narod.ru/geine/geine01.htm

---------------------------------------------------------------

        "Предисловие"


     Я написал  эту поэму  в январе месяце нынешнего года, и вольный  воздух
Парижа,  просквозивший  мои стихи, чрезмерно  заострил многие  строфы.  Я не
преминул  немедленно  смягчить  и  вырезать  все  несовместимое  с  немецким
климатом.  Тем  не менее,  когда в  марте  месяце  рукопись была  отослана в
Гамбург моему издателю, последний поставил мне на вид некоторые сомнительные
места.  Я  должен  был  еще  раз  предаться  роковому  занятию --  переделке
рукописи, и  тогда-то серьезные тона  померкли  или были  заглушены веселыми
бубенцами  юмора. В  злобном  нетерпении  я снова  сорвал  с некоторых голых
мыслей фиговые листочки и, может быть,  ранил иные чопорно-неприступные уши.
Я  очень  сожалею об  этом, но меня утешает  сознание, что  и  более великие
писатели  повинны в подобных преступлениях. Я не имею в виду Аристофана, так
как последний был слепым язычником, и его афинская публика, хотя  и получила
классическое  образование,  мало  считалась с моралью. Уж скорее  я  мог  бы
сослаться на  Сервантеса  и  Мольера:  первый  писал для высокой знати обеих
Кастилии, а второй -- для великого короля и великого версальского двора! Ах,
я забываю, что мы живем в крайне буржуазное время, и  с сожалением предвижу,
что многие дочери образованных сословий,  населяющих берега  Шпрее, а  то  и
Альстера, сморщат по адресу моих бедных стихов свои более или менее горбатые
носики.  Но   с  еще  большим  прискорбием   я   предвижу   галдеж  фарисеев
национализма, которые разделяют антипатии правительства, пользуются  любовью
и уважением цензуры и задают тон в газетах,  когда дело идет  о нападении на
иных врагов, являющихся одновременно врагами их высочайших повелик лей. Наше
сердце   достаточно  вооружено   против   неге,,  дования  этих   лакеев   в
черно-красно-золотых  ливреях"   Я  уже  слышу   их   пропитые  голоса:  "Ты
оскорбляешь же наши цвета, предатель отечества, французофил,  хочешь  отдать
французам свободный Рейн!" Успокойтесь!  Я буду уважать и чтить  ваши цвета,
если  они   того  заслужат,  если   перестанут   быть  забавой!   холопов  и
бездельников.  Водрузите  черно-красно-золотое  знамя  на  вершине  немецкой
мысли,  сделайте его стягом свободного человечества, и я отдам за него кровь
моего сердца.

     Успокойтесь! Я люблю отечество не  меньше, чем вы. Из-за  этой любви  я
провел тринадцать  лет в изгнании, но именно из-за  этой любви возвращаюсь в
изгнание, может быть, навсегда, без хныканья и кривых страдальческих гримас.
Я французофил, я друг французов, как и всех людей, если они разумны и добры;
я сам  не настолько  глуп или зол, чтобы желать  моим немцам или  французам,
двум избранным великим народам, сверну себе шею, на благо Англии и России, к
злорадному удовольствию всех юнкеров и  попов земного шара.  Успокойтесь!  Я
никогда  не уступлю  французам Рейна, уже по  той простой  причине, что Рейн
принадлежит мне. Да,
     мне  принадлежит он по неотъемлемому праву  рождения, --  я вольный сын
свободного Рейна,  но  я еще  свободнее,  чем  он;  на его берегу стояла моя
колыбель,  и я  отнюдь  не считаю,  что  Рейн  должен  принадлежать  кому-то
другому, а не детям его берегов.

     Эльзас и Лотарингию  я не могу, конечно, присвоить Германии  с такой же
легкостью, как вы, ибо люди этих стран крепко держатся за Францию, благодаря
тем  правам,  которые  дала  им  Французская  революция,  благодаря  законам
равенства  и  тем  свободам,  которые  так  приятны  буржуазной душе, но для
желудка масс оставляют желать многого. А между тем Эльзас и Лотарингия снова
примкнут  к  Германии, когда мы закончим  то,  что начали французы, когда мы
опередим их  в действии, как опередили уже в области мысли, когда мы взлетим
до крайних выводов  и разрушим рабство в его последнем убежище  --  на небе,
когда бога, живущего  на земле в человеке, мы спасем от  его униженья, когда
мы  станем  освободителями  бога,  когда   бедному,  обездоленному   народу,
осмеянному гению  и  опозоренной  красоте мы вернем их прежнее величие,  как
говорили и пели наши великие мастера и как хотим этого мы -- их ученики. Да,
не только Эльзас и Лотарингия, но вся Франция станет нашей, вся Европа, весь
мир -- весь мир  будет немецким! О таком  назначении и всемирном  господстве
Германии я часто мечтаю, бродя под дубами. Таков мой патриотизм.

     В ближайшей  книге я вернусь к этой теме с крайней решимостью, с полной
беспощадностью, но, конечно, и  с полной лояльностью.  Я с уважением встречу
самые  резкие нападки, если  они будут продиктованы искренним  убеждением. Я
терпеливо прощу  и  злейшую враждебность. Я отвечу даже глупости,  если  она
будет  честной.  Но  все  мое  молчаливое презрение  я брошу  беспринципному
ничтожеству, которое из жалкой зависти  или нечистоплотных  личных интересов
захочет  опорочить в общественном  мнении мое доброе имя, прикрывшись маской
патриотизма, а то,  чего доброго, -- и религии или  морали. Иные ловкачи так
умело    пользовались    для    этого    анархическим    состоянием    нашей
литературно-политической  прессы,  что  я  только  диву  давался.  Поистине,
Шуф-терле  не  умер,  он еще жив  и много лет уже  стоит  во главе прекрасно
организованной  банды  литературных  разбойников,  которые  обделывают  свои
делишки в богемских лесах нашей периодической прессы, сидят, притаившись, за
каждым  кустом,  за  каждым  листком  и повинуются малейшему  свисту  своего
достойного атамана.

     Еще одно слово. "Зимняя сказка"  замыкает собою "Новые  стихотворения",
которые в  данный  момент  выходят  в  издательстве  Гофмана и Кампе.  Чтобы
добиться выхода  поэмы отдельной книгой, мой издатель должен был представить
ее на особое рассмотрение  властей  предержащих, и новые варианты и пропуски
являются плодом этой высочайшей критики.

     Гамбург, 17 сентября 1844 года.

     Генрих Гейне


     ГЛАВА I

     То было мрачной порой ноября.
     Хмурилось небо сурово.
     Дул ветер. Холодным, дождливым днем
     Вступал я в Германию снова.

     И вот я увидел границу вдали,
     И сразу так сладко и больно
     В груди защемило. И, что таить,--
     Я прослезился невольно.

     Но вот я услышал немецкую речь,
     И даже выразить трудно:
     Казалось, что сердце кровоточит,
     Но сердцу было так чудно!

     То пела арфистка -- совсем дитя,
     И был ее голос фальшивым,
     Но чувство правдивым. Я слушал ее,
     Растроганный грустным мотивом.

     И пела она о муках любви,
     О жертвах, о свиданье
     В том лучшем мире, где душе
     Неведомо страданье.

     И пела она о скорби земной,
     О счастье, так быстро летящем,
     О райских садах, где потонет душа
     В блаженстве непреходящем.

     То старая песнь отреченья была,
     Легенда о радостях неба,
     Которой баюкают глупый народ,
     Чтоб не просил он хлеба.

     Я знаю мелодию, знаю слова,
     Я авторов знаю отлично:
     Они без свидетелей тянут вино,
     Проповедуя воду публично.

     Я новую песнь, я лучшую песнь
     Теперь, друзья, начинаю:
     Мы здесь, на земле, устроим жизнь
     На зависть небу и раю.

     При жизни счастье нам подавай!
     Довольно слез и муки!
     Отныне ленивое брюхо кормить
     Не будут прилежные руки.

     А хлеба хватит нам для всех,--
     Закатим пир на славу!
     Есть розы и мирты, любовь, красота
     И сладкий горошек в приправу.

     Да, сладкий горошек найдется для всех,
     А неба нам не нужно,--
     Пусть ангелы да воробьи
     Владеют небом дружно!

     Скончавшись, крылья мы обретем,
     Тогда и взлетим в их селенья,
     Чтоб самых блаженных пирожных вкусить
     И пресвятого печенья.

     Вот новая песнь, лучшая песнь!
     Ликуя, поют миллионы!
     Умолкнул погребальный звон,
     Забыты надгробные стоны!

     С прекрасной Европой помолвлен тец|
     Свободы юный гений,--
     Любовь призывает счастливцев на
     На радостный пир наслаждений.

     И пусть обошлось у них без попа --
     Их брак мы считаем законным!
     Хвала невесте, и жениху,
     И детям, еще не рожденным!

     Венчальный гимн -- эта новая песнь,
     Лучшая песнь поэта!
     В моей душе восходит звезда
     Высокого обета.

     И сонмы созвездий пылают крутом,
     Текут огневыми ручьями.
     В волшебном приливе сил я могу
     Дубы вырывать с корнями.

     Живительный сок немецкой земли
     Огнем напоил мои жилы.
     Гигант, материнской коснувшись груди,
     Исполнился новой силы.

     ГЛАВА II

     Малютка все распевала песнь
     О светлых горних странах.
     Чиновники прусской таможни меж тем
     Копались в моих чемоданах.

     Обнюхали все, раскидали кругом
     Белье, платки, манишки,
     Ища драгоценности, кружева
     И нелегальные книжки.

     Глупцы, вам ничего не найти,
     И труд ваш безнадежен!
     Я контрабанду везу в голове,
     Не опасаясь таможен.

     Я там ношу кружева острот
     Потоньше брюссельских кружев --
     Они исколют, изранят вас,
     Свой острый блеск обнаружив.

     В моей голове сокровища все,
     Венцы грядущим победам,
     Алмазы нового божества,
     Чей образ высокий неведом.

     И много книг в моей голове,
     Поверьте слову поэта!
     Как птицы в гнезде, там щебечут стихи,
     Достойные запрета.

     И в библиотеке сатаны
     Нет более колких басен,
     Сам Гофман фон Фаллерслебен для вас
     Едва ли столь опасен.

     Один пассажир, сосед мой, сказал,
     И тон его был непреложен:
     "Пред вами в действии Прусский союз --
     Большая система таможен.

     Таможенный союз -- залог
     Национальной жизни.
     Он цельность и единство даст
     Разрозненной отчизне.

     Нас внешним единством свяжет он,
     Как говорят, матерьяльным.
     Цензура единством наш дух облечет
     Поистине идеальным.

     Мы станем отныне едины душой,
     Едины мыслью и телом,
     Германии нужно единство теперь
     И в частностях, и в целом".

     ГЛАВА III

     В Ахене, в древнем соборе, лежит
     Carolus Magnus 1 Великий,
     Не следует думать, что это Карл
     Майер из швабской клики.

     Я не хотел бы, как мертвый монарх,
     Лежать в гробу холодном;
     Уж лучше на Неккаре в Штуккерте жить
     Поэтом, пускай негодным.

     В Ахене даже у псов хандра --
     Лежат, скуля беззвучно:
     "Дай, чужеземец, нам пинка,
     А то нам очень скучно!"

     Я в этом убогом, сонливом гнезде
     Часок пошатался уныло
     И, встретив прусских военных, нашел,
     Что все осталось, как было.

     Высокий красный воротник,
     Плащ серый все той же моды.
     "Мы в красном видим французскую кровь",-
     Пел Кернер в прежние годы.

     Смертельно тупой, педантичный народ!
     Прямой, как прежде, угол
     Во всех движеньях. И подлая спесь
     В недвижном лице этих пугал.

     Шагают, ни дать ни взять -- манекен,
     Муштра у них на славу!
     Иль проглотили палку они,
     Что их обучала уставу?

     Да, фухтель не вывелся, он только внутрь
     Ушел, как память о старом.
     Сердечное "ты" о прежнем "он"
     Напоминает недаром.

     ------------------
     1 Карл Великий (лат.).


     И, в сущности, ус, как новейший этап,
     Достойно наследовал косам!
     Коса висела на спине,
     Теперь -- висит под носом.

     Зато кавалерии новый костюм
     И впрямь придуман не худо;
     Особенно шлем достоин похвал,
     А шпиц на шлеме -- чудо!

     Тут вам и рыцарство и старина,
     Все так романтически дико,
     Что вспомнишь Иоганну де Монфокон,
     Фуке, и Брентано, и Тика.

     Тут вам оруженосцы, пажи,
     Отличная, право, картина:
     У каждого в сердце -- верность и честь,
     На заднице -- герб господина.

     Тут вам и турнир, и крестовый поход,
     Служенье даме, обеты,--
     Не знавший печати, хоть набожный век,
     В глаза не видавший газеты.

     Да, да, сей шлем понравился мне.
     Он -- плод высочайшей заботы.
     Его изюминка -- острый шпиц!
     Король -- мастак на остроты!

     Боюсь только, с этой романтикой - грех:
     Ведь если появится тучка,
     Новейшие молнии неба на вас
     Притянет столь острая штучка.

     Советую выбрать полегче убор
     И на случай военной тревоги:
     При бегстве средневековый шлем
     Стеснителен в дороге!

     На почте я знакомый герб
     Увидел над фасадом
     И в нем -- ненавистную птицу, чей
     Как будто брызжет ядом.

     О, мерзкая тварь, попадешься ты
     Я рук не пожалею!
     Выдеру когти и перья твои,
     Сверну, проклятой, шею!

     На шест высокий вздерну тебя,
     Для всех открою заставы
     И рейнских вольных стрелков повелю
     Созвать для веселой забавы.

     Венец и держава тому молодцу,
     Что птицу сшибет стрелою.
     Мы крикнем: "Да здравствует король!"
     И туш сыграем герою.

     ГЛАВА IV

     Мы поздно вечером прибыли в Кельн
     Я Рейна услышал дыханье.
     Немецкий воздух пахнул мне в лицо
     И вмиг оказал влиянье

     На мой аппетит. Я омлет с
     Вкусил благоговейно,
     Но был он, к несчастью, пересолен,--
     Пришлось заказать рейнвейна.

     И ныне, как встарь, золотится рейнв
     В зеленоватом стакане.
     Но лишнего хватишь -- ударит в нос
     И голова в тумане.

     Так сладко щекочет в носу! А душа
     Растаять от счастья готова,
     Меня потянуло в пустынную ночь --
     Бродить по городу снова.

     Дома смотрели мне в лицо,
     И было желанье в их взгляде
     Скорей рассказать мне об этой земле,
     О Кельне, священном граде.

     Сетями гнусными святош
     Когда-то был Кельн опутан.
     Здесь было царство темных людей,
     Но здесь же был Ульрих фон Гуттен.

     Здесь церковь на трупах плясала канкан,
     Свирепствуя беспредельно,
     Строчил доносы подлые здесь
     Гохстраатен -- Менцель Кельна.

     Здесь книги жгли и жгли людей,
     Чтоб вытравить дух крамольный,
     И пели при этом, славя творца
     Под радостный звон колокольный.

     Здесь Глупость и Злоба крутили любовь
     Иль грызлись, как псы над костью.
     От их потомства и теперь
     Разит фанатической злостью.

     Но вот он! В ярком сиянье луны
     Неимоверной махиной,
     Так дьявольски черен, торчит в небеса
     Собор над водной равниной.

     Бастилией духа он должен был стать,
     Святейшим римским пролазам
     Мечталось: "Мы в этой гигантской тюрьме
     Сгноим немецкий разум".

     Но Лютер сказал знаменитое: "Стой!"
     И триста лет уже скоро,
     Как прекратилось навсегда
     Строительство собора.

     Он не был достроен -- и благо нам!
     Ведь в этом себя проявила
     Протестантизма великая мощь,
     Германии новая сила.

     Вы, жалкие плуты, Соборный союз,
     Не вам, -- какая нелепость! --
     Не вам воскресить разложившийся труп,
     Достроить старую крепость.

     О, глупый бред! Бесполезно теперь,
     Торгуя словесным елеем,
     Выклянчивать грош у еретиков,
     Ходить за подачкой к евреям.

     Напрасно будет великий Франц Лист
     Вам жертвовать сбор с выступлений!
     Напрасно будет речами блистать
     Король -- доморощенный гений!

     Не будет закончен Кельнский собор,
     Хоть глупая швабская свора
     Прислала корабль наилучших камней
     На построенье собора.

     Не будет закончен -- назло воронью
     И совам той гнусной породы,
     Которой мил церковный мрак
     И башенные своды.

     И даже такое время придет,
     Когда без особого спора,
     Не кончив зданье, соорудят
     Конюшню из