пив меня, малютки
     В пляс пустились и запели:
     "Жирофлино, Жирофлетте!"

     А потом из круга смело
     Вышла самая меньшая,
     Раз, и два, и три присела
     И пропела мне одна:

     "Если короля я встречу,
     Перед ним я раз присяду,
     Если встречу королеву,
     То присяду раз и два.

     А когда мне черт рогатый
     На дороге попадется,
     Раз, и два, и три присяду,
     Жирофлино, Жирофлетте!"

     "Жирофлино, Жирофлетте!" --
     Подхватил весь хор дразнилку
     И, как вихорь, завертелся
     Хоровод у ног моих.

     И пока я шел в долину,
     Затихая, вслед звенело,
     Как веселый щебет птичий:
     "Жирофлино, Жирофлетте!"

        "ГЛАВА XV"

     Крючась, корчась безобразно,
     Неприступных скал громады
     Взглядом чудищ допотопных
     На меня глядят свирепо.

     В небесах седые тучи,
     Двойники утесов мрачных,
     Буйно мчатся, повторяя
     Формы каменных чудовищ.

     Водопад вдали бушует,
     В темных елях воет ветер;
     Этот гул -- неумолимый,
     Роковой, как безнадежность.

     Страшно в дебрях запустелых!
     Вкруг вершин угрюмых сосен
     Кружат галки черной тучей,
     То садятся, то взлетают.

     Вслед за мной идет Ласкаро,
     Бледен, хмур, и, верно, сам я
     Схож с безумьем, за которым
     Скорбный спутник, смерть, шагает.

     Что за дикая пустыня!
     Иль на ней лежит проклятье?
     Кажется, я вижу кровь
     На корнях той чахлой ели.

     Вон стоит под ней лачуга,
     От стыда зарылась в землю,
     И соломенная крыша
     Робко молит подаянья.

     В хижине живут каготы,
     Полувымершее племя,
     Чья растоптанная жизнь
     В непроглядной тьме влачится.

     Баск таит в душе поныне
     Отвращение к каготу,--
     Это мрачный пережиток
     Черной эры фанатизма.

     Видел я собор в Баньере.
     Там решетчатая дверца,
     Как сказал мне старый кистер -
     Вход отдельный для каготов.

     Им законом запрещалось
     Проходить в другие двери.
     Сторонясь людей, украдкой
     В божий дом входил кагот.

     Там на низенькой скамейке
     Мог он сесть и помолиться,
     Одинок, как прокаженный,
     Всею паствою отвержен.

     Но святой веселый факел
     Просвещенья светит ясно,
     Разгоняет ярким блеском
     Черный мрак средневековья.

     Не хотел войти Ласкаро
     Вслед за мною в дом кагота;
     Я вошел один и брату
     Подал руку дружелюбно.

     И поцеловал младенца,
     Что сосал, вцепившись жадно,
     Грудь каготки,-- был похож он
     На больного паучонка.

        "ГЛАВА XVI"

     Если ты глядишь на горы
     Издали -- они сияют,
     Щедрым солнцем разодеты
     В золото и в гордый пурпур.

     Но вблизи наряд их меркнет,--
     Так всегда бывает в мире:
     Блеск величия земного
     Только световой эффект.

     Смотришь, золото и пурпур,--
     Ах, ведь это снег тщеславный!
     Тот тщеславный снег, что жалко
     В одиночестве томится.

     Вдруг я слышу, надо мною
     Скрипнул снег, и застонал он,
     О своей о белой грусти
     Плачась ветру ледяному.

     "О, как медленно, -- вздохнул он,
     Тянутся часы в пустыне!
     Каждый час тут бесконечен,
     Как замерзнувшая вечность.

     О, я белый снег! О, если б
     Не на мерзлой горной круче,
     А в долине я лежал бы,
     В расцветающей долине!

     Я б ручьем тогда растаял,
     И в моей волне прозрачной
     Умывались бы, плескались
     Деревенские красотки.

     И, быть может, я б до моря
     Докатился, стал бы перлом,
     И, быть может, украшал бы
     Королевскую корону".

     Все прослушав, так сказал я:
     "Милый снег, я сомневаюсь,
     Чтоб такой блестящий жребий
     Ожидал тебя в долине.

     Но утешься: лишь немногим
     Выйти в жемчуг удается.
     Ты бы мог попасть и в лужу,
     Стать обычной вязкой грязью".

     И пока я в этом стиле
     Говорил с печальным снегом,
     Грянул выстрел -- и на землю
     Камнем пал убитый коршун.

     То охотничьей забавой
     Позабавился Ласкаро,
     Ствол его ружья дымился,
     Но безжизненно глядел он.

     Молча вырвал он перо
     Из хвоста могучей птицы,
     Насадил его на шляпу
     И пошел угрюмо дальше.

     Я смотрел в невольном страхе,
     Как, черна и непомерна,
     Тень его с пером огромным
     Быстро двигалась по снегу.


        "ГЛАВА XVII"

     Точно улица -- долина,
     Имя ей -- Ущелье Духов.
     По бокам до неба встали
     Стены сумрачных утесов.

     Там, с неимоверной кручи,
     Словно страж, глядит в долину
     Дом У раки. К старой ведьме
     Я пошел с Ласкаро вместе.

     Языком волшебных знаков
     Он держал совет с мамашей:
     Как верней загнать в ловушку
     И убить нам Атта Тролля,

     Ибо след его нашли мы!
     Атта Тролль, от нашей пули
     Ты теперь не увернешься,
     Сочтены твои часы!

     Вправду ль старая Урака --
     Выдающаяся ведьма,
     Как с почтением и страхом
     Молвят люди в Пиренеях,--

     Я решать не собираюсь,
     Лишь скажу, что вид у ведьмы
     Подозрительный, что мерзко
     Красные глаза слезятся,

     Взгляд пронзительный и злой.
     Говорят, от взгляда ведьмы
     У коров в окрестных селах
     Пропадало молоко.

     Уверяют, свиньи дохли
     И быки околевали,
     Если ведьма прикасалась
     К ним своей рукой костлявой.

     За такие преступленья
     Уж не раз ее водили
     К мировому. Но судья здесь
     Закоснелый вольтерьянец,

     Легкомысленный безбожник
     И поборник новых взглядов.
     Всех истцов гоня нещадно,
     Этот скептик лишь глумился.

     Для властей, официально,
     Занимается Урака
     Честным ремеслом -- продажей
     Горных трав и чучел птичьих.

     Сплошь полна была лачуга
     Разных зелий. Душный запах
     Шел от дольника, дурмана,
     Белены и мандрагоры.

     Был подбор великолепный
     Разных коршунов на стенах:
     Крылья хищно распростерты,
     Клювы мощны и горбаты.

     Видно, душный запах зелий
     Так мне в голову ударил,
     Что при виде этих чучел
     Стало странно мне и страшно.

     Может быть, в несчастных птицах,
     Выпотрошенных колдуньей,
     Силой магии томятся
     Заколдованные люди?

     Взгляд их, скорбный и недвижный,
     Полон горьким нетерпеньем,
     Иногда они на ведьму
     В тихом ужасе косятся.

     Та на корточках, пригнувшись,
     У огня сидит с Ласкаро
     И свинец бесовский плавит,
     Заговаривает пули.

     Отливает пулю смерти,
     Пулю в сердце Атта Тролля.
     На ее лице багровый
     Отблеск пламени трепещет.

     И беззвучно шевелятся
     Бледные сухие губы.
     Не заклятьем ли волшебным
     Освящает ведьма пули?

     То мигнет, то подхихикнет
     Сыну. Но еще недвижней
     И еще мрачней Ласкаро,
     Молчаливый, точно смерть.

     Одурманенный кошмаром,
     Встал я и пошел к окошку,
     Чтоб вдохнуть прохладный воздух,
     И взглянул я вниз, в ущелье.

     И увиденное мною
     Между полночью и часом
     Я правдиво и красиво
     Опишу в ближайших главах.

        "ГЛАВА XVIII"

     Это было в полнолунье
     В ночь святого Иоанна,
     В час, когда своим ущельем
     Духи мчатся на охоту.

     Из окна Ураки старой,
     Из гнезда коварной ведьмы
     Наблюдать я мог отлично
     Скачку призраков полночных.

     Как в театре, в лучших креслах,
     Мог следить я за спектаклем,
     Видел ясно, как ликует
     Смерть, восставшая из гроба.

     Свист бичей, и рев, и крики,
     Лай собак и ржанье коней,
     Гул рогов, и звонкий хохот,
     И веселый отклик эха.

     Вслед за крупной красной дичью,
     Убегавшей от погони,
     Вслед за стадом серн и вепрей
     Мчалась алчущая свора.

     А за нею звероловы
     Разных стран, эпох и наций:
     Так, с Нимродом Ассирийским
     Рядом несся Карл Десятый.

     На конях они промчались,
     А за ними пешим ходом
     Поспевали копьеносцы,
     Слуги с факелами, челядь.

     Не один охотник дикий
     Мне знакомым показался.
     Рыцарь в золотых доспехах
     Не был ли король Артур?

     Или тот храбрец в зеленой
     Переливчатой кольчуге,
     Схож с огромною лягушкой,--
     Не был ли Ожье Датчанин?

     Были там герои мысли
     И поэты -- был наш Вольфганг.
     Я узнал его по блеску
     Жизнерадостного взора.

     Проклят темным Генгстенбергом,
     Он в гробу лежать не может
     И с язычниками снова
     Правит буйный праздник жизни.

     По приветливой улыбке
     Мною узнан был и Вильям,
     Тот, на ком лежит проклятье
     Пуритан, -- и этот грешник

     Осужден с воздушным сонмом
     На коне скакать ночами.
     А вдогонку трясся кто-то
     На осле, -- святое небо! --

     В колпаке ночном, в халате,
     С богомольно-постной миной,
     Благочестие во взорах --
     Это старый друг Франц Горн!

     Лишь за то, что бедный малый
     Комментировал Шекспира,
     Должен он и мертвый мчаться
     Вслед за ним в глухую полночь.

     Тихий Франц! Он должен мчаться,
     Тот, кто шаг ступить боялся,
     Кто отважно подвизался
     Только в сплетнях да в молитвах.

     Старых дев, что услаждали
     Мир его души смиренной,
     Не повергнет ли в смятенье
     Весть о том, что Франц -- охотник!

     Вот, пустив коня галопом,
     Смотрит вниз великий Вильям
     И смеется над испугом
     Комментатора-бедняги.

     Бледный, к обмороку близкий,
     За седло держась от страха,
     Он и мертвый, как при жизни,
     Верно следует поэту.

     В небывалой кавалькаде
     Я и дам немало видел,
     Видел нимф, красавиц юных,
     Буйно мчавшихся верхом.

     Все мифологично голы,--
     Только волосы густые,
     Золотым плащом спадая,
     Наготу их прикрывали.

     Гордо выпрямившись в седлах,
     Глядя смело и надменно,
     Все в венках из винограда,
     Девы тирсами махали.

     Дальше, сидя в дамских седлах,
     Мчались рыцарские дамы,
     В платьях, наглухо закрытых,
     С соколами на руках.

     Вслед за ними пародийно,
     На одрах, на тощих клячах,
     Ехал сброд из разных женщин,
     Балаганно расфранченных.

     Лица были очень милы,
     Но, клянусь, довольно наглы,--
     Похотливо зазывали
     Разрумяненные щеки.

     О, как все здесь ликовало --
     Вой рогов и звонкий хохот,
     Свист бичей, и рев, и крики,
     Лай собак, и ржанье коней!

        "ГЛАВА XIX"

     Но в средине кавалькады
     Три красавицы летели;
     Я вовеки не забуду
     Тот трилистник красоты.

     И одну узнал я сразу:
     Лунный серп венчал ей кудри,
     Мчалась гордым изваяньем
     Величавая богиня.

     Чуть прикрытые, белели,
     Точно мрамор, грудь и бедра.
     Их лаская сладострастно,
     Лунный свет играл на теле.

     В блеске факелов как мрамор
     Бледен был и лик богини.
     Ужасала неподвижность
     Благородно-строгих черт.

     Лишь в глазах пылал, как в гор!
     Пламень сладостный и страшный,
     Полыхал, сердца ввергая
     В ослепление и в гибель.

     Как Диана изменилась --
     Та, кто псами затравила
     Актеона в исступленье
     Целомудренного гнева!

     В этом обществе галантном,
     Искупая грех старинный,
     Ныне призраком полночным
     Мчится дочь земной юдоли.

     Поздно, но и тем страшнее
     В ней проснулось сладострастье,
     И в глазах ее пылает
     Ненасытный адский пламень.

     Жаль ей, что теряла время:
     Пол мужской был встарь красивей;
     И количеством богиня
     Хочет качество восполнить.

     Рядом с ней другая мчалась,
     Но не строгостью античной --
     Кельтской прелестью дышала
     Красота ее лица.

     То была -- узнал я сразу --
     Фея Севера, Абунда:
     Та же нежная улыбка,
     Тот же смех, веселый, звонкий.

     Щеки розовы и свежи,
     Будто мастер Грез писал их;
     Рот -- сердечком, чуть открытый,
     Ослепительные зубы.

     Ветерок, ночной повеса,
     Голубой играл сорочкой.
     Плеч подобных не видал я
     Даже в лучших сновиденьях.

     Я в окно готов был прыгнуть,
     Чтоб расцеловать красотку,--
     Правда, мне пришлось бы плохо,
     Ибо я сломал бы шею.

     Ах, она б лишь рассмеялась,
     Если б в пропасть, обезумев,
     Я у ног ее свалился.
     Ах, я знаю этот смех!

     Ну, а третья, пред которой
     Трепет кровь твою наполнил,--
     Как другие две, быть может,
     И она была чертовка?

     Ангел, черт ли -- я не знаю,
     Но ведь именно у женщин
     Никогда не знаешь толком,
     Где в них ангел, где в них черт.

     Был в глазах безумных, знойных
     Весь волшебный блеск Востока,
     Был на ней убор бесценный,
     Точно в сказках Шахразады.

     Губы -- нежные гранаты,
     Нос лилейный, чуть с горбинкой.
     Тело стройно и прохладно,
     Точно пальма в жар полдневный.

     Белый конь играл под нею.
     Два высоких черных мавра
     Шли с боков, держа царице
     Золоченые поводья.

     Да, она была царица,
     Королева Иудеи,
     Та, чью страсть насытил Ирод
     Головою Иоанна.

     И за это преступленье
     Казнь она несет за гробом:
     В сонме призраков ей мчаться
     Вплоть до Страшного суда.

     И в руках она доныне
     Держит блюдо с головою
     Иоанна и безумно
     Эту голову целует.

     Ведь она его любила.
     Библия молчит об этом,
     Но хранит народ преданье
     О ее любви кровавой.

     Да и как понять иначе
     Злую прихоть этой дамы?
     Женщина -- лишь если любит,
     Снимет голову с мужчины.

     Рассердилась отчего-то,
     Вот и голову срубила,
     Но едва лишь увидала
     Эту голову на блюде --

     Помешалась и от горя
     Умерла в безумье страсти.
     (Плеоназм: безумье страсти!
     Страсть сама уже -- безумье.)

     И она, держа, как прежде,
     Блюдо с головой кровавой,
     Ночью скачет на охоту,
     Забавляясь тем, что в воздух

     Эту голову бросает,
     И, как мяч, проворно ловит,
     И смеется детским смехом
     Женски-дикому капризу.

     Мимо мчась, она глядела
     Мне в глаза и вдруг кивнула
     Так кокетливо и томно,
     Что пронзила боль мне сердце.

     Трижды, как волна колеблясь,
     Мчалась мимо кавалькада,
     Трижды, мимо пролетая,
     Мне кивал прекрасный призрак.

     И хотя давно виденье
     Отзвучало и поблекло,
     Долго мне привет царицы
     Жег взволнованное сердце.

     И потом всю ночь до света
     Я ворочался, усталый,
     На соломе (в доме ведьмы
     Не было перин пуховых).

     Все я думал: почему ты
     Так загадочно кивала?
     Почему так странно нежен
     Был твой взор, Иродиада?


        "ГЛАВА ХХ"

     Солнце в белый мрак тумана
     Мечет стрелы золотые,
     И туман багрится кровью,
     Тая в блеске и сиянье.

     Лучезарный триумфатор,
     Яркий день восходит в небе,
     Наступив пятой на темя
     Побежденных светом гор.

     Зазвенели, засвистели
     Птицы в гнездах потаенных,
     И концертом ароматов
     Мир наполнили растенья.

     Утром, с первыми лучами,
     Мы сошли с горы в долину,
     И пока Ласкаро молча
     Изучал следы медведя,

     Я убить старался время
     Размышленьями, но скоро
     Утомлен был вихрем мыслей,
     И невольно мне взгрустнулось.

     И под ясенем зеленым,
     Где журчал ручей прозрачный,
     Лег я, грустный и усталый,
     На траву, лицом к лазури.

     И ручья волшебным плеском
     Зачарованный волшебно,
     Перестал грустить и думать
     В забытьи бездумной лени.

     Но в душе росло желанье --
     Жажда сна, безумья, смерти,
     Все мучительней сиял мне
     Образ трех ночных красавиц.

     О прекрасное виденье,
     Сон, развеянный зарею,
     О, скажи, куда ты скрылся,
     Где ты светлым днем таишься?

     Под развалинами храмов,
     Уцелевшими' в Романье,
     Днем скрывается Диана
     От дневной Христовой власти.

     Лишь во тьме, в глухую полночь,
     Выходить она дерзает,
     Чтоб развлечься травлей зверя
     В обществе подруг-язычниц.

     А прелестная Абунда
     Так боится назарейца,
     Что дневной досуг проводит
     В неприступном Авалуне.

     Этот остров затерялся
     В тихом море романтизма.
     Только конь волшебной сказки
     Долетит к нему на крыльях.

     Там забота не причалит,
     Пароход не бросит якорь,
     Не появится филистер
     С вечной трубкою в зубах.

     Сонной одури и скуки
     Не нагонит звон церковный,
     Этот феям ненавистный,
     Мрачный гул колоколов.

     Там и царствует в веселье,
     Вечной юностью сияя,
     Жизнерадостная фея,
     Светлокудрая Абунда.

     Там в прогулках и в беседах,
     Средь подсолнечников ярких,
     Дни проводит королева
     Паладинов, мир забывших.

     Да, но ты, Иродиада,
     Где же ты, скажи! Я знаю,
     Ты мертва, лежишь в могиле,
     Там, где град Ерушолаим.

     Днем -- недвижный труп -- лежишь ты!
     В величавом саркофаге.
     В полночь ты встаешь, заслышав
     Свист бичей и звонкий хохот.

     И летишь за буйным сонмом,
     За Дианой и Абундой,
     Средь охотников веселых,
     Невзлюбивших крест и муку.

     Что за общество! О, если б
     Сам я мог скакать ночами
     По лесам! С тобою рядом
     Я б летел, Иродиада!

     Ибо ты мне всех милее,
     Больше греческой богини,
     Больше феи ты мила мне,
     Ты, о мертвая еврейка!

     Я люблю тебя. Ты видишь,
     Как душа во мне трепещет!
     Будь моей, моей девчонкой,
     Мой кумир Иродиада!

     Будь моей, отдай мне сердце!
     Выкинь в мусор это блюдо
     С головой глупца кровавой,
     Лучшим блюдом насладись.

     Посмотри, я словно создан
     Для тебя! Мне горя мало --
     Проклял бог тебя, мертва ль ты,
     Это все ведь предрассудки.

     И с моим блаженством вечным
     Обстоит весьма неясно,
     И живой я или мертвый,
     Я и сам подчас не знаю.

     Лишь позволь -- и точно рыцарь,
     Точно cavalier-servente 1,
     Буду я носить твой плащ
     И терпеть твои капризы.

     По ночам с тобою рядом
     Буду мчаться в диком сонме,
     Говорить с тобой, смеяться
     Над своей безумной речью.

     Коротать с тобою буду
     Ночи долгие, но днем
     Буду, грустный, одинокий,
     Плакать на твоей могиле;

     День за днем сидеть и плакать
     Там, где прах царей великих,
     Там, где гроб моей любимой,
     Там, где град Ерушолаим.

     ---------------------
     1 Рыцарь, спутник (ит.).

     И старик, еврей бездомный,
     Проходя, вздохнет и скажет:
     "Плачет он, что храм разрушен,
     Что погиб Ерушолаим".

        "ГЛАВА XXI"

     Аргонавтами без Арго
     Мы в горах пешком блуждали,
     Не руно, не золотое --
     Шкура снилась нам медвежья.

     Ах мы, горе-аргонавты,
     Следопыты новой кройки!
     Никакой великий классик
     Наших странствий не прославит.

     А уж мы ль не настрадались!
     И каким жестоким ливнем
     Угостило нас на круче,
     Где ни деревца, ни дрожек.

     Грыжа ль прорвалась у туч?
     (Мог бандаж набрюшный лопнуть.)
     Но такого ливня с градом
     Не видал Ясон в Колхиде.

     "Зонтик! Тридцать шесть монархов
     За один-единый зонтик
     Отдаю гуртом!" -- кричал я,
     А с меня лилась вода.

     Утомленные смертельно,
     Раздраженные и злые,
     С видом мокрых псов пришли мы
     Поздно ночью в дом Ураки.

     Ведьма, сидя у огня,
     Мопса толстого чесала,
     Но, как только мы явились,
     Псу дана была отставка.

     Занялась Урака нами.
     Приготовила мне ложе,
     Развязала эспардильи --
     Неудобнейшую обувь,

     Помог