к  стоял  Паганини,  одинокий
строптивец, над морем, на выступе скалы, и играл на скрипке. Как я -понимал,
было время сумерек, лучи заката заливали морские просторы, которые алели все
ярче и все торжественнее шумели в таинственном созвучии с тонами скрипки.
     А  чем  ярче  алело море,  тем  сильнее бледнело и блекло небо, и когда
наконец  бурливые волны  стали  багряно-красны,  как  кровь,  небо  в вышине
призрачно посветлело, мертвенно побелело и грозными великанами проступили на
нем звезды... Но звезды эти были черны... и  блестели, точно каменный уголь.
А  звуки  скрипки становились  все  яростней,  все  дерзновеннее,  в  глазах
страшного скрипача сверкала  такая издевательская  жажда разрушения,  а  его
тонкие  губы  шевелились так  ужасающе  быстро,  что  казалось,  он бормочет
стародавние колдовские заклинания, какими накликают бурю и выпускают на волю
злых духов, кои лежат, плененные, в пучинах моря. Порой, когда он  вытягивал
из широкого рукава рясы длинную костлявую руку  и смычком  рассекал  воздух,
его и правда можно было принять за  чародея,  который повелевает стихиями, а
из морской глуби доносился  тогда дикий вой и  обезумевшие кровавые  валы  с
такой  силой взмывали ввысь,  что  едва  не  обрызгивали пю  узнать, как его
лекарство подействовало па
     больную.
     -- Не нравится мне этот сои,-- произнес доктор, указывая на софу.
     Погрузившись   в  химеры  собственного  повествования,  Максимилиан  не
заметил, что Мария давно уже уснула, и досадливо прикусил губу.
     --  Этот сон  уже  совсем уподобляет ее лицо образу  смерти,--продолжал
доктор.-- Не правда ли, оно  похоже  на белые  маски,  на гипсовые слепки, в
которых мы стремимся сохранить черты усопших?
     --   Мне   хотелось  бы   сохранить   такой   слепок   с   лица   нашей
приятельницы,--на ухо ему  шепнул Максимилиан,-- она и покойницей будет  так
же хороша.
     -- Вот чего я вам не советую,-- возразил доктор,-- такие маски омрачают
нам воспоминание о наших  близких. Нам кажется, будто в этом слепке осталась
частица  их жизни,  а в действительности  то, что мы  храним,  и  есть  сама
смерть. Красивые,  правильные черты приобретают что-то  ужасающе  застывшее,
непоправимое, какую-то  насмешку, которой они скорее отпугивают, чем утешают
нас. А самые подлинные карикатуры -- это маски тех, чье обаяние было  скорее
духовной   природы,   чьи  черты   менее   отличались   правильностью,   чем
своеобразием: ибо  стоит  угаснуть чарам  жизни,  как  отклонения от  идеала
красоты  уже  не  возмещаются  духовным  обаянием.  Но  все   гипсовые  лица
объединяет  одна  загадочная  черта, при  длительном  созерцании  нестерпимо
леденящая душу: у всех у них вид людей, которым предстоит тяжкий путь.
     -- Куда? --  задал вопрос Максимилиан после того, как доктор  подхватил
его под руку и увлек прочь из спальни.

     НОЧЬ ВТОРАЯ

     -- И  зачем вы  пичкаете меня этим  гадким лекарством, раз  я все равно
очень скоро умру.
     Мария произнесла эти слова, как раз когда Максимилиан входил в комнату.
Перед ней стоял доктор, держа в одной  руке пузырек с лекарством, а в другой
стаканчик, в котором шипела противная на вид коричневатая жидкость.
     --  Милейший друг,-- вскричал доктор, оборачиваясь  к входящему,-- ваше
присутствие  как нельзя  более кстати. Постарайтесь уговорить синьору, чтобы
она проглотила эти капельки: я сам ужасно спешу.
     -- Пожалуйста, прошу  вас,  Мария! -- прошептал Максимилиан  тем мягким
голосом,  который обычно не был ему  свойственен и  явно  исходил  от  такой
исстрадавшейся души, что  больная  была непривычно  тронута  и,  даже  забыв
собственную  боль, подняла  стаканчик,  но  прежде  чем поднести его ко рту,
промолвила с улыбкой:
     -- А вы в награду расскажете мне историю Лаурен-ции?
     -- Любая ваша воля будет исполнена,-- утвердительно кивнул Максимилиан.
     Изможденная  женщина сразу  же  выпила содержимое  с  легкой  улыбкой и
гримасой отвращения.
     -- Я ужасно спешу,--  повторил  доктор, натягивая свои черные перчатки.
--  Спокойно  ложитесь,  синьора, и  как  можно меньше шевелитесь. Я  ужасно
спешу.
     В сопровождении черной Деборы, которая светила ему, он покинул спальню.
     Оставшись наедине, друзья  долго молча смотрели друг на друга. В душе у
каждого  пробудились мысли, которые  им хотелось скрыть от  другого. Женщина
вдруг схватила руку мужчины и покрыла ее поцелуями.
     -- Ради бога, не двигайтесь так  стремительно,-- взмолился Максимилиан.
-- Ложитесь спокойно на софу.
     После того  как Мария  послушалась, он заботливо укрыл  ее  ноги шалью,
которой  сперва коснулся губами.  Очевидно,  заметив  это,  больная радостно
замигала, как довольное дитя.
     -- Мадемуазель Лоране была очень хороша?
     -- Если  вы ни разу  не станете меня перебивать, дорогая,  и пообещаете
спокойно, молча слушать,  тогда  я  обстоятельно поведаю  вам  все,  что  вы
жаждете узнать.
     Ласково улыбнувшись в ответ на утвердительный взгляд Марии, Максимилиан
уселся в кресло, придвинутое к софе, и так повел свой рассказ:
     -- Прошло  восемь  лет  с тех  пор, как я отправился  в Лондон  изучить
тамошний язык и народ. Черт  бы  побрал тот народ с языком вместе! Возьмут в
рот дюжину односложных слов, пожуют, почавкают, потом выплюнут, и называется
это, что они разговаривают. По счастью, они от природы довольно молчаливы, и
хотя глядят на  нас всегда разиня рот, однако не  докучают нам  пространными
беседами. Но горе  нам,  стоит только  попасть  в  руки кому-нибудь из сынов
Альбиона, совершившему большой вояж на континент и обучившемуся там говорить
по-французски.  Он  уж  не упустит  случая попрактиковаться в  приобретенных
знаниях  и засыплет нас вопросами обо всех возможных предметах, и не успеешь
ответить на  первый вопрос,  как он  тут же пристанет  со следующим,  начнет
допытываться,  сколько  нам  лет,  откуда мы родом, надолго  ли приехали,  и
полагает,  что таким  назойливым  дознанием как нельзя лучше развлекает нас.
Один из моих парижских друзей  был,  пожалуй, недалек  от истины, утверждая,
что  англичане  черпают свой  французский  лексикон  в  паспортной  конторе.
Поучительнее всего  общение  с  ними  за  столом,  когда  они  взрезают свои
гигантские ростбифы и с серьезнейшей миной выспрашивают нас, какая часть нам
потребна:  сильно  или  слабо  поджаренная.  Из  середки  или  с  коричневой
корочкой? Жирная или постная?  Но ростбифы  и баранина -- единственное,  что
есть у  них путного.  Из-бави бог каждого доброго христианина от  их соусов,
которые  составлены из  одной  трети муки  и  двух третей  масла или же  для
разнообразия из  одной трети масла и двух  третей муки. Избави бог каждого и
от  их  бесхитростных  овощных  гарниров, которые варятся в  воде,  а  потом
подаются к  столу, какими  их  создал  господь. Еще ужаснее английской кухни
английские  заздравные тосты и непременные  застольные спичи, когда скатерть
снимается,  дамы удаляются  из столовой, а вместо них  подается  столько  же
бутылок портвейна...  достойнейшая на вкус англичан замена прекрасного пола.
Я сказал -- прекрасного пола, ибо англичанки по заслугам зовутся так. У  них
прекрасное  стройное белое тело. Но  несоразмерно длинное  расстояние  между
носом и ртом, встречающееся у них столь же часто, как и у английских мужчин,
нередко портило мне в Англии самые красивые лица. Такое отклонение от канона
красоты еще тягостней действует на меня, когда  я сталкиваюсь с  англичанами
здесь,  в  Италии, где скудно отмеренные им носы и пространство между ними и
верхней  губой вопиющим образом контрастирует с лицами итальянцев, чьи черты
правильны  на  античный лад, а  носы  либо  согнуты  по-римски, либо опущены
по-гречески  и  порой дорастают до  непомерной длины. Совершенно справедливо
отметил один немецкий путешественник, что англичане рядом с итальянцами все,
как один, напоминают статуи с отбитыми кончиками носов.
     Да, когда встречаешь англичан в чужом краю, по контрасту особенно резко
бросаются  в глаза  их  изъяны.  Точно  властители  скуки,  носятся  они  --
экстрапочтой -- в  лакированном экипаже по всем странам и  повсюду оставляют
за  собой  пьшьно-серое  облако  тоски.  Добавьте  к  этому  их  безучастное
любопытство, их аляповатую безвкусицу,  их  тупоумие,  их  колючий  эгоизм и
бессмысленное любование всем, что  нагоняет грусть. Целых  три недели каждый
день на  Piazza  di gran Duca1 маячит  англичанин и  разиня  рот  глядит  на
шарлатана,  который,  сидя верхом  на  лошади,  вырывает  людям  зубы.  Этим
зрелищем  благородный сын  Альбиона,  верно, хочет  возместить себе  зрелище
экзекуций, которые он упустил в  своем  любезном  отечестве... Ибо, наряду с
боксом  и с  петушиными боями,  для  британца нет ничего  занимательнее, чем
пытка бедняги,  то  ли укравшего овцу, то  ли подделавшего подпись, которого
целый час с веревкой на шее  показывают перед фасадом Олд-Бей-ли, прежде чем
вышвырнуть на  тот  свет.  Я не преувеличиваю, говоря,  что  кража  овцы или
подлог в этой  безобразно жестокой стране наказуются  наравне с  гнуснейшими
преступлениями,  отцеубийством или кровосмешением. Сам  я  по  несчастливому
случаю видел, как  вешают  в  Лондоне человека за  кражу  овцы, и  с тех пор
потерял всякий  вкус к жареной баранине, бараний  жир  всегда напоминает мне
белый колпак горемыки. Рядом  с ним был  повешен  ирландец, который подделал
руку богатого банкира; до сих пор не могу забыть бесхитростный страх  смерти
на лице у бедного пэдди; ему было непонятно, почему суд присяжных так сурово
карает его,-- сам он позволил бы любому подделать его собственную подпись! И
этот  народ  постоянно  толкует  о  христианстве,  не  пропускает  ни  одной
воскресной службы и наводняет весь мир Библиями.
     Сознаюсь вам, Мария, если мне в Англии вес приходилось не по вкусу,  ни
кухня, ни люди, то отчасти вина
     -----------------------------
     1 Площади Великого Герцога (ит.).

     во мне  самом.  Я  привез  туда с родины  немалый занпс  хандры и  ждал
отвлечения  у  народа,  который и сам-'п"  одолевает скуку лишь в водовороте
политической  и  коммерческой  деятельности.  Совершенство   машин,  повсюду
применяемых здесь  и  во многом вытесняющих человека, тоже наводило на  меня
жуть;  замысловатая  суетня  колес,  стержней,  цилиндров  и  тысячи  мелких
крючочков, штифтиков и зубчиков,  вращающихся с какой-то даже сладострастной
стремительностью,   вселяла   в   меня   ужас.   Определенность,   точность,
размеренность и пунктуальность в жизни англичан не менее запугала меня;  ибо
как  английские  машины  уподобились  для  нас  людям,  так  люди  в  Англии
представляются нам машинами. Да, дерево, железо и медь  завладели гам мыслью
людей и  как будто обезумели  от избытка  мыслей,  а  утративший способность
мыслить  человек, точно бездушный  призрак, совершенно  машинально выполняет
вошедшие  в привычку  дела,  в  назначенное время пожирает бифштекс,  держит
парламентские  речи,  чистит  ногти,  взбирается  в  почтовый  дилижанс  или
вешается.
     Вы без труда поймете, как  день ото дня росло во мне тягостное чувство.
Но  ничто  не сравнится с  тем душевным  мраком, который  обуял меня,  когда
однажды под  вечер я стоял  на  мосту  Ватерлоо  и смотрел в воды Темзы. Мне
чудилось, будто в них  отражается моя  душа  со  всеми своими  ранами, будто
смотрит  мне  навстречу  из воды...  А в  памяти  всплывали  самые горестные
события... Я  думал о  розе,  которую постоянно поливали уксусом, отчего она
утратила свой  сладостный аромат и увяла до времени. Я думал о заблудившемся
мотыльке: всходивший  на Монблан натуралист  увидел,  как он один-одинешенек
бьется  между  ледяных  стен... Я  думал  о  ручной  мартышке,  которая  так
сдружилась  с людьми, что играла  и обедала с ними, но  как-то раз за столом
узнала  в  миске  с  жарким  своего  собственного  мартышонка, схватила его,
помчалась  с ним  в  лес  и  никогда больше  не  показывалась своим  друзьям
людям...  Ах,  сердце  у меня  сжалось  такой  болью, что из глаз неудержимо
хлынули жгучие  слезы.  Они  падали  вниз,  в Темзу,  и  уплывали  прочь,  в
безбрежное  море,  а  оно  поглотило уже  много человеческих  слез,  даже не
приметив их!
     В это мгновение случилось  так, что странная  музыка пробудила  меня от
мрачных  дум,  и,  оглянувшись, я заметил кучку людей,  которые, как  видно,
столпились  вокруг  занимательного  зрелища.  Я  подошел  поближе  и  увидел
семейство артистов, которое составляли следующие четыре персонажа.
     Во-первых,  низенькая  приземистая  женщина,  одетая  во  все черное, с
маленькой головкой и огромным, толстым,  выпирающим животом. На животе висел
Г.оль-шущий барабан, в который она нещадно колотила.
     Во-вторых,  карлик,  наряженный  маркизом  былых  времен,   в  расшитом
кафтане, большом пудреном парике, а ножки и ручки у него были тонюсенькие, и
он, пря гап-цовывая, бил в треугольник.
     В-третьих,  молоденькая  девушка  лег  пятна/таги в  тесно  прилегающей
кофточке   синего   полосатого  шелка  и  широких,  тоже   синих,  полосатых
панталонах.  Это  выло  грациозное,  воздушное  создание.  Лицо  классически
прекрасное.   Благородный   прямой   нос,   пленительно   изогнутые   губки,
нежно-округлый  подбородок, солнечно-золотистый цвет лица, блестящие  черные
волосы,  уложенные  волнами на висках. Так стояла она, стройная и серьезная,
даже хмурая,  и  смотрела  на четвертого персонажа труппы,  который  как раз
демонслрировал свое мастерство.
     Этот  четвертый  персонаж  был  ученый  пес,  подающий большие надежды,
весьма перспективный пудель,-- к величайшему восторгу английской публики, он
только что  сложил из придвинутых ему деревянных букв имя лорда Веллингтона,
присовокупив весьма лестный эпитет "героя".
     Так как пес,  судя  по его одухотворенной наружности, не был английским
животным, а  вместе с  тремя остальными персонажами прибыл из  Франции, сыиы
Альбиона радовались,  что их великий полководец  хотя бы у французских собак
добился того  признания, в  котором так  .постыдно отказывали ему  остальные
дети Франции.
     В самом деле, труппу  составляли французы, и карлик, отрекомендовавшись
как  мосье  Тюрлютю,  принялся  балагурить по-французски,  да  еще  с такими
бурными жестами,  что злополучные англичане  шире обычного  раскрыли  рты  и
ноздри. Временами, сделав  передышку, он принимался кричать петухом,  и  это
кукареканье, а также имена множества императоров, королей  и князей, которые
он  вкрапливал  в  свои речи,  было единственным, что  понимали  злополучные
слушатели. А  этих  князей,  королей  и государей  он превозносил как  своих
друзей и покровителей. По его уверениям, уже восьмилетним мальчиком он  имел
длинную беседу с блаженной памяти королем Людовиком Шестнадцатым, каковой  и
в дальнейшем при сложных обстоятельствах непременно просил у него совета. От
бурь революции он, наравне со  многими  другими,  спасся  бегством  и лишь в
эпоху Империи воротился в свое  возлюбленное отечество, дабы разделить славу
великой  нации.  Наполеон,  по  его   словам,  недолюбливал  его,  зато  его
святейшество папа Пий Седьмой чуть ли не причислил его  к  лику святых. Царь
Александр одаривал его  конфетками, а супруга  принца  Вильгельма фон Киритц
всегда саживала его к себе на колени. С самых малых лет он жил исключительно
в обществе монархов, да и нынешние государи, можно сказать,  росли вместе  с
ним,  он считает  их себе ровней и надевает траур всякий раз, как кто-нибудь
из  них  переселяется в лучший  мир. После столь  высокопарных слов он запел
петухом.
     Мосье Тюрлютю  поистине  был одним  из забавнейших карликов,  каких мне
только доводилось видеть: морщинистое старческое личико составляло курьезный
контраст  с ребячески  миниатюрным тельцем, и  весь он  курьезнейшим образом
контрастировал  с  теми фокусами, которые проделывал.  Став в г орделивейшую
позицию,  он невероятно длинной рапирой  крест-накрест рассекал воздух и при
этом неумолчно божился, что  ни один смертный не способен отразить такую вот
кварту или этакую терцию, а уж выпад его не в силах отбить никто на свете, и
он   вызывает  любого  зрителя  померяться   с  ним  силами  в   благородном
фехтовальном искусстве. Прождав некоторое время, чтобы кто-нибудь  отважился
вступить с ним в открытое  единоборство, карлик раскланивался со старомодным
изяществом,  благодарил за рукоплескания и брал  на себя смелость оповестить
достопочтеннейшую публику об удиви  гельнейшем зрелище,  когда-либо виденном
дотоле на английской земле.
     "Взгляните на эту особу,-- вскричал он, сперва натянув грязные лайковые
перчатки и с подчеркнутой учтивостью выведя на середину круга юную девицу --
участницу труппы. --  Эта особа зовется мадемуазель Лоране, она единственная
дочь  почтенной и благочестивой дамы, которую вы можете лицезреть вон  там с
большим   барабаном  и   которая  ныне  носит  траур   по   своему  усопшему
возлюбленному   супругу,   прославленному   на  всю   Европу  чревовещателю.
Мадемуазель  Лоране будет  сейчас танцевать! Полюбуйтесь  танцем мадемуазель
Лоране!" -- После этих слов он опять закричал петухом.
     Девушка явно не обращала  ни малейшего  внимания ни  на его речи, ни на
взгляды зрителей;  погруженная в  свои  мысли,  хмуро  дожидалась она, чтобы
карлик разостлал  у  ее  ног  большой  ковер  и  снова  принялся  играть  на
треугольнике  под  аккомпанемент  барабана.  Это  была удивительная  музыка,
помесь  тяжеловесной сварливости  и щекочущего сладострастия,  и я  различил
трогательно-глупенькую,  жалостно-вызывающую, странную  и  все  же  на  диво
простую мелодию, но я забыл об этой музыке, когда девушка начала танцевать.
     И  танец,   и  танцовщица  помимо  моей  воли  всецело  завладели  моим
вниманием. То  не была  классическая  манера  танца,  какую мы видим в нашем
большом  балете,  где,   как  и  в  классической  трагедии,  действуют  лишь
напыщенные  манекены и ходульные приемы; туг танцевались  не александрийские
стихи, не декламаторские пируэты, не антагонистичные антраша, не благородная
страсть, что  вихрем вращается  на одной ноге, так  что видишь только небо и
трико, только мечту и ложь.  Право же, ничто так не претит мне, как  балет в
парижской Большой опере, где традиция  классической манеры танца сохранилась
в  нетронутом  виде, меж  тем как в других родах  искусства  -- в поэзии,  в
музыке,  в  живописи  -- французы  ниспровергли  классический  канон.  Но им
нелегко будет совершить такую  же революцию в танцевальном искусстве;  разве
что  они и здесь, как в своей  политической революции, прибегнут к террору и
гильотинируют  ноги   закоснелым  танцорам   и   танцоркам  старого  режима.
Мадемуазель Лоране не  была великой танцовщицей, носки ее не были достаточно
гибки, а ноги не  приспособлены  ко  всевозможным вывертам,  она  ничего  не
разумела  в танцевальном искусстве, какому учит Вес-трис, она танцевала, как
велит танцевать человеческая природа: все существо  ее было в  согласии с ее
танцевальными па, танцевали  не только ноги, танцевало ее тело,  ее  лицо...
минутами она бледнела смертной бледностью, глаза призрачно расширялись, губы
вздрагивали  вожделением  и  болью,  а  черные  волосы,  обрамлявши*;  виски
правильными опалами,  взлетали,  точно два вороновых крыла. Конечно, это был
не классический танец,  но и не романтический в том смысле, как его понимает
молодой  француз  из  школы Эжена  Рандюэля. Не  .было  в этом танце  ничего
средневекового,  ничего венецианского, изломанного, подобного пляске смерти,
не было в нем ни лунного света, ни кровосмесительных страстей. Этот танец не
пытался  развлечь  внешними приемами движения,  нет --  внешние приемы  были
здесь словами особого языка, желавшего высказать нечто свое,  особое. Что же
высказывал этот  танец?  Я не мог  понять его язык, как ни  страстно он себя
выражал.  Лишь  порой  я  у