Люди, чем вы лучше нас?
     Тем, что держите вы кверху
     Вашу голову? Но -низко
     Пресмыкаются в ней мысли.

     Или ваше превосходство
     В вашей гладкой, скользкой коже?
     Но ведь этот самый признак
     Отличает и змею.

     О двуногих змей порода!
     Вот на что нужны вам брюки:
     Чтоб прикрыть чужою шерстью
     Мерзость наготы змеиной!

     Дети, дети! Берегитесь
     Безволосых гнусных тварей!
     Дочь моя! Не доверяй
     Этим подлым змеям в брюках!"

     Я не стану сообщать вам,
     Как еще медведь-философ
     В жажде равенства безумной
     Клеветал на человека.

     Я ведь сам в конце концов
     Человек, и не к лицу мне
     Повторять пустые бредни,
     Наглые в конечном счете.

     Да, я человек, я тоже
     Лучше прочих позвоночных;
     И сословных интересов
     Предавать не собираюсь.

     И в борьбе с другим зверьем
     Свято защищать я буду
     Человечество, святое
     Человеческое право.


        "ГЛАВА VI"

     Впрочем, людям, этим высшим
     Представителям скотины,
     Может быть, небесполезно
     Знать, о чем в низах толкуют --

     Средь четвероногой братьи,
     Средь плебеев -- в низших сферах
     Общества, где обитают
     Гордость, нищета и гнев.

     Все, что нам дала природа,
     Что внесли тысячелетья,
     Все, что освятил обычай,
     Оскверняют дерзким рылом.

     От отцов к сынам и внукам
     Переходит злая ересь,
     Угрожающая смертью
     Гуманизму и культуре.

     "Дети! -- воет Тролль, катаясь
     И ворочаясь на ложе,
     Не украшенном коврами,--
     Дети! Будущее -- наше!

     Если б каждый из медведей,
     Каждый зверь судил, как я,
     Мы объединили б силы
     И низвергли бы тирана.

     Стал бы конь лесному вепрю
     Сотрапезником и другом,
     Слон по-братски обвивал бы
     Вкруг рогов быка свой хобот.

     Волк плечом к плечу с медведем,
     И козел, и обезьяна,
     Даже заяц -- все совместно
     Устремились бы к победе.

     Единенье! Единенье --
     Наша главная потребность!
     В одиночку мы рабы,
     Вместе мы сильней тирана.

     Единенье! Единенье!
     Свергнем власть монополиста,
     Установим в мире царство
     Справедливости звериной.

     Основным его законом
     Будет равенство и братство
     Божьих тварей, без различья
     Веры, запаха и шкуры.

     Равенство во всем! Министром
     Может быть любой осел.
     Лев на мельницу с мешками
     Скромно затрусит в упряжке.

     Что касается собаки --
     Чем в ней вызвано лакейство?
     Тем, что люди с ней веками
     Обращались как с собакой.

     Но она в свободном царстве,
     Где вернут ей все былые,
     Все исконные права,
     Снова станет благородной.

     Даже нехристям-евреям
     Мы дадим права гражданства
     И с любым другим животным
     Уравним их пред законом.

     Только танцы на базарах
     Запретим еврейской расе,--
     Но уж этого хочу я
     Ради моего искусства.

     Ибо нет у этой расы
     Строгой пластики движений,
     Чувства стиля, -- их манеры
     Публике испортят вкус".

        "ГЛАВА VII"

     Мрачно в сумрачной пещере
     Проповедует свирепый
     Человеконенавистник
     И рычит, скрипя зубами:

     "Люди! Хитрые канальи!
     Смейтесь, -- от улыбки вашей
     И от вашей тирании
     Нас великий день избавит.

     Мне всего обидней в мире
     Кисло-сладкая гримаса
     Вкруг их пасти, -- не терплю я
     Человеческой улыбки.

     Чуть, бывало, я замечу
     Рожу белую с улыбкой,
     У меня кишки от гнева
     Выворачивает в брюхе.

     Ведь еще наглей, чем в слове,
     Раскрывается в их смехе
     Глубочайшая преступность
     Человеческого сердца.

     Вечный смех! Смеются даже
     Там, где требует приличье,
     Чтобы каждый был серьезен,--
     В миг торжественный любви.

     Вечный смех или улыбка!
     Даже пляшут, улыбаясь!
     Оскверняют то искусство,
     Что должно б остаться культом.

     Ведь в былое время танец
     Был религиозным актом.
     Принося бессмертным жертву,
     Хор жрецов кружился в пляске.

     Даже царь Давид плясал
     Перед скинией Завета,
     И творца он славил пляской,
     И молился он ногами.

     Так и я считал свой танец
     Истинным служеньем богу
     В дни, когда плясал на рынках
     Пред народом восхищенным.

     Признаюсь, восторг народа
     Был душе моей приятен.
     Даже и врага заставить
     Восхищаться -- кто ж не рад!

     Но они смеются нагло
     И в пылу энтузиазма:
     Им исправить нрав бессильно
     И балетное искусство".

        "ГЛАВА VIII"

     Добродетельнейший бюргер
     Часто пахнет очень плохо,
     А иной холуй баронский
     Умащен душистой амброй.

     Целомудрие нередко
     Отдает зеленым мылом,
     А порок благоухает
     Маслом розовым подчас.

     Посему не морщи носа,
     Друг-читатель, коль в берлоге
     Атта Тролля не учуешь
     Аравийских благовоний.

     И пребудь со мною в смраде,
     В спертом воздухе, где ныне
     Наш герой меньшому сыну
     Как из облака вещает:

     "Сын мой, сын! Отцовских чресел
     Младший отпрыск, чутким ухом
     К морде отчей ты приникни
     И внимай моим словам.

     Образ мыслей человека
     Гибелен душе и телу,--
     Средь людей на белом свете
     Нет порядочных людей.

     Даже лучшие, германцы,
     Правнуки Туискиона,
     Наши родственники в прошлом,
     Тоже выродками стали.

     В них иссякла вера в бога,
     Превратились в атеистов;
     Сын мой, сын мой, берегись
     Бауэра и Фейербаха.

     Не прельщайся атеизмом:
     Ведь медведь без веры в бога --
     Не медведь! Должны мы помнить,
     Что господь -- творец вселенной.

     В небесах луна и звезды,
     Миллионы звезд хвостатых
     (И бесхвостых в равной мере) --
     Только отблеск божьей силы.

     Твердь небес, вода и суша --
     Только эхо божьей славы,
     Славят все земные твари
     Всемогущество творца.

     Даже крохотная вошка
     В бороде у пилигрима,
     С ним тернистый путь свершая,
     Восхваляет мудрость божью.

     Там, на золотом престоле,
     В небе звездном восседает
     Колоссальный, снежно-белый,
     Миром правящий медведь.

     Незапятнанно-блестящий
     Мех на нем. Венец алмазный
     На его челе сияет,
     Наполняя светом небо.


     В мудром взоре мир, и кротость,
     И печать высоких мыслей;
     Только скипетром взмахнет он --
     Зазвенят, играя, сферы.

     Вкруг творца благочестивый
     Сонм угодников-медведей,
     Претерпевших в мире дольнем.
     Каждый -- с пальмой страстотерпца.

     И на каждого нисходит
     Дух святой поочередно,
     И, вскочив, угодник пляшет
     Вдохновенный Танец Танцев.

     Танец милостью господней,--
     Для него талант не нужен,
     Но душа, возликовав,
     Хочет выпрыгнуть из шкуры.

     Буду ль, недостойный Тролль,
     Удостоен благодати?
     Из глухой земной юдоли
     Воспарю ль в страну блаженства?

     Буду ль в райском упоенье
     Наверху, под сенью звездной,
     В нимбе славы, с пальмой в лапах
     Танцевать пред божьим троном?"

        "ГЛАВА IX"

     Черный царь у Фрейлиграта
     Свой язык пурпурно-красный
     Высунул в угрюмой злобе
     Из глумящегося рта,--

     Так багряный месяц вылез,
     Как язык, из черной тучи.
     Водопад бессонный ропщет,
     Злобным гулом будит ночь.

     Атта Тролль стоит над бездной
     На своем родном утесе,
     Одинокий и свирепый,
     Воет в пропасть, в бурю, в ночь.

     "Да, я тот медведь, тот самый
     Косолап, Мохнач, Топтыгин,
     Изегрим и бог вас знает,
     Как вы там меня зовете.

     Я -- медведь, одетый в шкуру
     Неубитого медведя,
     Я -- Михайло неуклюжий,
     Над которым вы смеетесь.

     Я -- мишень острот, насмешек.
     Я -- чудовище, которым
     Вы стращаете ночами
     Невоспитанных детей.

     Я -- предмет издевки грубой
     Ваших басен, ваших сказок,
     Ныне вам кричу я громко
     В ваш людской, проклятый мир:

     Знайте, знайте, я -- медведь!
     Не стыжусь происхожденья,
     Им я горд, как если б дедом
     Был мне Мозес Мендельсон".


        "ГЛАВА X"

     Две мохнатые фигуры
     Вида страшного и злого
     В тьме ночной на четвереньках
     Ломятся сквозь дикий ельник.

     То отец и сын любимый --
     Атта Тролль и Одноухий.
     Там, где бор светлеет, стали,
     Притаясь у Камня Крови.

     "Этот камень, -- молвит Атта, --
     Алтарем был у друидов,
     Здесь когда-то приносились
     Человеческие жертвы.

     О, жестокое злодейство:
     Лили кровь во славу божью!
     Только вспомню эту мерзость --
     Дыбом шерсть на мне встает.

     Ныне стали просвещенней
     Эти твари. И к убийству
     Побуждает их не ревность
     К высшим интересам неба,

     Нет, не бред благочестивый,
     Не безумство фанатизма --
     В наши дни корысть и алчность
     Их толкают на убийство.

     Все вперегонки стремятся
     Захватить земные блага,
     И свирепо, в вечной драке
     Каждый рвет себе кусок.

     Да! Имущество народа
     Похищает одиночка
     И про собственность толкует,
     Убежден в правах владенья.

     Собственность! Права владенья!
     О, лжецы! Злодеи! Воры!
     Так нелепо и коварно
     Может лгать лишь человек.

     Посуди, ну кто же видел
     Собственников от рожденья?
     Ведь на свет мы все выходим
     Даже без кармана в шкуре.

     Разве на своей обертке
     Кто-нибудь из нас имеет
     Этакий мешок особый
     Для украденных вещей?

     Только людям, только тварям,
     Что в чужую шерсть рядятся,
     Выдумать пришлось нарочно
     Этот воровской карман.

     Их карман -- да он природе,
     Так же как права владенья
     И как собственность -- противен!
     Человек -- карманный вор!

     Сын! Тебе я завещаю
     Ненависть мою святую.
     Здесь, на алтаре, клянись мне
     В вечной ненависти к людям!

     Будь врагом непримиримым
     Угнетателей проклятых,
     Лютым их врагом до гроба!
     Клятву, клятву дай, мой сын!"

     И поклялся Корноухий
     Ганнибал. Луна струила
     Желтый свет на Камень Крови,
     На мохнатых мизантропов.

     Как исполнил медвежонок
     Клятву, позже сообщу я.
     Будет он в другой поэме
     Нашей лирою прославлен.

     Ну, а что до Атта Тролля,
     Мы пока его оставим,
     Чтобы скоро тем надежней
     Поразить медведя пулей.

     Ты, крамольник, посягнувший
     На величье человека!
     Протокол мой я закончил,
     Жди облавы завтра днем.

        "ГЛАВА XI"


     Как под утро баядерки,
     Зябко ежась, дремлют горы.
     Как рубашки, свежий ветер
     Зыблет белые туманы.

     Но, срывая сумрак чуждый,
     Светлый бог красавиц будит,
     Озаряет, изумленный,
     Их нагую красоту.

     До зари с Ласкаро встал я
     На охоту за медведем.
     Долго шли и ровно в полдень
     Вышли мы на Pont d'Espagne,--

     Мост, из Франции ведущий
     В землю варваров на запад,
     В землю варваров-испанцев,
     Лет на тысячу отставших.

     Лет на тысячу отставших
     От Европы современной.
     Немцы, варвары востока,
     Лишь на сотню лет отстали.

     Робко медлил я покинуть
     Землю Франции святую,
     Эту родину свободы
     И любимых мною женщин.

     На мосту сидел испанец,
     Музыкант в плаще дырявом;
     Нищета гнездилась в дырах,
     Нищета из глаз глядела.

     Струны старой мандолины
     Он терзал костлявым пальцем.
     Эхо в пропасти, дурачась,
     Передразнивало звуки.

     Часто вниз он наклонялся,
     И, смеясь, глядел он в пропасть,
     И бренчал еще безумней,
     И такую пел он песню:

     "У меня ли в сердце -- столик,
     Золотой есть хитрый столик.
     Чистым золотом сверкают
     Золотых четыре стула.

     И сидят четыре дамы,
     Золотой убор на каждой.
     И играют дамы в карты.
     Всех обыгрывает Клара.

     Обыграет -- и смеется.
     Ах, в моем ты сердце, Клара,
     Вечно в выигрыше будешь:
     Все ты козыри взяла".

     Я прошел, подумав: "Странно!
     Почему поет безумье
     На мосту, соединившем
     Мир испанский и французский?

     Иль оно для наций символ
     Их идейного общенья,
     Иль бессмысленный заглавный
     Лист народа своего?"

     Только ночью добрались мы
     До гостиницы убогой,
     Где, дымясь в кастрюле грязной,
     Грелась ollea potrida.

     Там вгусил я и гарбанцос,
     Тяжких, твердых, словно пули,
     Несваримых и для немца,
     Что на грузных клецках вскормлен.

     Но кровать затмила кухню:
     Вся наперчена клопами!
     Меж врагами человека
     Злейший враг -- ничтожный клоп.

     Лучше бешеная ярость
     Тысячи слонов, чем злоба
     Одного клопа дрянного,
     Что в постели притаился.

     Не ропща, ему отдаться
     На съеденье -- очень тяжко.
     Раздавить его -- от вони
     Не уснешь потом всю ночь.

     Да, страшней всего на свете
     Битва с неприметным гадом,
     Для которого оружьем
     Служит вонь, -- дуэль с клопом!

        "ГЛАВА XII"

     Все поэты -- фантазеры,
     Даже те, что сердцем робки.
     Восклицают: "О природа,
     Ты -- творца великий храм !

     Храм, чья пышность и богатство
     Слабый отблеск божьей славы.
     Солнце, и луна, и звезды --
     Лампы тусклые под сводом".

     Люди добрые, согласен!
     Но признайтесь, в этом храме
     Лестницы -- весьма плохие;
     Худших лестниц я не видел.

     Вверх и вниз! Все время скачешь
     То с горы, то в гору снова,
     И моя душа и ноги,
     Наконец, устали прыгать.

     Рядом шел со мной Ласкаро,
     Длинный, бледный, точно свечка,
     Все молчит, не улыбнется
     Этот мертвый отпрыск ведьмы.

     Да, по слухам, он мертвец,
     Умер он давно, но в тело
     Мать Урака ворожбою
     Жизни видимость вселила.

     Ну и храм! Да будь он проклят
     Вместе с лестницами 1 Право,
     До сих пор не понимаю,
     Как я в пропасть не свалился.

     Водопады грохотали,
     Сосны выли -- так хлестал их
     Ветер с ливнем вперемежку.
     В общем, гнусная погодаI

     Лишь на озере де Гоб
     В тесной хижине рыбацкой
     Мы нашли приют желанный
     И форелей превосходных.

     У окна лежал там в кресле
     Старый хворый перевозчик.
     За больным ходили нежно
     Две племянницы-красотки.

     Обе ангелам подобны,
     Толстым ангелам фламандским,
     Будто Рубенс написал их,
     Златокудрых, синеглазых.

     В ямочках на щечках алых
     Смех лукавый притаился.
     Роскошь сильных тел будила
     Тайный страх и сладострастье.

     Эти добрые созданья
     Восхитительно болтали,
     Споря, как больному дяде
     Угодить питьем лечебным.

     Та совала пациенту
     Чашку с липовым отваром,
     Та с бузинною настойкой
     Наступала на беднягу.

     "Не хочу я ваших зелий! --
     Вскрикнул он нетерпеливо.--
     Дайте мне вина -- с гостями
     Разопьем по доброй чарке".

     Может быть, и впрямь напиток,
     Поднесенный мне радушно,
     Был вином, но в Брауншвейге
     Я б решил, что это -- мумме.

     Был из лучшей козьей шкуры
     Черный мех; смердел отменно.
     Но старик развеселился,
     Пил -- и выздоровел сразу.

     Говорил он о бандитах,
     Промышляющих свободно
     Грабежом и контрабандой
     В чащах вольных Пиренеев.

     Много знал он старых сказок,
     Местных былей, между прочим
     Рассказал о древних битвах
     Исполинов и медведей.

     Исполины и медведи
     До прихода человека
     Воевали за господство
     Над землей, над краем здешним.

     Но когда явились люди,
     Исполины растерялись
     И бежали: мало мозгу
     В столь объемистой башке.

     Говорят, что дуралеи,
     Моря вольного достигнув
     И увидев свод небесный,
     Отраженный в синей глуби,

     Море приняли за небо
     И, доверив душу богу,
     В воду прыгнули с разбега,--
     Так гуртом и утонули.

     Что касается медведей --
     Человек их истребляет
     Постепенно, и в предгорьях
     С каждым годом их все меньше.

     "Так на свете, -- молвил старый, -
     Свой черед всему приходит:
     После царства человека
     Царство карликов настанет.

     Царство гномов, умных крошек,
     Что гнездятся в недрах горных,
     Вечно роясь и копаясь
     В шахтах золотых богатства.

     При луне я сам их видел:
     Высунут из нор головки
     И, принюхиваясь, смотрят.
     Страшно будущее наше!

     Да, богаты карапузы!
     Внуки, внуки! Не пришлось бы
     Вам, как глупым исполинам,
     Прыгнуть в небо водяное!"

     "ГЛАВА XIII"

     В темной горной котловине
     Дремлет озеро недвижно.
     С тихой грустью смотрят звезды
     В черный омут. Сон и полночь...

     Полночь. Сон. Удары весел.
     Словно плещущая тайна,
     Челн плывет. Легко и быстро
     Вместо лодочника-дяди

     Правят девушки. Во мраке
     Синие глаза сияют,
     Искрясь влажными звездами,
     Голые белеют руки.

     Как всегда безмолвный, бледный,
     Близ меня сидит Ласкаро.
     Дрожь берет меня при мысли,
     Что и вправду он покойник.

     Может быть, и сам я мертвый
     И плыву по влаге темной
     С бестелесными тенями
     В царство призраков холодных?

     Это озеро -- не Стикс ли?
     Не рабыни ль Прозерпины
     За отсутствием Харона
     К ней везут меня насильно?

     Нет, покуда я не умер,
     Не погас, и в сердце пляшет,
     И ликует, и смеется
     Лучезарный пламень жизни!

     В этих девушках, чьи весла
     Влагой весело играют,
     Плещут на меня и брызжут,
     В этих свежих крепких девках,

     И смешливых, и лукавых,
     Ничего нет от коварных
     Бестелесных камер-кошек,
     От прислужниц Прозерпины.

     Чтоб совсем не сомневаться
     В плотской их, земной природе,
     Чтоб на деле убедиться
     В том, что сам я полон жизни,--

     Я прижал проворно губы
     К нежным ямочкам на щечках
     И сейчас же сделал вывод:
     Я целую -- значит, жив.

     К берегу пристав, еще раз
     Я расцеловал резвушек,--
     Никакой другой монеты
     За провоз они не взяли.

     "ГЛАВА XIV"

     В блеске солнца золотого
     Горы синие смеются,
     Дерзким гнездышком к обрыву
     Прилепилась деревушка.

     К ней вскарабкавшись, увидел
     Я, что взрослые в отлете.
     Лишь птенцы остались дома --
     Смуглолицые мальчонки,

     Черноглазые девчушки
     В белых шапочках и в красных,
     Закрывавших лоб до глаз.
     Я застал их всех на рынке.

     Детвора играла в свадьбу:
     Принц мышиный, млея страстью,
     На коленях, патетично
     Речь держал к принцессе-кошке.

     Бедный принц! Возьмет красотку,
     А красотка злобно фыркнет,
     Цап-царап -- и съест беднягу:
     Кошке смех, а мышке -- грех!

     Целый день с детьми провел я.
     Мы доверчиво болтали.
     Детвора узнать хотела,
     Кто я, чем я занимаюсь.

     "Детки милые, -- сказал я, --
     Я -- охотник на медведей,
     Ибо я германец родом,
     Родился в медвежьем царстве.

     Уж со многих снял я шкуру
     Через их медвежьи уши
     И не раз медвежьим когтем
     Был изрядно поцарапан.

     Наконец осточертело
     Мне в отечестве любезном
     Каждый день сражаться насмерть
     С неотесанным болваном.

     И направился я в горы
     Поискать получше дичи,--
     Испытать хочу я силу
     На великом Атта Тролле.

     Вот герой, меня достойный!
     Ах, в Германии случалось
     Биться мне с такою дрянью,
     Что стыдился я победы".

     Наконец я стал прощаться.
     Обсту