.
   - Ошибаешься, дружок! - вдруг сказал он совсем весело.
Я утопистом не оказался Я коммунизм построил.
   - Ты называешь эго коммунизмом? спросил я возмущенно. -
Это общество жалких нищих, которые уже даже не знают разницы
между продуктом первичным и вторичным? Общество людей, для
которых вся духовная жизнь свелась к сочинению и изучению
Гениалиссимусианы? Ты хочешь сказать, что именно это и есть
коммунизм?
   - Да, милый, - сказал он с усмешкой, которую я, не видя,
почувствовал, - именно это и есть коммунизм.
   - Странно, - сказал я. - У меня об этой мечте
человечества были другие представления.
   - У меня тоже, сказал он Но когда люди начинают воплощать
свою мечту в жизнь и идут вместе к единой цели, у них всегда
получается что-то вроде того, что ты видел.
   - Ты говоришь, - заметил я, - как самый настоящий
антикоммунист.
   - Ну да, как самый настоящий, - согласился он. - Только
с небольшой поправкой. Ты же знаешь, американцы говорят:
если животное выглядит, как собака, лает, как собака, и
кусается, как собака, так это и есть собака.
   - То есть ты хочешь сказать, что ты и есть самый
настоящий антикоммунист?
   - Ну наконец догадался, - похвалил он меня иронически.
   - Интересное признание, - отреагировал я с сарказмом. -
Но запоздалое и бесполезное. Зачем ты мне это говоришь? Я
же не следователь и не наседка. Да если бы я и был кем-то
из них... Неужели ты рассчитываешь, что кто-то тебе
поверит? Да сейчас любого останови на улице, он тебе
скажет, что всегда был антикоммунистом. Ему еще можно
поверить, но не тебе же. Нет, брат, это ты неудачно
придумал, это тебя не спасет.
   Я слышал, как он вздохнул.
   - Неужели ты думаешь, я настолько глуп, чтобы
рассчитывать на спасение? Нет, милый, мне вообще уже
рассчитывать не на что. Я многие годы жил на эликсире,
который присылал мне Эдик. Как раз перед арестом я выпил
последнюю порцию, действие ее уже кончилось, и начался
ускоренный необратимый процесс, который близок к завершению.
Так что терять мне нечего, врать незачем, поэтому то, что я
тебе скажу, ты должен принять на веру без всяких
доказательств. Ты можешь называть меня как угодно. Но
главное не то, как я называюсь, а то, что я сделал. Я
коммунизм построил, и я же его похоронил. Ты посчитай,
сколько людей боролись с этим учением. Они создавали
кружки, партии, разбрасывали листовки, гибли в тюрьмах и
лагерях. А чего они добились? Твой Симыч пытался закидать
коммунизм своими глыбами и в конце концов спрятался в
морозильнике. А никто не понимал такой простой вещи, что
для того, чтобы разрушить коммунизм, надо его построить.
   Он замолчал, и я не побуждал его к продолжению разговора,
потому что мне надо было подумать. Тайна, которую я никак
не мог раньше постичь, открывалась мне с неожиданной
стороны.
   - Слушай, - сказал я наконец. - Но если следовать твоей
логике, то надо признать, что все люди, которые вели нас к
коммунизму, были на самом деле его врагами.
   - Конечно, - обрадовался он. - Все эти люди от Маркса и
до меня, заразив коммунизмом человечество, дали ему
возможность переболеть этой болезнью и выработать иммунитет,
которого, может быть, хватит на много поколений вперед. Но
из всех разрушителей коммунизма мне удалось больше других,
потому что именно я на практике довел это учение до
полнейшего абсурда.
   Он сообщил мне это с явной гордостью и опять замолчал.
   - Интересант, - сказал я, повторяя нашего общего
покойного друга. - Очень даже интересант. И что же у тебя
всегда были такие вот взгляды? И даже тогда, когда мы
встречались в Мюнхене?
   - Ну нет, - вздохнул он в темноте. - Тогда были не
совсем такие. Тогда я еще думал, что можно что-то сделать.
Да-да, - прервал он сам себя раздраженно. - Я чувствую, ты
усмехаешься. Ты думаешь, что тебе все было известно
заранее. То, что тебе было известно, я знал не хуже тебя.
Но ты стоял в стороне и насмешничал, а я пробовал что-то
сделать и, во всяком случае, довел исторический эксперимент
до конца.
   И ты доволен результатом?
   - Доволен или не доволен, значения не имеет, - сказал
Букашев. - Если экспериментатор ставит свой опыт честно,
любой результат он должен принять таким, как он есть.
   Тут уж рассердился я.
   - И ты считаешь, - сказал я, - что ставил свой опыт
честно? А культ твоей личности тоже был частью
эксперимента? А твои бесчисленные портреты, а громоздкие и
безвкусные изваяния, а бездарнейшая Гениалиссимусиана тоже
нужны были для честного опыта?
   - Уух! - застонал Букашев и заскрежетал зубами. - Ты не
можешь себе представить, как я это все ненавидел. Я их
просил, умолял, приказывал прекратить славословия. И что ты
думаешь? Они в ответ разражались бурными аплодисментами,
статьями, романами, поэмами и кинофильмами о моей
исключительной скромности. Когда я хотел провести какие-то
конкретные реформы, собирал съезды, митинги, говорил им, что
так дальше жить нельзя, давайте наконец что-нибудь сделаем,
давайте будем работать по-новому, в ответ я опять слышал
бурные аплодисменты и крики "ура". Газеты и телевидение
превозносили меня за мою необычайную смелость и широту
взгляда. Пропагандисты меня напропалую цитировали: "Как
правильно указал, как мудро заметил наш славный
Гениалиссимус, дальше так жить нельзя, давайте что- нибудь
сделаем, давайте работать по-новому". И на этих словах все
кончалось.
   Собственно говоря, в его признаниях для меня ничего
нового не было. Советская система и в мои времена вела себя
примерно так же.
   - Но все же, - сказал я Букашеву, - может быть, беда твоя
была в том, что ты окружил себя бюрократами и подхалимами,
которые ничего другого, кроме как хлопать в ладоши, и не
умели. Может быть, тебе надо было выгнать их к черту и
обратиться прямо к народу? Народ, я уверен, он бы тебя
поддержал.
   - Друг мой, - печально сказал бывший Гениалиссимус, - о
каком народе ты говоришь? И вообще, что такое народ? И
есть ли вообще разница между народом, населением, обществом,
толпой, нацией или массами? И как назвать миллионы людей,
которые восторженно бегут за своими сумасшедшими вождями,
неся их бесчисленные портреты и скандируя их безумные
лозунги. Если ты хочешь сказать, что самое лучшее, что есть
среди этих миллионов, - это и есть народ, то тогда ты должен
признать, что народ состоит всего из нескольких человек. Но
если народ - это большинство, то я тебе должен сказать, что
народ глупее одного человека. Увлечь одного человека
идиотской идеей намного труднее, чем весь народ.
   - Может быть, ты и прав, - сказал я. - Может быть. А
скажи мне, если ты такой умный, как же ты допустил, что твои
соратники оставили тебя в космосе?
   - А я этому не противился, - сказал он. - Мне на Земле
больше нечего было делать. Когда я увидел, что ничего
изменить не могу, тогда я решил, пусть будет, как будет. Я
видел, что машина запущена и сама собой катится в пропасть.
И ход ее даже мне не под силу ни замедлить, ни ускорить. Я
устал и хотел куда-то спрятаться от всего и от всех, но на
Земле подходящего места не нашел. Поэтому, когда они решили
оставить меня на орбите, я подумал, может быть, так и лучше.
Они делали вид, что я ими руковожу, и я делал вид. А на
самом деле я жил своей отдельной жизнью - ел, спал, читал
книжки, думал и ждал.
   - Чего ждал?
   - Ждал, когда это все развалится.
   - Ну вот, - поймал я его на слове, - значит, ты вел себя
точно так же, как Симыч. Он ждал в морозильнике, а ты в
космосе. Какая разница?
   По-моему, мое сравнение показалось ему обидным.
   - Разница в том, - сказал он сердито, - что прежде чем
ждать, пока эта лодка затонет, я ее долго раскачивал, а он в
это время валял свои глыбы впустую. А потом, конечно, мне
захотелось увидеть, чем дело кончится, и только поэтому я
регулярно пил микстуру от Эдика.
   - Ты знаешь, что с Эдиком случилось? - спросил я.
   - Да, я знаю, ты его отравил. Правильно сделал, это был
человек мерзкий и вредный. А мне его изобретение уже не
поможет. Да и ни к чему. Я дожил до того, до чего хотел,
теперь можно и умереть.
   Я не помню, когда и как заснул. Помню только, что
проснулся на верхних нарах, когда было уже совершенно
светло. Когда я глянул вниз, я не увидел ничего, кроме
аккуратно застеленных нар. Вероятно, Гениалиссимуса увели
ночью, когда я крепко спал.

        ВЫСОЧАЙШИЙ МАНИФЕСТ

   "Мы, Божией милостию, Серафим Первый, Император и
Самодержец Всея Руси, данным Манифестом высочайше и
всемилостивейше объявляем диявольское, заглотное и кровавое
коммунистическое правление низложенным.
   Зловонючая партия КПГБ распущена и объявлена вне закона.
   Пропаганда коммунистической идеологии приравнена к числу
тягчайших государственных преступлений.
   Россия объявляется Единой и неделимой Империей с
монархической формой правления. Деление Империи на
республики отменяется. Основной административной единицей
на местах является губерния во главе с назначенным Нами
губернатором.
   Империя располагается на территориях, находившихся ранее
под контролем бесовской шайки КПГБ, включая в себя также
Польшу, Болгарию и Румынию в виде отдельных губерний.
   Вся полнота власти принадлежит Императору, который
осуществляет ее через назначенный им Правительствующий
Сенат, Кабинет министров и Комитет губернаторов.
   Бывшие органы госбезопасности (служба БЕЗО)
преобразовываются в Комитет народного спокойствия (КНС),
главою которого назначается любезный Нам и Нашим
верноподданным Богобоязненный христианин Леопольд
Зильберович.
   Всем бывшим коммунистам предлагается сдать свои членские
билеты в губернские, уездные и волостные отделения КНС и
пройти через церковное покаяние.
   Всем остальным Нашим любезным подданным предлагается
соблюдать спокойствие и порядок, выявлять заглотных
коммунистов и плюралистов, уклоняющихся от регистрации и
покаяния, проявлять бдительность и нетерпимость ко всем
проявлениям лживой и мерзопакостной коммунистической
идеологии.
   Данный Манифест Высочайше повелеваю зачитать на площадях,
в Церквах и других местах общественного скопления, а также в
воинских частях, соединениях и на кораблях Императорского
Военно-Морского флота.
                  С нами Бог!
   Серафим Первый, Император и Самодержец Всея Руси".

   Этот Указ я прочел в напечатанной в виде рулона газете
"Ведомости Правительствующего Сената", которую мне стали
доставлять с первого дня моего заключения.
   Если бы не эта газета, я бы вообще с ума сошел. Я и так
не находил себе места. Я всю жизнь мечтал стать свидетелем
какого-нибудь переломного исторического события, чего-нибудь
вроде крушения империи, революции или хотя бы
контрреволюции. И не обидно ли, во время как раз такого
события (да имея к тому же прямое ко всему отношение)
оказаться ни с того ни с сего взаперти! Хотя, впрочем, и в
безопасности. Что было нелишне, потому что, как я потом
узнал, немедленно по воцарении Симыча (до сих пор не могу
его называть Серафимом) на территории Москорепа стихийно
организовались передвижные народные суды, которые
отлавливали бывших комунян повышенных потребностей и
плюралистов и, руководствуясь упрощенным правосознанием, тут
же раздирали отловленных в клочья. Этого в газетах не было,
но публиковались длинные списки казненных по приговору
Чрезвычайной коллегии КНС.
   А кроме того, изо дня в день публиковались бесчисленные
указы, я их перечислю в том порядке, в котором запомнил:
   1. Указ о создании специальной комиссии по расследованию
коммунистических преступлений.
   2. Об отказе от уплаты иностранных долгов.
   3. Об обязательном и поголовном обращении всего
насущного населения в истинное православие. Во исполнение
указа провести поэтапное крещение всех подданных Его
Величества, используя для данного обряда моря, реки, озера,
пруды и другие естественные и искусственные водоемы.
   4. О переименовании всех городов, рек, поселков, улиц,
заводов, фабрик, морских и речных судов, незаконно носящих
имена коммунистических заправил.
   5. Вся собственность на землю, производственные
предприятия, средства производства и транспорт переходит в
руки Его Величества и впоследствии общественными комитетами
будет раздаваться бесплатно лицам, способным к
производительному труду и уклонявшимся от сотрудничества с
заглотным коммунизмом.
   6. Паспорта и другие документы, выданные безбожной
властью, упраздняются и заменяются единым видом на
жительство.
   7. Об упразднении паровых, механических и электрических
и других средств передвижения с постепенной заменой их живой
тягловой силой, для чего крестьянам предлагается немедленно
заняться выращиванием лошадей, быков, ослов и шотландских
пони.
   8. Об отмене наук и замене их тремя обязательными
предметами, которыми являются Закон Божий, Словарь Даля и
высоконравственное сочинение Его Величества Преподобного
Серафима "Большая зона".
   9. О введении телесных наказаний.
   10. Об обязательном ношении бороды мужчинам от сорока
лет и старше.
   11. Об обязательном ношении длинной одежды. Под страхом
наказания мужчинам вменяется в обязанность носить брюки не
выше щиколоток. Ширина каждой брючины должна быть такой,
чтобы полностью закрывала носок. Женщины должны проявлять
богобоязненность и скромность. Платья и юбки также должны
быть не выше щиколоток. Ношение брюк и других предметов
мужской одежды лицами женского пола категорически
воспрещается. В церквах, на улицах и других публичных
местах женщинам запрещено появляться с непокрытыми головами.
Уличенные в нарушении данных правил женщины будут
подвергаться публичной порке, выстриганию волос и
вываливанию в смоле и в перьях.
   12. О запрещении женщинам ездить на велосипедах.
   13. О восстановлении буквы "ъ" в русском алфавите.
   Было много всяких других указов: о порядке
хлебопашества, о введении в армии новых чинов и званий, о
запрещении западных танцев и много чего еще я, к сожалению,
запомнил не все.

        С ВЕЩАМИ

   Дверь растворилась, и в камеру в сопровождении вертухая
вошел казачий офицер в чине что-то вроде есаула Он был в
длинных шароварах и куртке с газырями и какими-то кистями.
   - Дзержин Гаврилович! -кинулся я к нему. - Ты ли это?
   - Нет, - сказал он, - я не Дзержин, а Дружин Гаврилович,
- и, уклонившись от братания, поглядел в какой-то список.
   - Кто здесь на букву "к"?
   Оглядевшись вокруг себя, я сказал, что я здесь один на
все буквы. При этом я подумал, а какое, интересно, мое имя
на букву "к" он имеет в виду - Карцев или Классик?
   - На выход с вещами! - буркнул Дзержин.
   Я взял свою кепку и вышел Оставив вертухая у камеры, мы с
Дзержином-Дружином долго шли длинным извилистым коридором с
ободранными стенами и грязным выщербленным каменным полом.
   - Ну что? - спросил по дороге Дружин (пусть будет так).
- Боишься?
   - Нет, - сказал я. - Не боюсь.
   - Ну и правильно, - сказал он. - Страшнее смерти ничего
не будет.
   - А тебя они, значит, оставили на прежней работе? -
спросил я. - Потому что выяснили, что ты был симитом?
   - Нет, не поэтому, - сказал он. - А потому что им такие
специалисты, как я, нужны. И не только им. Любому режиму.
Ты хоть какую революцию произведи, а потом результат ее надо
кому-нибудь охранять. А кто это будет делать? Мы Каждого
из нас в отдельности можно заменить, а всех вместе никак
нельзя, других не наберешь.
   - Скажи, пожалуйста, - спросил я по простодушию, - а в
ЦРУ ты служишь по-прежнему?
   Он остановился, посмотрел на меня внимательно
   - А вот на такие вопросы, дорогуша, я обычно не отвечаю.
   И повел меня дальше.
   Мы поднялись на лифте и оказались в коридоре с дубовыми
панелями и полом, покрытым красной ковровой дорожкой Дошли
до конца этого коридора и попали в просторную приемную, где
толпились казаки в больших чинах.
   У двери, обитой черным дерматином, усатый секретарь
медленно и тупо тыкал в клавиши пишущей машинки "Олимпия"
заскорузлыми пальцами. Над ним висело изображенное
расторопным художником большое панно, изображавшее въезд
царя Серафима в столицу. Толпы народа, восторженные лица, и
Серафим, склонившись с лошади, гладит поднятого к нему
счастливой матерью счастливого младенца.
   - У себя? - коротко спросил Дружин у секретаря.
   - Так точно! - вскочил он и вытянулся. - Они ждут.
   Дружин открыл дверь и пропустил меня вперед.
   Кабинет, в котором я очутился, был такой же просторный и
роскошный, как и приемная.
   За огромным столом человек в форме казачьего генерала,
склонив лысину, что-то быстро писал. Громадного размера
картина над ним изображала Серафима, который, сидя на
вздыбленном коне, поражает копьем пятиголового красного
дракона.
   Генерал поднял голову, отложил свое писание, вышел из-за
стола и, цветя благодушной улыбкой, пошел мне навстречу,
подтягивая на ходу штаны с лампасами, которые, несмотря на
большой живот, были ему велики.
   Ну, здравствуй, здравствуй! - сказал он, обнимая меня и
хлопая по спине.
   Дружин стоял рядом и скромно улыбался, как младший чин в
присутствии старшего.
   - Ты свободен, кивнул ему Зильберович.
   Дружин лихо откозырял и вышел.
   - Ну, садись, сказал Зильберович, указав на кожаный диван
со стоявшим перед ним журнальным столиком, на котором лежал
неизвестный мне раньше журнал "Имперские новости".
Зильберович занял место в кресле напротив.
   - Ну вот и свиделись еще раз, - сказал он, продолжая
улыбаться.
   - Да, - повторил я, - свиделись.
   - А ты почти не изменился, - сказал он.
   - Зато ты изменился, сказал я.
   - В каком смысле? - озаботился он. - Очень постарел?
   - Да нет, успокоил я его. - Постарел не очень. Но
выглядишь не совсем привычно. В этих вот... Я каким-то
образом изобразил руками его эполеты и аксельбанты.
   - А, ты это имеешь в виду. Он, склонив голову по-птичьи,
оглядел себя самодовольно. - Ну что же, старик. Это я,
даже ты можешь подтвердить, заслужил. Верой и правдой
служил Симычу... то есть я имею в виду Его Величеству. Я
поверил в него, когда никто не верил. Я был рядом в самые
трудные его времена. И вот, видишь, кой до чего дослужился.
А что касается тебя, то ты мне вообще должен памятник
поставить. Вот как вернешься к себе в Штокдорф если,
конечно, вернешься, так сразу начинай лепить. Потому что
Си... то есть. Его Величество был на тебя так зол, что
хотел прямо сразу поступить с тобой, как с плюралистом. А я
тебя отстоял. Понимаешь?
   - Не понимаю, - сказал я. Чем это я Его Величество так
прогневил? Что я ему такого сделал?
   Важно не что сделал, а чего не сделал, заметил
Зильберович. - Тебе было поручено "Большую зону"
распространять. А ты...
   - А я ничего не мог, сказал я. У меня этот флоппи-диск
сразу конфисковали еще на таможне. А если б и не
конфисковали, так все равно ничего сделать нельзя было. У
этих комунян ни компьютеров, ни бумаги, один только
вторичный продукт в изобилии. Да и с тем перебои, поскольку
первичного продукта нехватка.
   - Вот! Вот! просиял Зильберович. Именно такие слова я
от тебя и хотел услышать. Значит, ты к коммунистам
критически относишься? Не любишь их?
   - Да кто ж их, - сказал я, любит? Они сами себя не
любят.
   Правильно! - одобрил меня Зильберович. Заглотчиков и
плюралистов никто не любит. Все их ненавидят. Сейчас мы
поедем с тобой к Его Величеству. Ты ему так прямо и скажи,
что заглотчиков и плюралистов ненавидишь и будешь бороться
против них до конца. И запомни. Не вздумай называть его
Симычем или как-нибудь вроде этого. Только Ваше Величество.
И ни в чем не перечь. Отвечай только: слушаюсь, так точно,
никак нет. А то если он осерчает...
   Зильберович не договорил, вскочил на ноги и хлопнул в
ладоши.
   - Карету к подъезду! - крикнул он появившемуся в дверях
усатому секретарю.
   Я думал, что слово "карета" было сказано для красного
словца, а оказалось, и правда, карета. Из красного дерева,
с кожаными сиденьями внутри и с какими-то жандармами на
запятках.
   Кучер сразу погнал лошадей галопом.
   Погода была прекрасная, и солнце играло на