не могу с собою поделать.
   - Ну и дурак, - сказал Эдик. - Жалость есть глупое и
бесполезное чувство. И жалельщики - это самые вредные люди.
Они всегда мешали всему самому передовому. Мы им, кстати,
тоже никакого эликсира давать не будем.
   - Ага! - поймал я его на слове. - Значит, и меня тоже
ждет такая же участь. Я тебе вычеркну Симыча, а ты меня
лишишь эликсира и будешь смотреть, как я старею, седею,
теряю зубы...
   - Ну что ты! - решительно возразил Эдик. - Зачем же ты
так обо мне думаешь? Ты будешь жить вечно, но я тебя сделаю
бесчувственным. Я знаю, как это делать. Одна маленькая
операция, и ты станешь как истукан. На твоих глазах можно
будет кого угодно резать на куски. Пусть он будет корчиться
в муках, плакать и стенать, твоей души это никак не
затронет. Ты будешь спокойно поглощать пищу, пить вино,
наслаждаться светом солнца, ароматом цветов и женскими
ласками.
   - Ну как же, - спросил я, - неужели, видя, что кого-то
бьют, я не буду страдать вместе с ним?
   - Пусть страдает только тот, кого бьют, - спокойно
ответил Эдик. - Зачем же страдать кому-то еще?
   Я бы соврал, сказав, что обещание Эдика меня не смутило.
Это чувство жалости или сострадания, или черт его знает, как
его называть, мне давно надоело. Оно мне портило всю мою
жизнь, мешало моей карьере и лишало меня аппетита. Зачем
оно мне нужно, если оно не приносит мне ничего, кроме вреда?
   Я обещал профессору подумать над его предложением. То
есть мне так кажется, что я обещал, хотя на самом деле я
теперь уже даже не уверен, что такой разговор состоялся на
самом деле, а не приснился мне и не прибредился. А если
этот разговор, как и все остальное, я просто вообразил, то
почему же силой воображения я не могу закончить свои
приключения и вернуться к себе в Штокдорф?
   Я даже попробовал это сделать. Закрыл глаза, напряг все
свое воображение, по- моему, даже впал в какое-то такое
трансцендентальное состояние. А если этот разговор, как и
все остальное, я вижу: нет, я не в Штокдорфе. Но и не у
профессора, а в своем гостиничном номере. Искрины нет. А
возле кровати валяются листки текста, выдранного из книги.
Я подобрал их и стал читать. И текст мне показался
знакомым, как будто я его читал уже раньше, а может быть,
даже писал.
   На полях, между прочим, я увидел много пометок, сделанных
разноцветными карандашами. Пометки были в основном
негативного свойства и довольно однообразны. Где-то было
написано: "Нехорошо!" или "Ну это уж слишком!!!" (так прямо
там три восклицательных знака и было). Я стал эти листочки
просматривать, зачитался и стал думать, может, где-то
чего-то и слишком, но чего уж тут нехорошего? Наоборот,
очень даже неплохо!

        УНЫЛАЯ ПОРА

   Степанида прожила в Отрадном больше двадцати лет. Все
эти годы она аккуратно записывала свои наблюдения над жизнью
в имении, называя хозяина имения или Батюшка, или просто Он
с большой буквы. Но записи со временем становятся короче,
однообразнее и унылее. Иногда даже прорываются жалобы, что
ее лучшие годы потрачены зря, и намеки на то, что хотелось
бы когда-то возвратиться домой.
   Одно сообщение и вовсе лаконично: "Ничего нового, кроме
того, что мы все стареем".
   Все эти годы изо дня в день Батюшка неуклонно следует раз
заведенному распорядку: подъем, молитва, пробежка вокруг
озера, завтрак, работа, выездка на Глаголе, а затем опять
работа, работа с короткими перерывами на обед и отдых и
только к вечеру, как всегда, заучивание новых слов из Даля и
перед самым сном "Хорошо темперированный клавир".
   И никаких развлечений. Гляделку Он сам не смотрит и не
любит, когда в нее смотрят другие. Степанида жалуется, что
даже еженедельную серию "Даллас" они с Томом смотрят тайком,
приглушив звук до предела.
   Был только один (впрочем, довольно долгий) период
оживления и надежд в Отрадном. Это когда московские вожди
начали качуриться один за другим. В этот период Он сам
вечерами выходил к гляделке, с удовольствием смотрел
похороны, внимательно слушал все сообщения и комментарии по
поводу кремлевских перемен и интриг, иногда толкая локтем в
бок Зильберовича:
   - О чем они говорят?
   Сам Он в местном языке был не силен.
   В эти дни Он оживал, меньше тратил времени на валяние
глыб, больше внимания уделял выездке Глагола, часто шутил, и
даже Его сексуальная активность в эти дни возрастала.
   Но все кончалось одним и тем же. Закопав одного старика,
заглотчики ставили на его место другого, еще старее, и все
шло своим чередом.
   Последний всплеск надежды был у Батюшки, когда на смену
немощным старикам пришел наконец вождь молодой и здоровый, с
двумя высшими образованиями. Комментаторы по гляделке
наперебой нового восхваляли, что умный и остроумный, костюмы
заказывает только в фирме "Диор", читает в подлиннике
Вольтера и тайком в церковь ходит. Этому-то вождю направил
Батюшка секретное послание с указанием коммунистическую
партию распустить и восстановить в России традиционную для
нее монархическую форму правления.
   Ответа он не получил, и вскоре стало ясно, что журналисты
нового вождя сильно перехвалили. Костюмы от Диора он носит,
но в церковь ходит навряд ли, а в подлиннике читает
исключительно Ленина.
   Убедившись в этом, велел Батюшка выкинуть гляделку в
мусор, перестал даже спрашивать, что там, в Москве деется и
вернулся к неизбывному своему труду.
   С этого периода замечает Степанида в настроениях Батюшки
перелом. Он и дальше громоздил свои глыбы, но все с большим
трудом и с меньшим желанием. Да и память стала слабеть, и с
заучиванием пословиц дело шло все хуже и туже: шесть новых
пословиц выучит, восемь старых забудет. Иногда к случаю
хочется какую-нибудь пословицу ввернуть, наморщит лоб,
пальцами щелкает, ан нет, не припоминается. Хорошо еще,
если есть Зильберович поблизости, а без Зильберовича беда,
да и только.
   На коня Батюшка взбирался все реже, а потом эти репетиции
вовсе сошли на нет, и совсем скучно стало в Отрадном.
   Мне было больно и грустно читать донесения Степаниды, что
Батюшка, теряя веру в свое предназначение, стал попивать
(все чаще выгребала она из Его кабинета бутылки из-под виски
и содовой). И вдруг такое письмо.

        ПРОПАЖА

   "Катюшка, родненькая!
   Пишу тебе в ужасном смятении. У нас происходит черт-те
чего. Сегодня утром я проснулась чуть позже обыкновенного,
и, смотрю, Тома со мной уже нет. Я подумала: ушел на
конюшню. Ну ладно. Встала, прибралась, пошла клинить к
Нему. Тем более, что время было, когда Он бегает. Гляжу:
в спальне все застелено, как будто и не ложились, а кабинет
тоже убран. На столах ни одной бумажки, не считая какого-то
медицинского журнала. До завтрака время было еще много, я
пошла на конюшню, спросить у Тома, не знает ли он, не
случилось ли чего. Но в конюшне Тома не было. Я бы не
удивилась, но там не было не только Тома, но и Глагола.
Пошла искать еврейчика, у него дверь заперта, а во дворе его
тоже не видно. Ну я все еще ничего такого не думала,
думала, может, они все вместе поехали, допустим, к
ветеринары. Хотя все было как-то чудно, поскольку ветеринар
южели (19) к нам приезжает сам, а если надо, то Том с
еврейчиком сами могли управиться. Он такими делами не
занимается.
   Но я все равно ничего такого не подумала, а подумала,
только когда пришла на брекфаст (20). Когда я туда пришла,
там уже сидят Жанета Григорьевна с мамашей, и обое
заплаканные. Я спрашиваю, чего случилось? Говорят, ничего.
Спрашиваю, где же Батюшка? Говорят, его больше нет и не
будет. Умер, что ли? Смотрю, Клеопатра Казимировна как-то
так дергается, отводит глаза в сторону и ничего не говорит,
а Жанета Григорьевна говорит: умер. Я спросила про Тома и
про еврейчика, куды они делись? Может, в морг Его повезли?
На лошади? Клеопатра Казимировна обратно молчит, а Жанета
Григорьевна говорит: "Тома и Леопольда Григорьевича тоже
больше нету". - "Тоже, - спрашиваю, - умерли?" - "Тоже, -
говорит, - умерли".
   Ты себе представляешь, как я на такие слова должна
реагировать и что говорить? Спрашиваю, где же находятся
ихние трупы? Ничего, говорит, не спрашивай, не твое дело.
Я говорю, как же это не мое дело. Это где ваш труп
находится - не мое дело, а где мой труп находится, моего
Тома, - это очень даже мое дело. Они ничего не отвечают, а
я тоже не знаю, чего делать, то ли полицию вызвать, то ли не
стоит. Если, Катюшка, это твоих рук дело, то надо было меня
поставить в известность, поскольку я совсем не знаю, как
быть. Жду дальнейших инструкций..."
   Последняя фраза выдает Степаниду с головой, она могла
быть написана только в состоянии крайней спешки и волнения.
   Видимо, ожидаемые инструкции Степанида получила, потому
что в следующем письме она, уже и вовсе плохо подделываясь
под простонародный стиль, сообщает, что последние дни перед
исчезновением Батюшка ходил очень задумчивый. Много раз
вызывал к себе еврейчика и Тома и, запершись в своем
кабинете, подолгу с ними беседовал. Том тоже эти дни ходил
сам не свой, но на вопросы Степаниды отвечал что-то
невразумительное (хотя, пишет она в скобках, уж мне-то
должен был все сказать).
   Однажды, за несколько дней до исчезновения, Степанида,
заметив, что у Батюшки свет горит необычно поздно,
подкралась к его открытому окну и слышала, что он говорил
по-русски с каким-то человеком, которого он называл "мистер
Ривкин". Она слышала только часть разговора, который
показался ей в высшей степени странным, хотя только потом
она догадалась, что имелось в виду.
   Я не понимаю, в чем заковыка, - говорил будто бы Сим
Симыч с необычайной для него возбужденностью. - Масса
лошади превышает человеческую, но надо же понимать и то, что
лошадь все-таки находится на более примитивной стадии
развития и организм ее гораздо проще нашего...
   Стеша стала догадываться о предмете разговора, только
когда, уже после исчезновения Батюшки, нашла на его столе
ксерокопию статьи из научно-популярного журнала "Медикал
ревью". Многие строки статьи были подчеркнуты, и на полях
имелись пометки, сделанные Батюшкиной рукой. В статье
сообщалось об опытах гарвардского профессора доктора Доналда
Ривкина по охлаждению организмов высших млекопитающих. Там
говорилось, что, как показали эти опыты, уже сейчас
существует достаточно надежная методика охлаждения
организмов, которые в состоянии анабиоза могут находиться
сколько угодно времени (практически вечно). Говорилось и о
первых опытах не только на обезьянах, но и на живых людях,
которые, будучи безнадежно больны (обычно раком),
согласились подвергнуться замораживанию в надежде дождаться
в замороженном виде действенных средств от своей болезни.
   Тут же была еще одна копия. Но не статьи, а телефонного
счета за междугородний разговор, который Степанида
подслушала. Этот разговор продолжался четыре с половиной
часа, стоил безумных денег и, учитывая то, что Батюшка
деньгами зря не сорил, был, вероятно, для него очень важен.
   На этом, как сказано в книге, сообщения Степаниды
прерываются. Приложенная к ним справка сухо сообщает, что,
выполнив боевое задание. Герой Советского Союза майор КГБ
Степанида Макаровна Зуева-Джонсон вернулась на Родину, но по
дороге из аэропорта в Москву погибла в автомобильной аварии.
   Дело на этом, однако, не кончилось. Я читал сообщения по
крайней мере десятка агентов, которым было поручено
выяснить, что же все-таки произошло с Карнаваловым и куда он
делся. Некоторые агенты честно сообщали, что выяснить
ничего не удалось. Другие передавали какие-то нелепые
слухи. И только от одного пришла наконец вразумительная
информация о том, что в клинике профессора Ривкина состоялся
недавно очень громоздкий и сложный эксперимент по
одновременному охлаждению трех человеческих организмов и
одной лошади.
   И дальше уже совсем что-то невообразимое:
   "С. С. Карнавалов, два его телохранителя и конь Глагол
в состоянии анабиоза доставлены в Женеву и помещены на
неограниченное хранение в один из сейфов Швейцарского
банка".
   - И вот там, в сейфе, - сказал мне при следующей встрече
Дзержин Гаврилович, - он лежит по сей день и ждет своего
часа. Он ждет, когда коммунистическая власть рухнет и он,
размороженный, въедет сюда на белом коне.
   - Да, - сказал я пессимистически. - Это такой человек,
что от него можно ожидать чего угодно. Но я уверен, что
славные наши коммунистические разведчики совместно, конечно,
со славными агентами ЦРУ уже выяснили, в каком именно сейфе
хранится этот самозванец.
   - Ну что ты! - не уловив моего намека, горько усмехнулся
Дзержин Гаврилович. - Если б мы знали, где он, мы бы в
твоей помощи не нуждались.

        ТВОРЧЕСКИЙ ПЯТИУГОЛЬНИК

   - Внеочередное заседание творческого Пятиугольника
объявляю открытым, - будничным голосом сказал Смерчев и
вопросительно посмотрел на сидевшего рядом с ним Берия
Ильича. Тот, положив подбородок на кулаки, смотрел куда-то
мимо моего левого уха, своим видом показывая, что он здесь
присутствует как посторонний и вмешиваться в работу
Пятиугольника вовсе не собирается.
   - Заседание наше - сугубо секретное, - продолжил Смерчев.
- Никаких записей никому, кроме стенографистки, вести
нельзя. - При этом он многозначительно посмотрел на меня, а
я показал ему свои пустые руки и похлопал себя по груди,
показывая, что у меня того, чем и на чем пишут, нет ни в
руках, ни на столе, ни за пазухой. - Членам Пятиугольника
это известно, а кому неизвестно, - Смерчев опять посмотрел
на меня, - предупреждаю, что проблемы, обсуждаемые
Пятиугольником, никакому разглашению вне этих стен не
подлежат.
   - Вместе со мной и маршалом, - заметил я, - у вас
получается не пяти-, а семиугольник.
   Мне мое замечание показалось остроумным, и я сам
засмеялся. Члены Пятиугольника при этих моих словах
напряженно переглянулись. Маршал по-прежнему демонстрировал
невозмутимость, а Коммуний Иванович, быстро глянув на
маршала, изобразил что-то вроде улыбки, дающей понять, что
мое игривое настроение неуместно и серьезности данного
момента не соответствует.
   Я смутился, - съежился и исподволь стал рассматривать
членов Пятиугольника. Они располагались так. Смерчев сидел
за своим столом справа от маршала. К торцу того же стола
пристроилась Искра с карандашом и блокнотом (именно она вела
стенограмму). Иногда я пытался встретиться с ней взглядом,
но она держалась отчужденно и в мою сторону не смотрела.
Остальные члены Пятиугольника: Пропаганда Парамоновна,
Дзержин Гаврилович и отец Звездоний - расположились за
столом для совещаний. Я сидел через несколько стульев от
Звездония, ближе к другому концу стола.
   - Я думаю, - продолжал Смерчев, - мы будем вести наше
заседание без лишних формальностей, по существу. Должен
сразу заметить, что у нас с нашим Классиком отношения
складываются не сразу, приходится преодолевать некоторые
трудности. Я лично объясняю это наше взаимонепонимание тем,
что мы воспитывались и росли в разных социальных условиях.
Мы этот фактор учитываем и проявляем много терпения и
гуманизма. Мы встретили нашего гостя очень приветливо,
поселили его: в лучшей гостинице, ввели в категорию
повышенных потребностей и даже переименовали в его честь
одну из главных улиц нашего города, хотя он этого еще никак
не заслужил. Мы собирались очень торжественно и всенародно
отметить его столетие. Руководство КПГБ, Верховный
Пятиугольник и Редакционная Комиссия при личном участии
Гениалиссимуса приняли исключительное по своей смелости
решение: несмотря на временный дефицит бумаги и на то что у
нас вообще не принято печатать книги, не имеющие прямого
отношения к Гениалиссимусиане, несмотря на все это, мы
намеревались опубликовать произведение нашего гостя, но
просили его внести некоторые сугубо необходимые исправления,
исключить те места, без которых можно было бы легко
обойтись. Для этой небольшой работы ему были предоставлены
все необходимые материалы, с которыми он ознакомился. Не
так ли? - Смерчев посмотрел на меня.
   - Если вы имеете в виду главы из приписываемого мне
романа, - сказал я, - то с ними я, да, ознакомился.
   - Встать нужно, когда с тобой генерал разговаривает, -
прошипел вдруг Звездоний.
   Я посмотрел на Звездония, а потом на Смерчева. Тот отвел
глаза, но ничего не сказал. И я понял, что он со Звездонием
согласен, но настаивать не будет, ну а я вставать, конечно,
не собираюсь, я им не мальчик.
   - Ну вы теперь все знаете, - сказал Смерчев. - Сим
Карнавалов не умер, как вы предполагали вначале, он жив,
хранится в швейцарском банке и ждет своего часа.
   - Ждет, но не дождется, - заметил Звездоний, и все члены
Пятиугольника засмеялись весело, но напряженно.
   - Да, - уверенно подтвердил Коммуний Иванович. - Он
своего часа не дождется, если, конечно, наш гость все-таки
подумает и пойдет нам навстречу.
   - У меня есть вопрос, - сказал я.
   - Пожалуйста, - разрешил Смерчев.
   - Скажите... - Я посмотрел на Звездония и как-то
машинально встал. - Вот то, что я там прочел, в этом
романе, подтверждается какими-нибудь независимыми
документами?
   - Разумеется, подтверждается, - сказал Дзержин Гаврилович
и, раскрыв лежавшую перед ним зеленую папку, стал перебирать
какие-то бумажки. - Это подтверждается донесениями майора
Степаниды Зуевой-Джонсон, информацией нашего разведчика Тома
Джонсона и счетом за телефонный разговор, состоявшийся между
Карнаваловым и профессором Доналдом Ривкиным.
   - Слушайте, ну что это за глупости! - сказал я,
занервничав. - Ведь вся эта чепуха, на которую вы
ссылаетесь, все эти донесения, информации, телефонные счета,
ведь вы это все опять-таки взяли из того же романа. Но это
же роман, художественное сочинение, иначе говоря, это же
просто выдумка.
   - Довольно злостная выдумка, - заметила молчавшая до сих
пор Пропаганда Парамоновна и посмотрела на маршала.
   - Вы говорите, выдумка, - сказал Смерчев, - а вот
благодаря этой вашей, так сказать, выдумке в нашей
республике симиты ведут себя все более вызывающе. Не далее
как вчера, например, неизвестными злоумышленниками прямо под
памятником Научных Открытий Гениалиссимуса была наложена
огромная куча вторичного продукта и к ней была приложена
записка: "Наш подарок Гениалиссимусу".
   - О Гена, какое кощунство! - воскликнул отец Звездоний
и, подняв глаза к портрету Гениалиссимуса, истово
перезвездился. Другие сделали то же самое, и я последовал
их примеру.
   - И по размеру кучи, - продолжал Смерчев, - ясно, что это
действовал не какой- нибудь одиночка, а целая организация.
И само собой, записка была подписана известным словом из
трех букв. А позавчера была обезврежена группа стиляг. Они
собирались на частных квартирах в длинных брюках и юбках и
танцевали враждебные танцы. Будучи арестованы, они,
конечно, сразу стали юлить, отпираться и утверждать, что
длина брюк политического характера не имеет. Но при этом
оказалось, что у каждого в Знаке Принадлежности запечатан
маленький портрет той личности, которой они поклоняются.
   Услышав это, я невольно взглянул на Искру, но она
продолжала прилежно писать, не проявляя никаких эмоций.
   - Ну ладно, - сказал Смерчев, - не будем затягивать наш
разговор. Я только хотел бы сказать нашему гостю (я
заметил, что он избегает именовать меня Классиком), мы очень
хорошо понимаем, что исправлять уже написанную книгу и
делать лишнюю работу не хочется. Но это очень нужно, и вот
мы все, не только я лично, но и другие члены Творческого
Пятиугольника очень вас просим: вычеркните вы этого,
который там у вас ездит на белом коне. Это будет лучше и
для вас, и для нас. Ну что вы так за него уцепились? Чем
он вам так уж дорог?
   О Гена, ну что мне с ними делать?
   Я опять поднялся и стал нервно ходить по комнате.
   - Господа комсоры, - начал я, стараясь быть как можно
более убедительным. - Поверьте мне, я ничего плохого против
вас не замышляю. Я хотел бы сделать все, как вы хотите.
Вчера, перечитывая некоторые страницы романа, я уже взял
ручку и хотел, искренне хотел Сим Симыча вычеркнуть.
   - И что же вам помешало? -