пота, мы направились прямо к двери, за
которой должно было находиться это уникальное электронное
устройство.
   Часовые почтительно салютовали нам взятием оружия на
караул.
   За дверью, в которую мы вошли, находилась сравнительно
небольшая комната, где стояли еще двое часовых и за
канцелярским столом под портретом Гениалиссимуса сидел
моложавый дежурный в чине майора. Увидев Дзержина, майор
вскочил и, заикаясь от волнения, доложил, что за время его
дежурства на охраняемом объекте никаких происшествий не
случилось.
   - Ну и очень хорошо, - сказал Сиромахин. - Молодец. А
мы вот с Классиком решили проверить, как наша машина
работает. Дай-ка нам книгу посетителей.
   Книга эта в красном коленкоровом переплете была
совершенно новая. Ею даже вообще, по-моему, никто до меня
не пользовался. Я спросил, что я должен написать.
   - Ну, напишите, что вы, ознакомившись с машиной,
обязуетесь никому не рассказывать о ее конструкции и
принципе работы.
   Это обязательство не показалось мне слишком
обременительным. В устройстве компьютеров я, как уже было
сказано, ничего совершенно не смыслю и поэтому никаких
связанных с ними тайн выдать не могу даже под пыткой.
   После того как я выполнил требуемое, Сиромахин приказал
открыть дверь, которую я не сразу заметил. Это была узкая
железная дверь, вроде тех, которые бывают на подводных
лодках.
   Сначала с этой двери сорвали сургучную печать, потом
долго крутили какие-то ручки и набирали цифры на двух
номерных дисках.
   - Дверь прямо, как в Швейцарском банке, - заметил я.
   - Правда? Мне показалось, что Дзержин посмотрел на меня
как-то странно. - В самом деле очень похоже?
   - Мне кажется, что похоже, - сказал я. Хотя, честно
признаться, я ни в одном из банков Швейцарии отродясь не
бывал.
   - Вы никогда не были в Швейцарском банке? - переспросил
Сиромахин.
   - Никогда не был, - повторил я. А почему вас это
удивляет?
   - Меня вообще никогда и ничто не удивляет, - сказал
Дзержин Гаврилович. Но я просто думал... у меня есть такие
сведения, что вы там бывали.
   - Увы, - сказал я, - увы! Ваши сведения ненадежны.
   - Странно... - Он все еще никак не мог справиться с
дверью. - Вообще-то у меня сведения бывают очень даже
надежные. А может быть, вы были там каким-то иным способом,
а? Он перестал возиться с замком и посмотрел на меня
внимательно.
   - Что вы имеете в виду? - спросил я.
   - Я имею в виду, что некоторые люди вашей профессии
обладают сильно развитым воображением и при помощи
воображения могут проникнуть куда угодно, даже в Швейцарский
банк. Это правда или нет?
   - В некотором смысле, конечно, правда, - согласился я. -
Проникнуть в банк с помощью воображения можно, а вот унести
оттуда то, что лежит, это почему-то не получается.
   - Ну, - улыбнулся Дзержин, - для того чтобы унести, можно
найти кого-нибудь попроще, а вот так, чтобы проникнуть
мысленно, находясь на далеком расстоянии и подглядеть, где
там чего лежит, это доступно совсем не каждому.
   Ему удалось наконец справиться с замком. Дверь со ржавым
скрипом отворилась, и мы оказались в тускло освещенном
коридорчике, в конце которого была еще одна дверь, точно
такая, как первая. Первую дверь за нами закрыли, и только
после этого Сиромахин открыл вторую.
   - Ну теперь, - сказал он несколько торжественно, - дайте
вашу руку и закройте глаза. И попробуйте включить ваше
воображение. А потом, когда глаза откроете, интересно будет
сравнить то, что вы вообразили, с тем, что увидели.
   Предвкушая необычайное, я охотно включился в эту игру. Я
честно закрыл глаза и ведомый Дзержином за руку, прошел
вперед, неуверенно ставя ноги.
   Дверь за моей спиной с грохотом затворилась.
   Дзержин отпустил мою руку, и я попытался себе представить
то место, в котором я нахожусь. Я вообразил большой зал,
освещенный люминесцентными лампами. Множество отливающих
зеленью экранов, перемигивание разноцветных индикаторов и
управляющих кнопками молчаливых людей в белоснежных халатах.
   - Откройте глаза! - приказал Дзержин Гаврилович.
   Я думаю, каждому из вас знакомо ощущение, когда вы идете
в темноте по лестнице и думаете, что там есть еще одна
ступенька, и уверенно ставите ногу, а там никакой ступеньки
нет. Даже если вы при этом не ломаете и не подворачиваете
ногу, ощущение премерзкое.
   Так вот, представьте себе мое ощущение, когда я открыл
глаза и увидел, что в небольшой комнате, освещенной только
одной голой лампочкой свечей не больше чем в сорок, нет не
то что компьютера или чего-нибудь в этом роде, но даже и
табуретки. Только корявые стены из плохо побеленного
кирпича да торчащий из одной стены пучок проводов с голыми
концами.
   - Что это? - спросил я, совершенно ошарашенный. Это и
есть мое гениальное изобретение, сказал Сиромахин, усмехаясь
самодовольно.
   - Вы хотите сказать, что здесь нет никакого компьютера?
   - Я вообще ничего не хочу сказать, - пожал плечами
Сиромахин. - По-моему, то, что вы видите, или, точнее
сказать, то, чего вы не видите, ни в каких словах не
нуждается.
   - Нет, ну послушайте, - сказал я взволнованно, - я
чего-то все-таки не понимаю. Неужели это значит, что все
то, что пишут ваши сержанты, нигде никак не фиксируется?
   - Очень хорошее слово вы нашли, - обрадовался Дзержин. -
Именно ничто нигде не фиксируется. Прекрасное, точное,
очень хорошее определение: не фиксируется.
   - Но сержанты об этом ничего не знают?
   - Ну, дорогуша, зачем же вы так плохо о них думаете?
Наше общество интересно тем, что все все знают, но все
делают вид, что никто ничего не знает. Понятно?
   - Ничего не понятно, - признался я.
   - Ну хорошо, попробую объяснить. Насколько мне известно,
в ваши времена существовали, грубо говоря, две категории
писателей. Писатели, которых люди хотели читать, и
писатели, которых люди читать не хотели. Но тех, которых
люди хотели читать, не печатали, а тех, которых печатали,
никто не читал. Правильно?
   - Ну да, - сказал я неуверенно. - Это было, конечно, не
совсем так, но в общих чертах...
   - А я в общих чертах именно и говорю, - сказал Дзержин.
- Ну так вот. Тогдашние коррупционисты выбрали совершенно
неправильную, непродуманную, прямо скажем, недальновидную
тактику. Одних писателей они запрещали и тем самым
создавали им дешевую популярность и возбуждали еще больший
интерес к их писаниям. Других, напротив, издавали огромными
тиражами, но совершенно бессмысленно, потому что их никто не
читал. Расходовалось огромное количество бумаги и денег.
Ну сами себе представьте. В ваше время для того, чтобы
заплатить правильному писателю тысячу рублей, надо было
истратить по крайней мере сто тысяч на издание его книги. А
сколько уходило бумаги? Ужас! Теперь положение значительно
упростилось. Мы теперь практически всем писателям разрешаем
писать все, что они хотят. Вот, например, у нас есть такой
Охламонов.
   - Да-да, - сказал я охотно. - Я на него обратил
внимание.
   - Естественно. На него трудно не обратить внимание. Вы
думаете, он что пишет?
   - Право, затрудняюсь сказать, - замялся я, - но вид у
него такой, я бы сказал, вдохновенный.
   - Ну еще бы, - усмехнулся Дзержин. - Все сумасшедшие
вдохновенны. Так вот, этот вдохновенный все время пишет
одно и то же: "Долой Гениалиссимуса! Долой Гениалиссимуса!
Долой Гениалиссимуса!" И так каждый день по восемь часов
подряд.
   - И вы это знаете и терпите? - спросил я изумленно.
   - Ну конечно, если бы это было на бумаге, мы бы вряд ли
стерпели, но мое изобретение помогает нам смотреть на такие
вещи сквозь пальцы.
   - Слушайте, - сказал я, потрясенный, - но если все
писатели знают или хотя бы догадываются, что то, что они
пишут, никуда не идет, зачем они это делают?
   - Ах, дорогуша, - устало улыбнулся Дзержин. - Вы же сами
знаете, что есть такие люди, которым лишь бы что-то писать.
А что из этого получается, им совершенно неважно.

        ДЗЕРЖИН

   Мы еще стояли, я смотрел на пучки проводов с голыми
концами, когда вдруг заметил, что там, под самыми этими
проводами, довольно крупными буквами написано короткое
слово, которое я встречал уже где-то: СИМ.
   Я спросил Сиромахина, что означает это слово. Он
усмехнулся и спросил меня, а что я сам по этому поводу
думаю. Я сказал, что я не знаю. Я встречаю это слово уже
не первый раз и иногда даже в самых неподходящих местах.
   - А вам раньше это слово никогда не встречалось? -
спросил Дзержин с каким-то скрытым лукавством.
   - Встречалось, - сказал я. - Я знал одного писателя. У
него было имя такое - Сим. Но, насколько я понимаю, это
слово, - я указал на стенку, - к нему никакого отношения не
имеет.
   - А почему вы думаете, что не имеет? - спросил Дзержин.
   - Ну, потому, что этого писателя здесь никто не знает.
   - Вы так считаете? Дзержин по-прежнему смотрел на меня
со своей странной усмешкой. А что вы скажете, если
услышите, что этого вашего Сима здесь наоборот все знают и
многие даже почитают и что вот эти люди, которых мы называем
симитами, это и есть его сторонники? Что вы на это скажете?
повторил он настойчиво.
   - Я скажу, что это чушь. Сим Симыч Карнавалов жил в
прошлом веке.
   - Ну да, сказал Сиромахин задумчиво. - А вот Маркс жил в
позапрошлом веке, однако марксисты у нас еще не все
вывелись.
   При этом он поджал губы и сделал такую гримасу, как будто
хотел показать, что столь продолжительным существованием
марксистов он не то чтобы недоволен, но Удивлен.
   Но меня-то как раз живучесть марксизма нисколько не
удивила. Меня удивило совсем другое.
   - Извините, - сказал я Сиромахину. - Я вас не очень
понял. Вы хотите сказать, что в Москорепе есть много
сторонников Сим Симыча Карнавалова?
   - И не только в Москорепе, а и в Первом Кольце, сказал
Дзержин Гаврилович. Я вам даже скажу, что симитов у нас
гораздо больше, чем марксистов Даже не то что больше, а
почти все люди, которых вы здесь вокруг себя видите, на
самом деле скрытые симиты.
   - А что они собой представляют? - спросил я.
   - Если вам интересно, - сказал Дзержин, - могу вкратце
рассказать.
   Мне, конечно, было интересно, и вот что я услышал от
Дзержина Гавриловича.
   Движение симитов зародилось еще при жизни Сим Симыча и
моей Впрочем, тогда это было еще не движение, а
многочисленная, но разрозненная толпа поклонников. Потом
возник маленький кружок школьников-старшеклассников, которые
создали подпольную организацию, которую они сами назвали
СИМ. На следствии они отрицали какую бы то ни было связь
названия своей организации с именем Карнавалова и
утверждали, что аббревиатура СИМ расшифровывается как Союз
Истинных Монархистов. Но во время обысков почти у всех
членов организации были изъяты отдельные глыбы "Большой
зоны", а у одного даже его собственная работа по
структурно-лингвистическому анализу "КПЗ". Само собой, от
этого кружка остались рожки да ножки, но тут же стали
возникать другие кружки, общества, объединения, и все они
назывались СИМ, хотя расшифровывали это слово по-разному.
Высылая Карнавалова за пределы страны, тогдашние власти
надеялись, что на этом движение и прекратится, но сильно
ошиблись. Движение не только не прекратилось, но, напротив,
достигло размаха, реально угрожавшего безопасности
государства. Симиты собирались в кружки, произведения
Карнавалова читали, изучали, конспектировали, переписывали и
распространяли. Чтобы со всем этим покончить, службе БЕЗО
(тогда она называлась еще КГБ) пришлось приложить очень
большие усилия. В конце концов всех организованных симитов
удалось разгромить. К настоящему времени практически все
произведения Сима изъяты и уничтожены. Если, скажем, в
пределах Первого Кольца кто-то, может быть, еще тайно хранит
какие-нибудь книги Сима, то в Москорепе это совершенно
исключено.
   - Значит, вы все-таки с этим движением покончили? -
выразил я надежду.
   - Что вы! горько усмехнулся Дзержин. - Наоборот, после
того как его разгромили, оно только и началось. И больше
того, оно приняло такие формы, с которыми бороться уже
совсем невозможно. У движения нет никакой организационной
структуры. Нет никаких кружков, никаких списков. Каждый,
кто хочет, может считать себя симитом, но никто в этом не
признается.
   - А откуда же вы знаете, что они вообще существуют?
   - Это узнать нетрудно, - сказал Сиромахин и показал на
стенку. - Кто-то же это пишет. Вы видите, это же очень
секретное помещение. Одно из самых секретных во всем
Москорепе. А кто-то все же сюда проник, и кто-то это вот
написал. Да это что! - сказал он, махнув рукой. И тут же
рассказал мне совершенно невероятную историю.
   Сравнительно недавно было замечено, что у комунян
развилась мода употреблять слово "сим" кстати и некстати.
Например, начинать всякие письма или заявления любого
характера в такой форме: "Сим обращаюсь к вам с просьбой".
Или: "Сим извещаю". И заканчивать их словами вроде: "За
сим такой-то". Более современное слово "этим" почти
совершенно исчезло из обращения. Когда Редакционная
Комиссия заметила это, она разослала во все редакции
указания изымать слово "сим" изо всех печатных материалов.
Слово исчезло. Но вскоре внимание Редакционной Комиссии и
службы БЕЗО было привлечено к тому, что в книгах, газетных
статьях, официальных заявлениях и личных письмах комуняне
стали часто и в некоторых случаях совершенно не к месту
употреблять такие слова, как "СИМптом", "СИМбиоз",
"СИМпатия", "завиСИМость", "проСИМ", "ноСИМ", "коСИМ", и
одновременно появилось много неграмотных людей, которые
стали писать "СИМафор", "СИМантика" и даже "СИМдром"
Редакционной Комиссии пришлось проделать большую работу по
разоблачению и прекращению диверсий подобного рода.
   - Но теперь-то уже все в порядке? - спросил я
   - Почти, - сказал Дзержин. - К сожалению, в нашем языке
есть одно слово, которое не может отменить даже Редакционная
Комиссия.
   - Неужели есть такое слово? - удивился я.
   - Да, есть, печально сказал Сиромахин. И это слово
"ГениалисСИМус". Вы понимаете, что происходит? Каждый
человек, который устно или письменно употребляет слово
"ГЕНИАЛИССИМУС", одновременно пользуется и словом "СИМ".
   На мой вопрос, какую цель ставят перед собою симиты,
Дзержин сказал, что они рассчитывают на восстановление в
России самодержавной или, как некоторые ее называют,
симодержавной монархии.
   - Надо же! - сказал я. Неужели еще сейчас, в двадцать
первом веке, есть люди, которые верят в необходимость
монархии?
   - Еще бы! - согласился Дзержин с непонятным мне
воодушевлением. - Монархическая идея очень даже жива и
популярна. И вот, если вы внимательно присмотритесь к нашим
комунянам, вы прочтете в их глазах надежду на то, что
когда-нибудь монархия будет восстановлена.
   Какие странные вещи вы мне говорите, - сказал я. - А
кого же эти ваши симиты хотели бы видеть царем?
   - А вы не догадываетесь?
   - Нет.
   Сиромахин подошел к двери, заглянул в замочную скважину
и, убедившись, что там никто не стоит, приблизился ко мне и
сказал:
   - Сима Карнавалова.
   - Карнавалова? - переспросил я удивленно. - Разве он не
умер еще в прошлом веке?
   - Видите ли, Христос умер две тысячи лет назад, однако
люди до сих пор ожидают его возвращения.

        ЧУДНОЕ МГНОВЕНЬЕ

   Иногда невежество Искрины меня поражает. Вся
докоммунистическая история кажется ей клубком каких-то
странных событий, происшедших чуть ли не в одно и то же
время. Я к этому уже настолько привык, что даже не
удивился, когда она меня спросила, был ли я лично знаком с
Пушкиным. Я объяснил, что никак не мог быть с ним знаком,
потому что родился через сто с лишним лет после его смерти и
совсем в другую эпоху. Она была очень удивлена, узнав, что
Пушкин жил еще при царской власти.
   - А в каком он был чине?
   Я сказал, что он был в чине камер-юнкера, по теперешним
понятиям что-то вроде младшего лейтенанта.
   - Всего-то? - удивилась она. - А зачем же его печатали?
   - Его печатали, потому что он был великий поэт.
   Она меня стала уверять, что этого не может быть, великими
бывают только генералы, но никак не младшие лейтенанты.
   - Да? - переспросил я обиженно. - А как же я?
   - Ну, с тобой вообще пока что не ясно. Вот книгу твою
издадут и тогда сразу повысят. А он так в малом чине и
умер?
   - Ну да, - сказал я. - Но в те времена писателей судили
не по чину, а по степени дарования.
   - А кто определял степень дарования? - спросила она.
   Я сказал, что определяли читатели.
   Она этого не поняла и спросила, каким образом определяли.
   - Очень просто определяли. Читали стихи и говорили: Во
здорово! Во дает! Ай да Пушкин! Ай да сукин сын! А если
чего не нравилось, говорили: чушь собачья, бред сивой
кобылы. Вот так, в общем, определяли.
   Она этого тоже не поняла и попросила рассказать, о чем
примерно писал этот Пушкин. Я сказал, что он писал о самых
разных вещах и, например, о любви.
   - О любви к царю?
   - Это с ним тоже случалось, - сказал я. - Но еще он
писал о любви к женщине. Например, вот это:

         Я помню чудное мгновенье:
         Передо мной явилась ты,
         Как мимолетное виденье,
         Как гений чистой красоты...

   Она слушала, закрыв руками лицо, долго молчала, когда я
кончил. А потом спросила, волнуясь, кому эти стихи
посвящены.
   - Если тебя интересует имя, сказал я, ее звали Анна
Петровна Керн.
   - А она была в каком чине?
   - Что за чушь! рассердился я. - Ни в каком чине она не
была. Она была просто женщина без чинов.
   - Ну как же, заволновалась Искрина еще больше. - Ведь он
ее называет гением.
   - Ну да, он называет ее гением чистой красоты.
   - Вот именно гением. Но он же не мог назвать гением кого
попало.
   - Тьфу ты! - я начал терять терпение. - Что значит
"кого попало"? Он и не называл кого попало. Он так назвал
единственную в мире женщину.
   - Ну вот видишь! Значит она была все же единственная в
мире. Да к тому же еще называлась гением. Значит, она была
кем-то вроде Гениалиссимуса.
   - О Господи! - застонал я в отчаянии. Да причем же тут
ваш Гениалиссимус? Да она была гораздо выше! Она была
богиня. А ваш Гениалиссимус...
   Я запнулся, встретившись с ее взглядом. Она смотрела на
меня с ужасом.
   - Извини, - поспешил я поправиться. - Я ничего плохого о
Гениалиссимусе сказать не хотел. Я понимаю, что он великий
политический деятель, друг человечества, преобразователь
природы и вообще разносторонний гений, но Пушкин был по
сегодняшним меркам человек недоразвитый, и для него гением
была Анна Керн.
   - Ну да, конечно, - сказала она, теребя на груди
медальон. - Конечно, если он жил так давно, он мог многого
не знать. Но мне показалось... ты меня извини... что ты с
ним как будто в чем-то согласен.
   - Ну да, - сказал я. - В чем-то я с ним, безусловно,
согласен. Будучи гоже в некотором смысле человеком отживших
понятий, я думаю иногда, что на самом деле человек рожден не
только для того, чтобы перевыполнять производственные
задания, потреблять первичный продукт и сдавать вторичный,
но ему также присуща тяга к чему-то такому совершенно
бесполезному, как, например, любовь, красота, вдохновение
и... А впрочем, что я тебе говорю? Ты что, сама об этом
никогда не слышала? Неужели у вас во всем Москорепе нет ни
одного такою сумасшедшего, который писал бы что-нибудь в
рифму про свои чувства?
   - В Москорепе нет. У нас всех, кто нам не нужен, выслали
в Первое Кольцо, и там такие люди, я слышала, еще есть. А
здесь нет.
   - А, ну да, сказал я. - Я же совсем забыл. У вас нет
пенсионеров, инвалидов, воров, собак, кошек, поэтов,
сумасшедших...
   - А тебе это не нравится? - спросила она, по-прежнему
играя медальоном.
   Я хотел ей ответить, но медальон сбил меня с толку. Я
вспомнил, как прошлый раз мой случайный вопрос о назначении
этого весьма невинного на вид украшения привел ее в
замешательство. Теперь я вдруг совершенно отчетливо понял,
что эту дешевую безделушку она носит не просто как
украшение, она ей нужна для чего-то еще. А для чего, тут
даже и гадать