ету. И там фотографии. Они же делались не без пленки.
   - Совершенно справедливое замечание! - захихикал
таможенник. - Но снимки в газетах делаются для
государственных потребностей, а у вас потребности личные.
Они знают, что можно заснять на пленку, а вы, я ужасно
извиняюсь, можете и не знать. И по незнанию можете
отобразить какие-нибудь такие, понимаете ли, теневые стороны
нашей действительности и тем самым привлечь внимание службы
БЕЗО. Зачем же вам это нужно?
   При упоминании службы БЕЗО я оглянулся на Сиромахина. Он
стоял как раз позади меня.
   - Уступите ему, дорогуша, - сказал мне Дзержин
Гаврилович. - Лучше уступить часть и сохранить целое, чем
потерять все.
   Считая спор оконченным, таможенник отодвинул пленки в
сторону и продолжил свою работу. Мне пришлось тут же
узнать, что я могу сколько угодно пользоваться своим
магнитофоном, но не кассетами и не батарейками. Батарейки
были вынуты и из моего портативного приемника фирмы
"Грюндиг". Насчет имевшихся у меня блокнотов и шариковых
ручек майор совещался с кем-то по телефону, и мне эти
предметы были великодушно оставлены. Но после этого майор
вытащил на свет божий флоппи- диск с симовскими глыбами.
   - А это что?
   - Это? - удивился я. - Разве вы не знаете?
   Переглянувшись с генералами, таможенник пожал плечами.
   - Нет, такого никогда не видел.
   - Но компьютеры у вас есть?
   - Конечно, есть, - сказал Смерчев. - Но у нас не такие,
у нас большие компьютеры.
   - Но это же не компьютер, - попытался я объяснить. - Это
пленка для компьютера.
   - А для чего она нужна? - спросил таможенник.
   Я сказал, что пленку вкладывают в компьютер и на нее
записывают всякие там программы или тексты.
   - А на этой что записано? - спросил таможенник и стал
рассматривать флоппи- диск на просвет, очевидно надеясь
разглядеть там какие-то буквы.
   - А на этой записаны романы одного предварительного
писателя. Да вы наверняка его знаете. Его фамилия
Карнавалов.
   - Карнавалов? - таможенник вопросительно посмотрел на
Смерчева, который ответил ему пожатием плеч.
   - Как? - удивился я. - Неужели вы никогда не слышали
фамилию Карнавалов?
   Таможенник смутился. Коммуний Иванович покраснел.
   - Ну как же, - сказал я, -неужели вы даже в предкомобах
Карнавалова не проходили?
   Оказывается, нет, не слышали. И не проходили. - Надо
же! - подумал я. - Да кто бы мог себе это представить! Я
в свое время думал, что люди в будущем могут забыть кого
угодно, но только не Симыча. Бедный Симыч! Стоило ли,
ворочая глыбы, так напрягаться, чтобы через каких-то
шестьдесят лет они стали совершенно безвестными?
   Ну а раз так, что же мне бороться за вещь, которая со
временем утратит всякую цену? И когда таможенник отложил
флоппи-диск в сторону, я не стал возражать. В конце концов,
я не для того сюда приехал, чтобы раскидывать глыбы, которые
никому не известны. Лучше уж я дам почитать кому-нибудь
свои книги.
   Тут как раз до моих книг и дошло. Они были у меня
уложены на самом дне чемодана. Таможенник поинтересовался,
что это за книги, и я не без гордости сказал, что это мои
собственные книги.
   - Ваши собственные? - переспросил он.
   - Ну да, - сказал я. - Мои собственные. А что вас
удивляет?
   - Видите ли, - стал помогать мне Коммуний Иванович. -
Классик Никитич...
   - Слушайте, - перебил я его, - да перестаньте же вы
называть меня этим идиотским именем. Если уж вы вообще не
можете обойтись без подобных кличек, называйте меня просто
Классик, но без всяких Никитичей.
   В другое время я мог бы и промолчать. Но тут я был очень
уж раздражен всеми этими странными и непонятными
церемониями, от которых я за время своей жизни в диком
капиталистическом обществе немного отвык.
   - Хорошо, хорошо, - сразу же согласился Смерчев, - Если
вы не хотите отчества, мы будем называть вас просто Классик.
Я только хотел сказать, дорогой Классик, что в нашем
обществе нет частной собственности. У нас все принадлежит
всем. И эти книги тоже не могут считаться вашими
собственными.
   Я был ужасно измучен. У меня болела голова. От
усталости, от жары, от того, что я не выспался и целую
вечность не похмелялся. И от всех противоречивых
впечатлений этого дня.
   - Вы понимаете, сказал я Смерчеву, - чтобы вы ни
говорили, эти книги мои собственные. Не только потому, что
они принадлежат мне как вещи. Но и потому, что я их сам
собственной своею вот этой рукой написал. - Для
убедительности я даже потряс рукой у самого смерчевского
носа. Надеюсь, вы согласны, что эта рука моя собственная и
принадлежит мне, а не всем.
   - А вы, оказывается, собственник! - кокетливо заметила и
покачала головой Пропаганда Парамоновна.
   - Слушайте, взмолился я, обращаясь одновременно и к
таможеннику, и ко всем комписам. Что вы меня с ума сводите?
Почему вы не разрешаете взять с собой мои книги? Я же не
собираюсь торговать ими или как-то на них наживаться. Но
может быть, мне захочется их кому-нибудь подарить.
   - Вы собираетесь их распространять? - в ужасе спросила
Пропаганда Парамоновна.
   - Что значит распространять? возразил я. Не
распространять, а дарить. Хотите я вам подарю экземпляр?
   - Мне? Зачем? - отшатнулась Пропаганда в испуге. Мне
это не надо, я на предварительном языке вообще не читаю.
   Я видел, что и они все взвинчены и возбуждены. Разговор
наш давался им трудно. Но ведь и я не железный. Тем более,
что день у меня был такой тяжелый. Не выдержав всей этой
глупости, я просто сел на пол, обхватил голову руками и
заплакал. Надо сказать, это со мной не часто бывает. Я с
детства не плакал, а эти комуняне за один день довели меня
до слез дважды.
   Я видел: Смерчев толкнул в бок Искрину Романовну, и она
кинулась ко мне.
   - Ну что вы! Что с вами! Ну зачем же плакать? Ну
успокойтесь же! Не надо плакать. Не надо, миленький,
дорогой, Клашенька...
   Клашенька? Я понял, что это уменьшительное от слова
"классик". И вдруг мне стало так смешно, что у меня плач
сам собой перешел в хохот. Я не мог удержаться, давился от
смеха, катался по полу. Все комписы растерянно топтались
надо мной, и кто-то из них сказал что-то про доктора.
   - Не надо никакого доктора, сказал я, поднимаясь и
отряхивая колени. - У меня уже все прошло. Я все понял и
ни на что не претендую. Вы можете выкинуть все мои книжки
хоть на помойку, только объясните, почему вы их так боитесь?
Вы же сами мне сказали, что читали их в предкомобах.
   - Не читали, а проходили, - ласково улыбнулся Смерчев.
То есть некоторые знакомились и подробнее, но другим учителя
вкратце пересказывали затронутые вами темы и
идейно-художественное содержание.
   - Ага! - понял я разочарованно. - Вы мои книги
проходили. Но читать их запрещено, как и раньше.
   - Ни в коем случае! - решительно возразил Смерчев. - Ну
зачем же вы так плохо о нас думаете? У нас ничего не
запрещено. Просто наши потребности в предварительной
литературе полностью удовлетворены.
   - Тем более, что идейно предварительная литература часто
была очень невыдержанна, - заметила Пропаганда Парамоновна.
- В ней было много метафизики, гегельянства и кантианства.
   - И много даже кощунства против нашей коммунистической
религии, - поддержал ее молчавший до того отец Звездоний.
   - И метод социалистического реализма, которым
пользовались предварительные писатели, сказала Пропаганда
Парамоновна, партия давно осудила как ошибочный и вредный.
Правилен только один метод коммунистического реализма.
   - Да и вообще, - сказал Смерчев, - вы должны понять,
дорогой наш Классик, что за тот исторический промежуток,
который отделяет наше время от вашего, наша литература
настолько выросла, что по сравнению с ней все писания ваши и
ваших современников выглядят просто жалкими и беспомощными.
   - Да, да, да, да, сказал Звездоний, и все они грустно
закивали головами.
   - Ну все-таки не все, - опять защитил меня Сиромахин. -
У него есть одна замечательная книга, которая по своему
уровню приближается даже, я бы сказал, к ранним образцам
комреализма. К сожалению, - повернулся он ко мне, - вы ее с
собой почему-то не привезли. Но мы ее найдем...
   - И поправим, подсказал Смерчев.
   - Ну да, немножко поправим и, может быть, даже
переиздадим.
   О какой книге шла речь, я не понял Но спрашивать мне уже
ничего не хотелось. И бороться не хотелось. Поэтому, когда
у меня изымали планы Москвы, майки с надписью "Мюнхен" и
жвачки, я даже не стал спрашивать почему, мне все надоело до
чертиков.
   И когда мне дали расписаться под списком изъятых вещей, я
подмахнул его, не глядя.

        НА ТРОИХ

   Но это было не последнее мое испытание.
   После таможенного досмотра мы двинулись дальше и вскоре
приблизились к двери с вывеской: ПУНКТ САНИТАРНОЙ
ОБРАБОТКИ.
   Смерчев извинился и сказал, что санитарная обработка
совершенно мне необходима, поскольку в Москорепе принимаются
самые строгие меры против завоза из колец враждебности
эпидемических заболеваний.
   Искрина Романовна предложила взять на хранение мои ценные
вещи, и я отдал ей сильно полегчавший "дипломат", часы и
бумажник.
   Комписы остались за дверью, а я вошел в помещение,
которое оказалось предбанником с длинными деревянными
скамейками. На одной из них в углу раздевались уже виденные
мною шоферы паровика-лесовоза и вполне дружелюбно
разговаривали между собой на чистейшем без всяких примесей
предварительном языке, поминутно поминая Гениалиссимуса и
его родственников по материнской линии.
   Большой палец одного из шоферов был перевязан черной
изоляционной лентой.
   Глядя на шоферов, я тоже стал раздеваться. Как ни
странно, несмотря на невыносимую жару снаружи, здесь было
просто холодно, тело мое сразу стало синеть и покрываться
гусиной кожей.
   Женщина в белом халате скучала за деревянной
перегородкой.
   Шоферы сдали ей свою одежду, получили взамен каждый по
деревянной шайке и пошли дальше. Я тоже подошел к тетке,
сдал белье и получил шайку. Она была мокрая, скользкая и
без ручки.
   В следующей комнате я встретил женщину с большой
машинкой, созданной, вероятно, для стрижки овец, а не людей.
Женщина предложила мне постричься. Я сел, прикрываясь
тазиком, и попросил подстричь меня под полубокс. Она,
ничего не ответив и ничем меня не накрыв, тут же провела мне
широкую просеку посреди темени.
   - Мадам! - вскочил я. - Что это такое вы делаете? Да
вы с ума сошли! Я же просил сделать мне полубокс.
   Она сначала даже не поняла, чего я от нее хочу, а потом
объяснила, что все граждане Москорепа в порядке борьбы с
ненужными насекомыми стригутся исключительно только под
ноль, а волосы сдаются на пункты вторсырья для дальнейшей
утилизации.
   Потерять ни с того ни с сего мою замечательную прическу
было обидно, но, как говорят, снявши голову, по волосам не
плачут.
   Я проследовал дальше и вскоре оказался перед дверью с
вывеской: ЗАЛ ПОВЕРХНОСТНОГО ПОМЫВА.
   Сбоку от вывески был помещен документ, который назывался
"ПРОЧТИ И ЗАПОМНИ". Это были правила поведения для
моющихся. Они были составлены в возвышенных выражениях и
сопровождены эпиграфом из какого-то якобы произведения
Гениалиссимуса: "В человеке все должно быть прекрасно: и
лицо, и одежда, и тело".
   Правила начинались с сообщения об огромной и неустанной
заботе, которую Гениалиссимус и руководимая им партия изо
дня в день проявляют по отношению к гражданам
коммунистической республики. Благодаря этой заботе
практически каждый комунянин получил возможность полностью и
регулярно удовлетворять свои потребности в поверхностном
помыве.
   Однако, как постоянно учит Гениалиссимус, бережливость
должна войти в привычку, должна стать второй, а то и первой
натурой каждого комунянина. Приступая к помыву, следует
избегать расточительности и расходовать воду лишь в пределах
естественной потребности, которую вычислить совсем нетрудно.
Для этого надо умножить свой вес в килограммах на рост в
сантиметрах и полученное произведение разделить на
коэффициент 2145. В результате получим соответствующее
реальным потребностям индивидуума количество шайко-объемов
воды горяче-холодной. Я несколько обеспокоился, что прежде,
чем приступить к поверхностному помыву, мне придется
произвести непосильные для меня математические вычисления,
но приведенная тут же таблица меня успокоила, там было все
подсчитано заранее. При моем росте 165 сантиметров и весе
78 килограммов моя потребность удовлетворялась ровно шестью
шайко-объемами.
   Правила также указывали, что потребителям пунктов помыва
запрещено:
   1. Мыться в верхней одежде.
   2. Играть на музыкальных инструментах.
   3. Отправлять естественные надобности.
   4. Портить коммунистическое имущество.
   5. Категорически запрещается разрешать возникающие
конфликты с помощью шаек и других орудий помыва.
   Читая инструкцию, я краем глаза заметил, что мимо меня
сначала прошли двое мужчин, потом одна женщина, потом целая
семья - муж, жена и мальчик, потом еще две женщины, все,
естественно, голые. Я все же как-то заколебался и спросил
подошедшего толстяка, где здесь мужское отделение. Тот
удивился:
   - А ты, малый, из какой деревни приехал?
   - Из Штокдорфа, сказал я.
   - Из Шатурторфа?
   Не из Шатурторфа, а из Штокдорфа, - поправил я.
   - Такого названия я что-то вроде и не встречал, сказал
толстяк. - А где это? Далече?
   - Да так, - сказал я. Лет шестьдесят отсюда.
   Он посмотрел на меня совсем как на идиота и сказал, что
разделение различных предприятий на мужские и женские еще
существует только в кольцах враждебности, а здесь полное
равенство и разница между женщиной и мужчиной практически
стерта.
   Я невольно скосил глаз и убедился, что у толстяка разница
и в самом деле основательно стерта.
   Изнутри зал поверхностного помыва ничего особенно
интересного собою не представлял. Баня как баня. Длинные
каменные лавки, краны вдоль с ген, пар, гул голосов.
Мужчины и женщины мылись вместе, меня это удивляло только
потому, что происходило в Москве. Но такое свободное
смешение полов мне приходилось видеть и за шестьдесят лет до
этого, еще в Третьем Кольце.
   Зал был большой, с колоннами. На одной из колонн я
увидел стрелку и под ней надпись: "Удовлетворение
сексуальных потребностей за углом". Все-таки сколько
удивительных перемен произошло за время моего отсутствия!
Между прочим, ниже упомянутой надписи гвоздем было
нацарапано слово "СИМ". Я опять вспомнил Симыча и подумал,
что хорошо бы его завести сюда в эту смешанную баню, чтобы
он посмотрел, до чего эти заглотчики только додумались.
Представляю, как бы он тут плевался.
   Я прошел несколько шагов в направлении, указанном
стрелкой, и передо мной возникли из пара те самые шоферы,
которых я уже дважды видел. Держа в руках пластмассовые
стаканчики с чем-то темным, они явно с низменными целями
наседали на щуплую девицу, которая, как ни странно, была
почти одета. Причинное место у нее было прикрыто клеенчатым
лепестком, а на сосках были какие-то звездочки. Несмотря на
игривые цели, лица у всех троих были сердитые.
   Я хотел пройти мимо, но шофер с перевязанным пальцем
остановил меня вопросом:
   - Отец, третьим будешь?
   В другой раз я на обращение "отец" мог бы обидеться, а то
и в рожу заехать. Но сейчас я обрадовался, узнав, что
святая традиция пить на троих дожила вместе со мной до
коммунизма. Аромат болтавшейся в стаканчиках жидкости
достигал моих ноздрей и, прямо сказать, был не очень-то
аппетитен. Но дело не в аромате. От одного только запаха
того, что мне приходилось лакать, лошади падали в обморок.
И сейчас я выпил бы хоть керосин. Но я до того устал, что
от одной рюмки чего угодно мог бы просто свалиться и не
встать. Поэтому я себя пересилил и, приложив руку к груди,
сказал шоферам наставительно:
   - Извините, ребята, завязал. Сам не пью и вам не
советую. Алкоголь разрушает печень и влияет отрицательно на
умственные способности.
   Шоферы переглянулись.
   - Да мы вроде тоже не алкаши, - неуверенно сказал
перевязанный. Мы же тебя не пить приглашаем.
   - А чего делать? - спросил я удивленно.
   Мужики опять переглянулись, а девица хихикнула.
   - Надо же! - озадаченно сказал перевязанный. - Чего
делать, говорит. Ты что не знаешь, что вот с такими-то, -
он указал на девицу, - делают? Пойдем за угол,
удовлетворимся.
   - Втроем с одной женщиной? - Я не верил своим ушам. -
Да это же свальный грех! Да как же можно допускать такое
безобразие и бесстыдство? Ведь вы живете при коммунизме, за
который люди гибли под пулями, сгорали в кострах, замерзали
в болотах!
   Несмотря на усталость, я вкратце рассказал им об
Октябрьской революции, о Великой Отечественной войне, о
блокаде Ленинграда и строительстве разный крупных
сооружений.
   - И ничем этим вы не дорожите, сказал я и, плюнув,
двинулся дальше.
   - Слушай, папаша! - догнал меня перевязанный. Ты чего
это раскипятился? Псих, что ли? Да какие же мы
развратники? Это не мы, это девки развратницы. Раньше они
мыло это, - он показал на стаканчик, по полбанки брали. Это
было еще ничего. И потребность удовлетворишь, и помоешься.
А теперь меньше трех банок не берут, вот и приходится
скидываться.
   Мне стало неловко оттого, что я чего-то здесь не понял.
Я извинился, но сказал, что в их общем деле участвовать, к
сожалению, не могу, потому что, во- первых, жене своей
обычно не изменяю, а во-вторых, мыла нет, забыл в чемодане.
На что шофер мне сказал, что мыльные потребности
удовлетворяются здесь же, и указал на какую-то будку в углу,
где голая толстуха выдавала подходившим стаканчики. Мы с
моим новым знакомым подошли, я получил свой стаканчик,
понюхал и отдал шоферу.
   Уж как он меня благодарил!
   - Ты, отец, - сказал он, - я вижу, приезжий и в нашей
жизни не разбираешься. Так если чего будет нужно, обращайся
прямо ко мне. Я в седьмой комколонне работаю, меня там все
знают. Мое новое имя Космий, но все меня Кузей кличут, по-
старому. Так что если тебе чего нужно, кардан какой или
кривошип, приходи прямо в колонну, я тебе все, чего хочешь,
достану.
   Поблагодарив его, я пошел искать воду. Везде на стенах и
на колоннах были несмывающиеся надписи такого примерно рода:

        ВОДА-ИСТОЧНИК ЖИЗНИ
   ВОДА-НАРОДНОЕ ДОСТОЯНИЕ
   КТО РАСТОЧАЕТ ВОДУ, ТОТ ВРАГ НАРОДА
   ОДНИМ ШАЙКО-ОБЪЕМОМ МОЖНО НАПОИТЬ ЛОШАДЬ

   А приблизившись к стенке с кранами, я увидел плакат, с
которого кто-то, похожий на красноармейца времен гражданской
войны, наставил на меня палец со словами: "Ты израсходовал
лишнюю шайку!"
   Не я, сказал я. Я вообще еще ни одной шайки не брал.
   Конечно, красноармеец был всего-навсего нарисован, но
выглядел так натурально, что под его взглядом я невольно
ежился. Потребность свою я удовлетворил лишь на треть, то
есть из положенных мне шести шаек использовал только две. Я
подумал, что за такую экономию мне, может быть, даже
полагается какой- нибудь орден. Впрочем, ордена я требовать
не стал и пошел к выходу.
   На выходе мне вернули мою одежду. Она была горячая после
прожарки. Пуговицы пиджака расплавились. Но молния на
брюках осталась цела, она у меня металлическая.

        КЛЯТВА

   В просторном и светлом зале Дзержин Гаврилович Сиромахин
поздравил меня с легким паром. Он был один. Остальные, он
сказал мне, уехали.
   - Ну а теперь, дорогуша, последняя формальность, и едем
отдыхать.
   Мы вошли в дверь с вывеской "Кабинет удовлетворения
ритуальных потребностей". Я испугался, что там опять
окажется что-нибудь неприличное, но ошибся.
   За длинным столом, на стульях с высокими спинками, под
большим портретом Гениалиссимуса сидели три толстых тетки,
все три генеральского звания. Видимо, они представляли
собой какой-то суд. Вид у них был достаточно строг, но при
этом старшая (она сидела посередине) даже сказала мне уже
слышанный мною комплимент, что я для своего возраста хорошо
сохранился.
   Впрочем, она тут же посуровела и объявила мне, что,
вступая на основную священную территорию Москорепа, я должен
произнести клятву граждани