но тогда
правила не были еще столь продуманными Наши писатели тоже
описывали жизнь вождей или движение всяких промышленных и
сельскохозяйственных механизмов, но все же некоторые
ухитрялись писать разные романы или поэмы о любви, природе и
всяких таких вещах.
   На это Смерчев сказал, что в этом отношении и сейчас
ничего не изменилось, и, разумеется, каждый коммунистический
писатель может писать о своей горячей любви к Гениалиссимусу
совершенно свободно Он может также свободно писать и о
природе, какие великие преобразования произошли в ней в
результате построенных под руководством Гениалиссимуса
снегозадержательных заграждений, новых лесопосадок, каналов
и поворота реки Енисей, который впадает теперь в Аральское
море.
   Я хотел спросить его о судьбе других сибирских рек, но
машина остановилась перед каким-то зданием, по-моему, это
был сильно перестроенный бывший Дом литераторов.
   Теперь там была другая вывеска:

        ОРДЕНА ЛЕНИНА ГВАРДЕЙСКИЙ СОЮЗ
   КОММУНИСТИЧЕСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ
   ГЛАВНОЕ УПРАВЛЕНИЕ
   БЕЗБУМАЖНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ (БЕЗБУМЛИТ)

   На мой вопрос, что такое безбумажная литература, Смерчев
с улыбкой ответил, что это литература, которая пишется без
бумаги.
   С большим интересом вошел я в открытую Коммунием дверь.
   Да, да, да, это был давно знакомый мне холл Дома
литераторов. Когда-то его охраняли изнутри вредные тетки,
которые у каждого входящего требовали предъявления членского
билета Союза писателей. Теперь этих теток не было. Вместо
них были два автоматчика, которые при виде Смерчева взяли на
караул.
   - Это со мной, - кивнул на меня Смерчев, и мы прошли
беспрепятственно.
   Стены холла были чистые, но голые, не считая портрета
что-то сочиняющего Гениалиссимуса и стенной газеты "Наши
достижения", в которую я успел заглянуть.
   Из этой газеты я узнал, что коммунистические писатели не
только пишут, но также постоянно изучают жизнь и укрепляют
связь с массами, выезжая на уборку картофеля, подметая улицы
и работая на строительных площадках.
   В очень едком фельетоне критиковался какой-то компис,
который в течение месяца ухитрился трижды опоздать на
работу.
   Больше я ничего прочесть не успел, потому что Смерчев
меня тащил в ту сторону, где в мое время был ресторан.
   Там, однако, никакого ресторана не оказалось, там был
длинный и широкий коридор с дверьми по обе стороны, как во
Дворце Любви.
   - Ну, - сказал Смерчев, - зайдем хотя бы сюда.
   Он толкнул одну из дверей, и мы оказались в бане. То
есть мне сначала так показалось, что в бане. Потому что
люди, которые там находились (человек сорок), были все голые
до пояса. Все они сидели попарно за партами и барабанили
пальцами по каким-то клавишам.
   А перед ними за отдельным столом сидел военный в полной
форме с погонами подполковника.
   При нашем появлении подполковник сначала как-то
растерялся, а потом заорал не своим голосом:
   - Встать! Смирно!
   Загремели отодвигаемые стулья, голые люди немедленно
вскочили и вытянулись, и только один очкарик на задней
парте, не обратив никакого внимания на команду, продолжал,
как безумный, барабанить по клавишам. При этом он вертел
стриженой головой, делал странные рожи, высовывал язык,
хмыкал и всхлипывал.
   Подполковник испуганно смотрел то на нас, то на очкарика,
потом крикнул:
   - Охламонов, остановитесь! Слышите, Охламонов!
   Но Охламонов явно не слышал. Его сосед сначала ткнул его
локтем в бок, затем потащил за руку, потом ему на помощь
пришел еще кто-то Охламонов вырывался, как припадочный, и
тыкал пальцами в клавиши.
   В конце концов его кое-как удалось оторвать, и только тут
он увидел, что все стоят, и сам вытянулся, но продолжал
косить глаз на парту, а руки его все дергались и тянулись к
клавиатуре.
   - Комсор классик предлитературы, - срывая голос, доложил
мне подполковник. - Писатели-разработчики подразделения
безбумажной литературы заняты разработкой темы
коммунистического труда. Работа идет строго по графику
Опоздавших, отсутствующих и больных не имеется.
Подполковник Сучкин.
   - Вольно! Вольно! - скомандовал я и помахал всем
руками, чтобы сели.
   Под дружный треск клавишей подполковник мне рассказал,
что его отряд состоит из начинающих писателей, или, как их
еще называют, подписателей или подкомписов. Сам он является
их руководителем, и его должность называется
писатель-наставник. Подкомписы в жаркую погоду работают
обнаженными до пояса во избежание преждевременного износа
одежды. Все подкомписы еще только сержанты. У них пока нет
достаточного писательского стажа, поэтому излагать свои
мысли непосредственно на бумаге им пока что не разрешают.
Но они разрабатывают разные аспекты разных тем на
компьютере, потом их разработка поступает к комписам, а те
уже создают бумажные произведения.
   - Вы, наверное, никогда не видели компьютера? -
осведомился подполковник.
   - Ну почему же, почему же? - тут же вмещался Смерчев. -
Классик Никитич не только видел, но даже и сам некоторые
свои сочинения написал на компьютере.
   - Ну да, - сказал я, - да, уже не удивляясь
осведомленности Смерчева. - Кое-что я действительно сочинял
на компьютере, но у меня был не такой компьютер, у меня был
с экраном, на котором я видел то, что пишу, и, кроме того, у
меня было печатное устройство, на котором я написанное тут
же отпечатывал.
   - Вот видите! - радостно сказал подполковник. - Ваше
древнее устройство было слишком громоздко. А у нас, как
видите, никаких экранов, никаких печатных устройств, ничего
лишнего.
   - Это действительно интересно, - сказал я, - но я не
понимаю, как же ваши сержанты пишут, как они видят
написанное?
   - А они никак не видят, - сказал подполковник. - В этом
нет никакой потребности.
   - Как же нет потребности? - удивился я. - Как же это
можно писать и не видеть того, что пишешь?
   - А зачем это видеть? - в свою очередь удивился
подполковник. Для этого существует общий компьютер, который
собирает все материалы, сопоставляет, анализирует и из всего
написанного выбирает самые художественные, самые
вдохновенные и самые безукоризненные в идейном отношении
слова и выражения и перерабатывает их в единый
высокохудожественный и идейно выдержанный текст.
   Должен признаться, что о таком виде коллективного
творчества я никогда не слышал. Мне, естественно,
захотелось задать еще несколько вопросов подполковнику, но
Смерчев, глянув на наручные часы, сказал, что нам пора идти,
а все, что мне непонятно, он сам охотно объяснит.
   По-моему, подполковник был рад, что мы уходим. Он снова
скомандовал: "Встать, смирно" (причем Охламонов, конечно,
опять не встал), мы со Смерчевым сказали сержантам "до
свиданья" и вышли.
   - Ну, вы поняли что-нибудь? спросил Смерчев, как мне
показалось, насмешливо.
   - Не совсем, признался я. Я все-таки не совсем понял,
куда идет тот текст, который пишут сержанты.
   - А вот сюда он идет, сказал Смерчев и показал мне на
дверь с надписью:

        ОТДЕЛ ЭЛЕКТРОННОЙ ОБРАБОТКИ
   ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫХ ТЕКСТОВ
   ВХОД ПО ПРОПУСКАМ СЕРИИ "Д"

   Два суровых автоматчика у дверей внимательно следили за
всеми, кто к ним приближался.
   Я спросил Смерчева, зачем такие строгости, и он охотно
объяснил, что здесь и находится тот самый совершенно
секретный компьютер, который запоминает и анализирует текст,
написанный первичными писателями, выбирает наиболее удачные
в идейном и художественном отношении фразы и составляет
общую композицию.
   - Как вы сами понимаете, сказал Смерчев, - нашим врагам
очень хотелось бы сюда проникнуть и внести в этот
электронный мозг свои идеологические установки.
   - А у вас много врагов? спросил я.
   - Встречаются, - сказал Смерчев и улыбнулся так, как
будто факту наличия врагов был даже рад. - Впрочем, -
поправился он, - бывают враги, а бывают просто незрелые
люди, которые, еще не овладев, понимаете ли, даже основами
передового мировоззрения, высказывают порочные мысли.
Некоторые, он на ходу повернул ко мне голову, улыбнулся и
сделал даже что-то вроде неуклюжего реверанса, - не понимая
взаимосвязи явлений, не разбираются, что в природе первично,
а что вторично.
   - Вы думаете, что в Москорепе есть такие люди? - спросил я.
   - Да, - сказал он и придал своему лицу грустное
выражение. - Такие люди, к сожалению, есть. Но, тут же
поспешил он поправиться, мы относимся с пристальным
вниманием к каждому человеку и делаем большую разницу между
людьми, высказывающими враждебные нам взгляды намеренно или
допускающими их по незнанию.
   Я промолчал. Сообщение Смерчева было мне крайне
неприятно потому, что содержало намек на одно из моих
высказываний. Это высказывание не могло было быть известно
никому, кроме Искрины.

        ПЕРВИЧНОЕ ВТОРИЧНО

   Дело было как-то вечером, после ужина. Мы сидели у себя
в номере, и я смотрел телевизор, к крайнему неудовольствию
Искрины. Она вообще считает, что я провожу перед экраном
слишком много времени вместо того, чтобы тратить его на
что-то другое. А на что другое, это я уже знаю. Этим
другим она меня заставляет заниматься столь интенсивно, что
у меня уже просто сил нет. Я, может, и телевизор иногда
смотрю для того только, чтоб уклониться. Впрочем, это я,
пожалуй, привираю, потому что все передачи телевидения мне
интересны безумно. Даже вот этот репортаж с конгресса
каких-то доноров. Он происходил, кажется, в Колонном зале
Дома союзов. В президиуме и в зале сидели мужчины и женщины
всех возрастов со многими орденами. Все они были, как я
понял, доноры четырех степеней, то есть те, которые
регулярно и в больших количествах сдают государству кровь,
вторичный продукт, волосы и сперму, научно называемую
генетическим материалом.
   Конгресс проходил очень оживленно. Доноры делились своим
опытом, рассказывали, как выполняют планы индивидуально,
посемейно и побригадно. Говорили, на сколько процентов они
выполнили свои предыдущие обязательства, и обещали в будущем
достичь еще больших успехов.
   Пока я все это смотрел, Искрина нервничала и несколько
раз, заслоняя экран, промелькнула передо мной в
полураспахнутом халате. При этом ее дурацкий пластмассовый
медальон телепался у нее на груди, как маятник на ходиках.
   - Ну зачем ты смотришь эту ерунду? - не выдержала она.
- Неужели тебе не надоело?
   - Оставь меня в покое и не мешай! - сказал я.
   - Хорошо, хорошо, не буду, - покорно согласилась она, но
через минуту опять появилась между мной и экраном. -
Неужели тебе это интересно?
   - Конечно, конечно, - сказал я. - Я же такого никогда не
видел и не слышал.
   - Чего ты не слышал? Разве в твои времена не было
доноров?
   - Доноры были, - сказал я, - но до такой тотальной сдачи
вторичного продукта в мои времена никто еще не додумался.
   Она стала меня расспрашивать, по-моему, даже не столько
из любопытства, сколько для того, чтобы отвлечь меня от
телевизора и затащить в постель. Но я как раз с
противоположной целью стал добросовестно рассказывать.
   - Видишь ли, - сказал я, - я, как ты знаешь, жил при двух
исторических формациях. Так вот, при капитализме сдача
вторпродукта была поставлена из рук вон плохо, а если точнее
сказать, и вовсе никак не поставлена. Ну, скажем, сдача
крови или генетического материала хоть как-то были
организованы, а все остальное пускалось, можно сказать, на
ветер. Правда, при социализме с этим делом было гораздо
лучше. Мы собирали крошки, объедки, писали об этом в
центральных газетах, выступали по телевидению, и результат
все-таки какой-то был.
   Я рассказал Искрине, что даже в нашем писательском доме у
метро "Аэропорт" на каждом этаже стояли ведра для пищевых
отходов. Запах, конечно, был неприятный, но все понимали,
что дело нужное и полезное. А теперь это вообще поставлено
на широкую ногу.
   - Ну да, - сказала она, - конечно. Мы, я думаю, во
многих отношениях ушли далеко вперед.
   - Вы ушли далеко, - согласился я. - Но, по-моему,
кое-что у вас не продумано.
   - Что ты имеешь в виду?
   - Я имею в виду, что от вас, комунян, требуют сдавать
много вторичного продукта, а первичным продуктом
обеспечивают недостаточно.
   По-моему, ей мое высказывание не понравилось. Она как-то
нервно стала дергать свой медальон и спросила:
   - Разве тебе чего-нибудь не хватает?
   - Мне-то хватает, - сказал я, хотя, по правде сказать,
кое-чего не хватало и мне. - Но я же не о себе думаю, не
только о себе, а о людях. Нельзя же от них требовать
невозможного. Надо же понимать, что вторичного без
первичного не бывает.
   Мои слова произвели на нее очень странное впечатление.
Она вдруг изменилась в лице и сказала, чтобы я никогда
ничего подобного больше не говорил.
   Я удивился и спросил, а в чем дело? Разве я сказал
что-нибудь крамольное? Это же всем известно, это еще Маркс
заметил, что первичное первично, а вторичное вторично.
   - Какая глупость! - закричала она, ужасно возбудившись.
- То, что ты говоришь, - это метафизика, гегельянство и
кантианство. Я не знаю, что сказал Маркс, но Гениалиссимус
говорит, и это краеугольный камень его учения, что первичное
вторично, а вторичное первично.
   При этом она так на меня посмотрела, что я замолчал. По
прошлому опыту я знал, что некоторые гениалиссимусы так
обожают свои высказывания, что несогласным готовы голову
оторвать.
   - Ладно, - сказал я, - ладно. Если я сказал что не так,
извини.
   И чтобы переменить разговор, спросил, для чего она носит
этот свой медальон.
   Она сказала, что это не медальон, а Знак Принадлежности,
который выдается еще во младенчестве, сразу после обряда
звездения.
   - А что там внутри? - спросил я.
   - Внутри? - переспросила она, почему-то опять
заволновавшись. - А почему ты думаешь, что там внутри
что-то есть?
   - Просто так подумал, - сказал я. - Потому что это
похоже на ладанку. А в ладанке всегда что-то есть. Прядь
волос или портрет любимого человека.
   - Какая ерунда! - возразила она нервно. - Почему это я
должна носить чей-то портрет? Нет тут ничего. Просто
обыкновенный, как у всех комунян, Знак Принадлежности. И
ничего больше.
   Меня ее реакция удивила. Я не понял, почему каждое мое
высказывание приводит ее в такое волнение. Я тогда отнес
это за счет женской неуравновешенности. А теперь, после
намеков Смерчева, расценил это иначе. Неужели она на меня
стучит? - подумал я.

        РАСКРЫТИЕ ТАЙНЫ

   Смерчев предложил мне выпить по чашке кукурузного кофе, и
мы зашли в писательский УПОПОТ (Удовлетворение Повышенных
Потребностей), где за сравнительно чистыми столиками сидели
исключительно полковники и генералы. Несмотря на мое малое
звание, они все немедленно встали и приветствовали меня
дружными аплодисментами.
   Среди них я сразу углядел Дзержина Гавриловича, который в
дальнем углу приветливо помахал нам рукой.
   Дзержин сидел с каким-то очень молодым генералом,
которому, если бы не его звание, я бы дал лет двадцать пять,
но и, учитывая звание, никак не дал бы больше тридцати.
Лицо его мне показалось очень знакомым, но я понимал, что
впечатление это обманчиво. Я уже встретил здесь много
людей, которые напоминали мне кого-то из прошлой жизни. Я
сказал обоим генералам: "Слаген", и они мне ответили тем
же. Смерчев сказал, что он куда-то торопится и потому
передает меня на попечение Дзержина Гавриловича.
   - Хорошо, - сказал Дзержин и, дождавшись, когда Смерчев
ушел, представил мне молодого человека как Эдисона
Ксенофонтовича Комарова.
   - Очень и очень рад! - сказал тот, энергично тряся мою
руку. - Как говорят ваши немцы, зерангенем. Я, между
прочим, очень люблю немецкий язык, хотя по-немецки говорит
не с кем.
   - Вы тоже писатель? - спросил я.
   - О, найн! - горячо и весело запротестовал тот. - Я
совсем по другой части. Хотя в наших профессиях есть много
сходства.
   - То есть? - спросил я.
   - Видите ли, я биолог и работаю над созданием нового
человека. Разница состоит в том, что вы создаете своих
героев силой воображения, а я с помощью достижений
современной науки.
   - И что же за героев вы создаете?
   - А это я вам с удовольствием как-нибудь и расскажу и
покажу. Вот как только вы тут со всем ознакомитесь и
освободитесь, приезжайте ко мне в Комнаком...
   - Куда? - переспросил я.
   - Комиш! (10) - закричал молодой человек по-немецки и
засмеялся. - Первый раз вижу человека, который не знает,
что такое Комнаком.
   - Классику это простительно, - заметил Дзержин
Гаврилович. - Он прибыл к нам совсем недавно и еще не во
всем разобрался.
   - Натюрлих (11), - охотно согласился молодой человек и
объяснил мне, что Комнаком - это Коммунистический Научный
Комплекс, генеральным директором которого он, Эдисон
Ксенофонтович, является.
   - Там проводятся биологические эксперименты? - спросил я.
   Всякие, - сказал он. - У нас в Комплексе сосредоточены
все науки, и я всем этим руковожу, но сам лично занимаюсь
исключительно биологией. Я вам все покажу, обязательно
приходите. А пока мне, извините, пора. Он пожал руку мне и
Дзержину Гавриловичу и тут же исчез.
   Мы остались вдвоем, и Дзержин Гаврилович долго
расспрашивал меня о моем впечатлении от всего увиденного в
Безбумлите.
   Я высказался самым одобрительным образом об уровне
технической оснащенности коммунистических писателей, но в то
же время выразил осторожное сомнение относительно творческой
свободы, которой эти писатели пользуются.
   - Меня удивило, - сказал я, - что они все обязательно
должны писать так называемую Гениалиссимусиану. Я нисколько
не сомневаюсь в многочисленных достоинствах Гениалиссимуса,
но все-таки мне кажется, что у писателей могли бы
существовать и какие-то другие темы.
   Кажется, мои слова Дзержину Гавриловичу не очень
понравились.
   - А кто вам сказал, дорогуша, что они все обязаны писать
именно Гениалиссимусиану? - спросил он, нахмурившись. -
Неужели Смерчев?
   - Ну да, признался я, тут же испугавшись, не подвожу ли
Коммуния Ивановича. - Именно он мне это все и сказал.
   - Какая глупость! - горячо возмутился Дзержин. - Какая
клевета! И вы, такой умный и наблюдательный человек,
неужели могли поверить подобному вздору?
   - Ну а как же я могу не верить? - сказал я. - Я же
здесь человек совершенно новый.
   - Ну так вот, поверьте мне, - сказал Дзержин решительно.
- Я пользуюсь репутацией очень прямого и правдивого
человека. Поверьте мне, все, что сказал вам наш уважаемый
Коммуний Иванович, есть полная чушь и глупость. Наши
подкомписы пользуются такой свободой, какой не было никогда
ни у кого. И пишут они не то, что им приказывают, а
абсолютно все, что хотят. Хотят, пишут за Гениалиссимуса,
хотят - против. Никаких ограничений для них не существует.
   - Странно, странно, - сказал я, несколько смущенный столь
противоречивыми сообщениями. - Но я надеюсь, то, что
сказали мне Смерчев и Сучкин насчет компьютера, который
обрабатывает все написанные тексты, выбирая из них самое
лучшее в идейном и художественном отношении, это правда?
   - А, ну это, конечно, правда, - охотно согласился
Дзержин. - Компьютер у нас действительно замечательный.
Лучший в мире. Между прочим, - он посмотрел мне прямо в
глаза, - это мое детище. Это я лично изобрел этот
компьютер.
   - Вы? - переспросил я, чуть не поперхнувшись кофе.
   - Я. А что, не похоже?
   - Нет, я ничего не говорю, - сказал я, порядком
смутившись. - Но вообще-то... Если вы изобрели такое
сложное техническое устройство, значит, вы просто очень
крупный изобретатель.
   - Да-да, - лениво согласился Дзержин. - Если говорить
без лишней скромности, я, надо признаться, довольно крупный
изобретатель. Кстати, не хотите ли посмотреть, как мой
компьютер работает?
   - А можно? - спросил я с некоторым недоверием.
   - Что за вопрос! - развел руками Дзержин. - Кому-то,
может, и нельзя, но уж вам- то, конечно, можно. Тем более,
что Гениалиссимус лично распорядился ознакомить вас со всем
лучшим, что есть в нашей республике.
   Признаюсь, таким неизменным ко мне вниманием
Гениалиссимуса я был очень и очень польщен.
   Выйдя из Упо