водом
автоматчиков БЕЗО.
   Внутри же никого не было, если не считать некого
странного существа, которое у раковины мыло и протирало
разные колбочки и пробирки.
   Существо это, не имевшее на себе ничего, кроме подобия
набедренной повязки, было, пожалуй, женского пола, о чем
свидетельствовали его вялые груди, но в то же время для
женщины оно было каким-то слишком уж бесформенным и
безвозрастным.
   Работая медленно и вяло, существо не обратило на нас
никакого внимания и продолжало свою деятельность, заунывно
напевая старую песенку: "Молода я, молода, да плохо одета.
Никто замуж не берет девушку за это".
   - Ну что, Супик, - спросил профессор, - все вымыл и
протер?
   - Да, - сказало существо, - все сделал.
   Willst du schlafen (15)? - спросил профессор по-немецки.
   Ja (16), - ответило существо, нисколько не удивляясь.
   - What else would you like to do (17)? Nothing (18).
   - He хочешь немножко побегать или чего-нибудь почитать?
- спросил Эдисон Ксенофонтович.
   - Нет, не хочу, - ответило существо. - Только спать.
   - Ну пойди поспи, - разрешил профессор, и существо, кинув
полотенце в угол, немедленно вышло.
   - Что это у этой тети какое-то странное имя - Супик? -
спросил я.
   Профессор охотно ответил, что Супик - это ласкательное от
полного имени Супер. И это не женщина, не мужчина, но и не
гермафродит.
   - А кто же? - спросил я.
   - Это отредактированный супермен, - сказал профессор.
   Я, конечно, не понял. Тогда он выдвинул ящик своего
письменного стола, порылся там и извлек фотографию. Это
была фотография мощного голого мужчины, который, вероятно,
много занимался культуризмом. Мышцы распирали кожу, и
вообще во всем облике мужчины чувствовалась большая сила и
большой запас жизненной энергии.
   - Узнаете? - спросил профессор.
   - Нет, - сказал я решительно. - Не узнаю.
   - Это Супик до редактуры.
   С грустной улыбкой он рассказал мне печальнейшую историю.
Супик был первым настоящим успехом профессора на пути
создания универсального человека. Это был идеально
сложенный и гармонически развитый человек. Он одинаково
хорошо был приспособлен и к физическому, и к
интеллектуальному труду. Он в уме моментально производил
самые сложные математические вычисления. Он писал
потрясающие стихи и сочинял гениальную музыку, а его картины
были немедленно раскуплены лучшими музеями Третьего Кольца.
Он показывал чудеса в спорте, выжимал штангу в четыреста
килограммов, стометровку пробегал за 8,8 секунды и на ринге
легко побеждал всех мировых тяжеловесов, правда, только по
очкам. При всех своих достоинствах он обладал лишь одним
недостатком - был слишком добр. И поэтому, отбивая удары,
только слегка касался противника, боясь причинить ему боль.
   - Ну и что же случилось с вашим добрейшим Супиком? -
спросил я, крайне заинтригованный.
   Профессору явно не хотелось рассказывать, но раз уж
начал, так начал.
   Всякие научные и иные достижения в Москорепе могут быть
признаны только после утверждения их Редакционной Комиссией,
которой Эдисон Ксенофонтович и предъявил свое создание.
   Супик вышел перед ними, поднял штангу с рекордным весом,
отремонтировал поломанные часы одного из членов комиссии,
выбил из пистолета сто очков из ста возможных, доказал
теорему Гаусса, сыграл на рояле "Аппассионату" Бетховена,
прочел по-древнегречески отрывок из "Илиады" и по-немецки
весь текст Коммунистического Манифеста. А собственным
стихам Супика члены Комиссии, все, кроме председателя,
аплодировали стоя.
   - А председатель? - спросил я.
   Оказывается, председатель в это время спал. Он даже не
слышал, когда остальные члены Комиссии поздравляли Эдисона
Ксенофонтовича и его создание. Они щупали Супика, щекотали,
хлопали по плечу, задавали ему "на засыпку" самые каверзные
вопросы, он, разумеется, отвечал на них без запинки и без
ошибок.
   Потом началось обсуждение. Кто-то сказал, что Супик
выглядит почти идеально, но уши слишком оттопырены и хорошо
бы их слегка подогнуть. Были замечания по поводу формы носа
и разреза глаз. Один из членов комиссии, узнав, что Супик
потребляет много пищи, предложил сделать ему операцию и
урезать желудок. В это время как раз председатель проснулся
и обратил внимание, что наружные органы Супика слишком уж
выделяются.
   - А это вафем? - спросил он.
   Эдисон Ксенофонтович растерялся, стал объяснять, что,
мол, как же, это, ясное дело, для продолжения рода.
   - А зафем его продолвать? - сказал председатель. - Не
надо. Пуфть один будет. Только он долвен быть прилифный,
фтоб его детям мовно было покавывать.
   - И вы не возражали? - спросил я, потрясенный.
   - Еще как возражал! Я писал жалобы, объяснения, собирал
подписи наших ученых, обивал пороги разных инстанций, в
конце концов связался лично с Гениалиссимусом.
   - И он не захотел вам помочь?
   - Видите ли, - сказал Эдисон Ксенофонтович, -
Гениалиссимус обладает огромной властью, но, когда дело
доходит до Редакционной Комиссии, тут даже и он почти
бессилен. Он сделал все, что мог, а потом позвонил мне и
сказал, что надо уступить им хотя бы немного. Уступить
малое, чтобы сохранить основное. У меня не было выхода...
   - И вы кастрировали своего несчастного Супика? - спросил
я в ужасе.
   - Ну да, - грустно кивнул профессор. - Именно
кастрировал. Ну что вам сказать? Конечно, в нем что-то
осталось. Он такой добросовестный. И посуду моет, и полы
подметает, и белье стирает. А все остальное ушло. Но зато
умеет петь женским голосом.

        ЭЛИКСИР

   - Надо же, куда я попал! - думал я, разглядывая
профессорскую лабораторию. Что за странное заведение в
котором с человеком обращаются как с какой-нибудь мухой.
Сначала с ним вытворяют разные опыты, а потом аннигилируют,
бальзамируют, утилизируют и кастрируют.
   Лаборатория выглядела довольно, я бы сказал, обыкновенно.
В углу скромный письменный стол. Над ним на стене большой
портрет Гениалиссимуса в полной форме и во всех орденах.
Сбоку висела, показавшаяся мне довольно странной, фотография
Два престарелых алкаша чокаются пластмассовыми стаканами.
   Само оборудование лаборатории меня поначалу, правду
сказать, особенно не заинтересовало. Помню, там был
какой-то большой сосуд из нержавеющей стали. В нем что-то,
видимо, кипятилось. Из сосуда выходило множество каких-то
разноцветных стеклянных трубок, соединенных с различного
рода змеевиками. Было много приборов, показывающих
температуру, давление и еще что-то. В конце концов вся эта
система раздваивалась, и каждая половина заканчивалась одной
трубкой и пластмассовым стаканчиком, то есть всего
стаканчиков было два.
   Этикетка на одном из них изображала розу, на другой были
нарисованы череп с костями.
   Бесцветная жидкость медленно, очень медленно капала в оба
стаканчика.
   Рассматривая все это, я чувствовал, что профессор, стоя
чуть позади, внимательно за мной наблюдает.
   - Интересант? - услышал я его голос.
   - Ну так, - сказал я. - Любопытно. Что-то вроде
самогонного аппарата.
   Кажется, я его очень насмешил своим суждением. Он так
смеялся, что весь покраснел, а на глазах у него выступили
слезы.
   - Да-да, - сказал он, смахивая слезу. - Это и есть
самогонный аппарат. Это идеальный самогонный аппарат.
Только гонит он не самогон, а что?
   Мне ничего не осталось делать, как пожать плечами.
   - Не можете догадаться? - радостно сказал он и хлопнул в
ладоши. - Не можете? Сдаетесь?
   - Сдаюсь, - сказал я.
   - Ну так вот, - сказал он торжественно возбужденный. -
Вы видите то, что до вас видели только два человека я и еще
один, и этот один был не кто иной, как сам Гениалиссимус.
Это он перед последним отлетом в космос посетил мою
лабораторию и стоял на том же самом месте, где сейчас стоите
вы.
   - Неужели лично Гениалиссимус? - переспросил я и
отступил на шаг в сторону.
   - Да, именно он, именно лично. И знаете почему? Потому
что я сделал самое величайшее в истории человечества
открытие. Я изобрел... Впрочем, смотрите. Вы видите эту
ранку на моем пальце? Это я сегодня порезался разбитой
пробиркой. А теперь смотрите, я беру одну только каплю
моего самогона, смазываю ранку, и вот, видите, она вся
затянулась, исчезла. Теперь-то вы понимаете, что это такое?
   - Эликсир жизни! - закричал я, пронзенный догадкой.
   - Вот именно, эликсир жизни! - хлопнул меня по спине
профессор. - Или, как я его назвал, НБГ - Напиток
Бессмертия Гениалиссимуса.
   Я так ошалел от того, что услышал, что больше уже не
воспринимал никаких объяснений и, по сути дела, даже ничего
не запомнил. Помню только, что профессор говорил мне, будто
в организме человека есть какие-то два вида то ли какой-то
жидкости, то ли чего-то еще, что он условно называл плазмой
жизни и плазмой смерти. И что будто бы эти две плазмы между
собой перемешаны и находятся в постоянной борьбе, причем
плазма смерти постепенно плазму жизни одолевает. И вот
главное было не только открыть, но и разделить эти плазмы,
чего он, профессор, в конце концов и достиг.
   Прочтя мне эту небольшую лекцию, он схватил стаканчик с
розой и спросил, хочу ли я это попробовать.
   Хотел бы я посмотреть на того, кто откажется. Но, вкусив
этого зелья, я понял, что лучше умру прямо на месте, чем
буду продлевать свою жизнь таким способом.
   - Не нравится? - спросил он озабоченно. - Вкус, прямо
скажем, не очень. Но для вечной жизни можно выпить и не
такое.
   У меня по этому поводу было другое мнение, но из
вежливости я промолчал.
   - А теперь, - сказал он торжествующе, - посмотрите на эту
фотографию и подумайте, кто запечатлен.
   Я еще раз посмотрел на фотографию со стариками. Один из
них показался мне похожим на Гениалиссимуса. Разница между
висевшим тут же официальным портретом и лицом, изображенным
на карточке, была огромной, но меня уже ничто не удивляло.
А этот дряхлый и абсолютно лысый старикан с проваленным
ртом... Я перевел взгляд на Эдисона Ксенофонтовича.
   - Ну да, - сказал я, - да. Некоторое сходство есть.
Правда, очень отдаленное.
   - Ну, если вы догадались, - усмехнулся профессор, - тогда
вглядитесь в меня внимательно, не найдете ли вы во мне
сходства еще с кем-нибудь?
   - Эдик, - сказал я, узнав в нем того молодого биолога, с
которым меня лет примерно восемьдесят тому назад в Доме
журналиста познакомил Лешка Букашев. - Это ты?
   - Это я, - сказал Эдик.
   - Врешь, собака! - закричал я на предварительном языке.
   - Гад буду, - на том же языке, улыбаясь, ответил Эдик.
   Я все же не мог поверить. Я обошел вокруг него,
посмотрел на него анфас и в профиль. Я даже пощупал его, но
какие-то сомнения все-таки оставались.
   - Скажи, - спросил я неуверенно, - а Гениалиссимус -
это...
   - Ну конечно, - кивнул он печально, как бы признаваясь в
том, что должно было бы оставаться в тайне. - Разве ты сам
не догадался?
   - Мне не надо было догадываться, - сказал я. - Эта
истина лежала прямо передо мной. Но мне не хватило
воображения, чтобы ее принять.
   - Вот в том-то и дело! - сказал он с таким видом, как
будто я подтвердил какую- то выношенную им мысль. - В
том-то и дело, что мы до сих пор не доверяем нашему
воображению. Мы не понимаем своего совершенства, и нам
кажется, что есть какая- то объективная картина мира,
которая никак не зависит от того, как мы на нее смотрим.
   - Эдик, - остановил я его, - не надо мне это
рассказывать. Первичное вторично, вторичное первично, я это
уже слышал.
   - Ты слышал, но ты этому не веришь по недостатку
воображения. Ты знаешь, я, между прочим, кроме всего,
изучал всяких сумасшедших, страдающих разными
галлюцинациями. И я пришел к выводу, что никаких
галлюцинаций не бывает. Просто галлюцинирующий видит то,
чего мы не видим, а мы видим то, что не видно ему.
   - Значит, если я, скажем, допился до белой горячки и мне
видятся черти, они существуют реально?
   - Конечно, - кивнул Эдик. - В твоем мире они существуют
реально, а в моем, пока я трезв...
   - Кстати, - перебил я его, - быть все время трезвым
ужасно скучно. У тебя в твоем хозяйстве, наверное, есть
что-нибудь такое, чем промывают пробирки там или колбы.
   Эдик посмотрел на меня, подумал...
   - Вообще-то я спиртного не потребляю, - сказал он
раздумчиво, - но по такому случаю... У меня дома, наверно,
что-нибудь найдется.

        У ЭДИКА

   Очевидно, у Эдика потребности были выше даже, чем у
маршала Взрослого. Он жил неподалеку от своей лаборатории в
большой квартире с окнами, выходящими на подземную улицу.
Квартира была тщательно убрана, но чувствовалось, что здесь
живет холостяк. В одной из его комнат размещалась довольно
значительная библиотека, состоявшая не только из научных
изданий, но и из прекрасной коллекции предварительной
литературы от Пушкина до Карнавалова. И моя книга, вот эта
самая, там тоже была. И пили мы там не что-нибудь, а
настоящий французский коньяк разлива 2016 года. Причем,
когда выдули первую бутылку, он извлек и вторую.
   Мы сидели, не зажигая огня, но там, за окном, был
какой-то фонарь. Слабый свет его, вливаясь в комнату,
помогал разглядеть угол стола, бутылку, а горбоносый профиль
моего собеседника казался черным и плоским, как бы
вырезанным из картона.
   Мы продолжали говорить о замысле, вымысле и силе
воображения, и Эдик меня своими рассуждениями так запутал,
что я уже сам не видел разницы между реальностью
действительной и воображенной.
   Насколько я помню, его рассуждения сводились вот примерно
к чему. Наш мир сам по себе есть плод Высшего Замысла. Бог
замыслил этот мир, населил его нами и рассчитывал, что мы
будем жить в соответствии с Замыслом. Но он не наделил нас
способностью к пониманию Замысла, и мы стали вести себя не
по-задуманному, а как попало и даже вышли из-под контроля.
То же самое происходит с писателем. Он создает воображаемый
мир, населяет его своими героями, ждет от них определенных
поступков, и они начинают вытворять черт-те что и в конце
концов искажают то, что было задумано.
   Я уже отвык от спиртного, захмелел довольно быстро, и,
может быть, поэтому, все, что он говорил, казалось мне
исключительно мудрым.
   - Точно, - сказал я радостно. - Ты очень правильно
говоришь Именно так со мной и бывает. Я задумываю одно, а
потом получается совершенно другое.
   - Вот именно, - сказал Эдик. - Так же получилось и с
нашим несчастным Гениалиссимусом. У него тоже был свой
замысел. Он, когда вместе со своими рассерженными
генералами пришел к власти, хотел установить здесь новый
порядок. Стал бороться с коррупцией, бюрократизмом,
выступать против неравенства. И самое главное, расставив
этих самых генералов на все ключевые места, ввел принцип
постоянной сменяемости и омоложения кадров. Генералы, пока
не захватили власть, были с его программой согласны. Но
когда захватили, их собственные замыслы стали меняться. Они
хотели на своих местах сидеть вечно. А Гениалиссимус этого
еще не понял и требовал от них работы, дисциплины, отчетов
перед народом. А потом решил ввести еще и принцип
равенства: от каждого по способности, всем - поровну.
   - Ах вот оно что! - сказал я, сразу все уловив. - И его
окружение не могло этого перенести?
   - Ну вот! - Эдик почему-то вдруг разозлился и хлопнул
себя по колену. - Я не понимаю, почему ты считаешь себя
писателем, если ты мыслишь так примитивно. То, что
привилегированные никогда не хотят отказываться от своих
привилегий, это каждому дураку ясно. Для этого вовсе не
надо проникать глубоко в человеческую психологию. На самом
деле не только окружение Гениалиссимуса, а все общество в
целом было раздражено его нововведениями. Дело в том, что
принцип неравенства создает почву для самодовольства во всех
слоях. Верхние довольны тем, что они получают больше
средних, средние - тем, что получают больше нижних...
   - А чем же довольны нижние? - спросил я.
   - Ты разве не встречал людей, которые упиваются тем, что
они находятся в самом низу? Они всегда могут оправдывать
свое неудачничество несправедливым устройством общества,
своей исключительной честностью, скромностью и вообще
необыкновенностью. Короче говоря, Гениалиссимус посягнул на
святая святых общества. Занимая недоступное положение, он
сильно продвинулся в своих начинаниях, но вызывал все
большее и большее недовольство. Особенно, конечно, в среде
бывших рассерженных генералов. И самым рассерженным из них
был его ближайший друг-заместитель председателя Верховного
Пятиугольника и председатель Редакционной Комиссии.
   - Горизонт Тимофеевич? - спросил я.
   - Именно он, - кивнул Эдик. - Он, конечно, не смог
свергнуть Гениалиссимуса, потому что тот уже стал символом,
объектом всеобщего поклонения, священной коровой, но было
найдено более хитрое решение. Однажды, когда Гениалиссимус
отправился с очередной инспекцией в космос, они решили его
оттуда не возвращать. Пусть он там летает, мы будем на него
молиться, ставить ему памятники, награждать его орденами,
слать ему всякие приветствия и рапорты, а здесь, на Земле,
будем распоряжаться по-своему.
   - Стоп! - остановил я его. - Ты мне сказки не
рассказывай. Никакого Гениалиссимуса на самом деле не
существует, потому что я лично его просто выдумал.
Понимаешь, просто выдумал.
   - Возможно, - пожал плечами профессор. - Но это ничего
не меняет, потому что вся существующая реальность есть плод
чьей-то выдумки. Выдумка рождается из ничего, а затем
воплощается в жизнь и проявляет стремление к саморазвитию.
Но если уж ты все это выдумал, то твой сюжет самое время
поправить. Сим твой должен исчезнуть. Навсегда.
Аннигилируй его любым способом. А потом можно
аннигилировать и Горизонта. А Гениалиссимуса надо спустить
на Землю. Он нам с тобой очень нужен.
   - Нам с тобой? А какие у нас с тобой могут быть общие
интересы?
   - Сейчас объясню. Видишь ли, здесь Верховный
Пятиугольник и Редакционная Комиссия состоят из кретинов и
маразматиков, которым я не могу доверить мое изобретение.
Но если ты спустишь Гениалиссимуса, мы втроем сможем
употребить эликсир самым действенным способом. С его
помощью мы овладеем миром и установим на земле новый
порядок.
   - Не понимаю, - сказал я.
   - Сейчас объясню. Дело в том, что многие люди нарушают
законы и установленные правила поведения, потому что каждый
из них думает, что он, собственно говоря, не так уж много
теряет. Такой человек думает: что бы я ни сделал, что бы
со мной ни сделали, я все равно умру. Сознание неизбежности
смерти делает некоторых людей бесстрашными и даже
отчаянными. А с эликсиром все будет иначе. По существу, мы
даже можем отменить многие наказания, включая тюрьму и
смертную казнь. Зачем? Мы просто будем распределять
эликсир строго в соответствии с поведением. Ведешь себя
хорошо - получи месячную порцию. Следующий месяц будешь
вести хорошо, еще получишь. А вот с теми, кто будет
проявлять непослушание, тех мы будем эликсира лишать.
Некоторых на время, некоторых навсегда. И вот ты себе
представляешь, все люди, большинство тех, которые вели и
ведут себя хорошо, ходят молодые, крепкие, краснощекие. А
те, которые отказались следовать примеру большинства,
стареют, болеют, теряют волосы и зубы...
   - Но это же ужасно! - вскричал я. - Это же хуже
смертной казни! Это даже хуже того, что ты сделал с тем
несчастным террористом. Кстати, насчет террориста...
Слушай, ты не мог бы потратить немного этою своего эликсира
и смазать ему раны, чтоб затянулись?
   Профессор посмотрел на меня недоуменно.
   - Как это, чтоб затянулись? Он мне как раз и нужен
именно с этими ранами. Надо, чтобы все видели, как он
страдал и что выдержал. И вообще я не понимаю, как ты
можешь ко мне обращаться с подобными просьбами. Тебя разве
в прошлом не отучили от абстрактного гуманизма?
   Я смутился. Конечно, меня отучали, и иногда даже очень
сильно. И, говоря фигурально, сердце мое сильно, в
общем-то, зачерствело. Но когда я напьюсь, мне становятся
почему-то всех жалко. Даже каких-нибудь змей, скорпионов и
террористов. Даже самых отвратительных тварей жалко, и все,
и ничего