паду под благотворное влияние
исправленной книги, а это хорошо.
   Маршал подумал и сказал, что Дзержин, пожалуй, прав,
возможно, мне даже стоит дать прочитать мою книгу, и он
попробует этого добиться. Может быть, ему удастся пробить
этот вопрос через Верховный Пятиугольник, уговорить
Редакционную Комиссию, ради этого он готов еще раз добиться
приема у Горизонта Тимофеевича.
   Ну что вы! сказал я. - Ну зачем же лишний раз тревожить
старого человека из-за такой ерунды? Почему вы не можете
без всяких пятиугольников и комиссий просто дать мне эту
книжку хотя бы на одну ночь? Я прочту и сразу же вам верну.
   Маршал посмотрел на меня, как на сумасшедшего.
   Странный вы человек, сказал он, подумав. Это же печатное
слово. У вас даже допуска нет... - Какая-то мысль
пробежала по его лицу. - Слушай, Сиромахин, - обратился он
к Дзержину Гавриловичу, - зайди-ка к Матюхину. Он зачем-то
хотел тебя видеть.
   - Матюхин - меня? - Дзержин посмотрел на маршала с
сомнением.
   - Зайди, зайди, - повторил тот нетерпеливо.
   Дзержин вышел, и с маршалом сразу что-то случилось.
Сначала он подкрался к двери, закрывшейся за Сиромахиным, и
посмотрел в замочную скважину. Затем подбежал к своему
столу, повыдергивал штепсели всех телефонных аппаратов,
посмотрел с сомнением на потолок и поманил меня к себе.
   - Слушайте, зашептал он быстро, - заталкивая меня в угол.
- Я вам дам эту книжку на одну ночь. Но об этом никто не
должен знать. Даже ваша сожительница.
   - Хорошо, так же шепотом ответил я. Я запрусь в кабесоте
и буду читать там.
   - Дзержину тоже ни слова. И никому вообще. И если вас с
этой книгой где-то застукают, вы не должны признаваться, что
взяли ее у меня.
   - А что я должен говорить? - спросил я весьма удивленно.
   - Что угодно. Можете сказать, что вам удалось протащить
ее сквозь таможню. Можете сказать, что нашли в каком-нибудь
паробусе или на мусорной свалке. Что угодно, но меня не
выдавайте. Вы мне клянетесь?
   - Клянусь! - сказал я торжественно. - Но я не понимаю,
кто меня может схватить, кроме ваших людей.
   - Ах, какой вы наивный! махнул он рукой. В нашей
республике вообще не понятно, кто наши, а кто не наши.
Ладно, берите и до завтра.
   Я только успел запихнуть книгу за пазуху, как вернулся
Дзержин и сказал, что к Матюхину не пробился, у него
совещание.
   - Ну не пробился, так не пробился, - беспечно сказал
маршал и незаметно для Дзержина подмигнул мне. А теперь вы
оба свободны, - объявил он и протянул мне свою широкую
ладонь. - Классик Никитич, очень был рад познакомиться.

        ПРОГУЛКА

   У меня было странное ощущение, когда мы с Дзержином
оказались на Красной площади. Такое ощущение, словно я
вышел на свободу, а мог бы не выйти.
   Уже совсем стемнело, и небо распахнулось над головой,
рассыпав по всему пространству звезды, которые на фоне
затемненного города казались особенно яркими.
   - Ну как вам понравился наш маршал? - спросил Дзержин,
усмехаясь.
   - По-моему, интересный человек, - сказал я и вдруг увидел
освещенный летательный объект, который медленно плыл над
площадью с запада на восток.
   - Смотрите, летит! - сказал я, толкнув Дзержина.
   - Где? - Дзержин задрал голову и, увидев объект, быстро
перезвездился.
   Я тоже перезвездился. Я сделал это непроизвольно и
понял, что, кажется, я становлюсь истинным комунянином.
   Дзержин вызвался меня проводить, и мы пошли наискосок
через Красную площадь. Вечер был тихий и теплый, а улицы
совершенно безлюдны. Кажется, за всю дорогу мы не встретили
ни одного прохожего. Дзержин молчал, и я тоже, обдумывая
все то странное, что я сегодня увидел и услышал. Но у меня
было такое ощущение, что сегодня мне должно открыться еще
что-то такое необыкновенное.
   - Слушай, - обратился я к Дзержину, машинально называя
его на ты. - А почему все-таки вас так беспокоит Сим Симыч?
Ну, допустим, вас тревожат какие-то его поклонники, эти
самые симиты, но сам-то Сим наверняка давно уже умер. Если
бы он был жив, ему сейчас было бы... сколько же?..
   - Сто шестнадцать лет, - сказал Дзержин.
   Ну вот. Сто шестнадцать лет... Ну бывают где-то дикие
горцы, которые живут даже и дольше, но Сим, я уверен, давно
уже умер.
   Мы стояли уже перед входом в гостиницу, и Дзержин веялся
за ручку двери, чтобы открыть ее для меня.
   - Ты сначала прочти то, что у тебя за пазухой, а потом
поговорим.

        СТЕПАНИДА ЗУЕВА-ДЖОНСОН

   Самые разные и противоречивые воспоминания сметались в
моей голове, и я не знаю, какие из них считать первичными, а
какие вторичными.
   Я помню, что ночью, запершись в кабесоте, я читал свою
собственную книгу тайком от Искрины, а потом прятал ее за
телевизором. А другое воспоминание, противореча первому,
говорит мне, что я вообще никакой книги не читал, а изучал
материалы к ней в библиотеке имени Ленина. До библиотеки
меня и Дзержина Гавриловича довез все тот же Вася, который
по дороге, давясь от смеха, спросил меня, известен ли мне
основной признак коммунизма. Я развел руками, и Вася,
оглянувшись на сидевшего сзади Дзержина, сообщил мне
шепотом, что признак этот заключается в стирании разницы
между первичным и вторичным продуктом. Дзержин, однако,
расслышал и показал Васе кулак, впрочем, как я понял,
беззлобно Выйдя из паровика, я решил продемонстрировать
Сиромахину свое знакомство с библиотекой и сразу направился
к главному входу.
   - Нет, нам не сюда, - усмехнулся Дзержин. Это вход для
всех.
   Разве мы не можем войти, где все? спросил я.
   - Конечно, можем, - сказал Дзержин, - но нам это не
нужно. Здесь выдают только сочинения Гениалиссимуса и о
Гениалиссимусе, а нам нужно кое-что другое.
   Мы завернули за угол, прошли почти вдоль всего здания и
наконец нырнули в неприметную дверь со скромной вывеской:
"Отдел предварительной литературы".
   Затем была система коридоров, в каждом из которых нас
остановили и тщательно проверили документы.
   Наконец мы попали в главное хранилище, состоящее из
просторных залов, соединенных между собою.
   Между прочим, даже в прошлой жизни, побывав в этой
библиотеке несчетное число раз, я сам всей здешней коллекции
ни разу не видел, а по каталогам имел о ней понятие
довольно-таки отвлеченное. А тут я увидел все. Собрания
сочинений всех мировых классиков от Гомера до Солженицына.
От древних пергаментов до дешевых изданий почти новейших
времен.
   В каждом из этих залов сидели читатели: где один, где
два, где три человека, не больше. И все из БЕЗО, в чине не
ниже майора.
   Все они, обложившись стопками книг, что-то
конспектировали, видимо, в намерении использовать
прочитанное в идеологической войне.
   Но одна читательница, подполковник БЕЗО, как я понял,
использовала свое служебное положение в личных целях. Она
читала (я заметил название) "Анну Каренину" и, утратив
всякую бдительность, плакала чуть не в голос.
   Естественно, мне хотелось задержаться в общем хранилище,
но Дзержин меня торопил, и мы, пройдя еще несколько залов и
коридоров, оказались наконец перед дверью с табличкой:
"Мракобесные сочинения С. С. Карнавалова".
   Здесь у нас не только проверили документы, но даже
общупали карманы и, обнаружив у Дзержина пистолет системы
"ТТ", попросили сдать его на хранение начальнику охраны.
   Лишь после этого мы попали в зал (вернее, это были тоже
по крайней мере три зала, соединенных вместе), где хранились
не только издания всех шестидесяти глыб на русском и еще на
сотне других языков, но и многочисленная литература о самом
Симе: мемуары, исследования, сборники статей и диссертации.
   Но оказалось, что и это не все.
   В соседней с этим залом комнате Дзержин Гаврилович
познакомил меня с востроносой и щуплой девицей, которая
представилась мне как лейтенант БЕЗО Советина Кулябко.
   По просьбе Дзержина она охотно рассказала, что в этой
комнате хранятся агентурные данные о Симе: о его
происхождении, биографии, образе жизни, привычках,
наклонностях, сильных сторонах и слабостях характера,
сексуальных причудах, характеристики, составленные на него в
школе, в комсомоле, в детдоме, в институте, сведения о его
связях с разными людьми, связях сердечных, дружеских,
приятельских, деловых и случайных. Здесь хранились образцы
его почерка, отпечатки пальцев, протоколы допросов его
сторонников и многочисленные фотографии и диапозитивы,
сделанные открытой и скрытой камерой и даже ночью в
инфракрасных лучах. Она тут же предложила
продемонстрировать некоторые диапозитивы, после чего
повесила на стену небольшой экран, зашторила окна, включила
проекционный аппарат и стала вкладывать в него разные
слайды.
   Мне было очень интересно.
   Я увидел Сим Симыча в разные времена и в разных
ситуациях. Вот он, еще совсем юный, в группе воспитанников
детского дома. Вот в лагере (анфас и в профиль).
Послелагерный снимок для паспорта - усталое, изможденное и
вместе с тем суровое лицо А потом временной разрыв. А потом
уже чуть ли ни каждый день его жизни запечатлен. Десяток
свадебных снимков с Жанетой В день триумфа - с первой книгой
в руке. За письменным столом. На лыжной прогулке. На
велосипеде. С какой-то кошкой на руках. Потом опять арест,
тюрьма и даже как его выталкивают с парашютом из самолета.
Само собой, запечатлено его участие в многочисленных
митингах, конференциях и пресс-конференциях и встреча в
Белом доме с президентом Соединенных Штатов.
   Но среди тех снимков, которые были сделаны скрытой
камерой и при инфракрасном освещении, иные оказались слишком
уж откровенными.
   Я думаю, опиши я подробно, что именно показано было мне
на экране, у этой книги было бы на сто тысяч читателей
больше. Жаль, что мое природное целомудрие не позволяет мне
заниматься изображением подобных вещей. Скажу все же, что
Симыч ввел меня в некоторое смущение. Зная о его глубокой
религиозности и известном всем аскетизме, я был порядком
шокирован, видя его в не очень достойном виде не только с
Жанетой, но и другими особами противоположного пола. Их
было не меньше десятка, причем некоторых я даже знал лично
Это одна наша известная новеллистка, одна знаменитая
американская кинозвезда и третья... Лица третьей видно не
было, но и с противоположной стороны не узнать ее было
нельзя.
   При виде Степаниды, да еще в таком виде, я вдруг
почувствовал в себе неукротимую ревность, так что даже
задергался и заскрипел зубами.
   - Что с вами? - испугалась лейтенант Кулябко. Я
смутился и сказал, что мне было несколько неприятно видеть
последний кадр, поскольку с этой женщиной я одно время был
довольно близко знаком.
   - А это нам известно, - сказал Дзержин.
   А лейтенант Кулябко сказала, что диапозитивы, где
изображены подробности моего знакомства, у них тоже имеются
и она готова их тут же продемонстрировать.
   - Нет! Нет! - закричал я. - Только не это! И вообще,
пожалуйста, нельзя ли эти кадры как-нибудь уничтожить?
   - Ну что ты, дорогуша! - заулыбался Дзержин. - Эти
кадры принадлежат истории, и уничтожить их было бы
преступлением. Ну, ладно, - сказал он одновременно и мне, и
лейтенанту Кулябко. Кино посмотрели, давайте теперь
что-нибудь почитаем. Например, донесения Степаниды.
   - Степаниды? - удивился я. - Неужели она писала
донесения?
   - Еще как писала! сказал Дзержин. - Степанида
Зуева-Джонсон была замечательной нашей разведчицей. Вместе
с завербованным ею бывшим морским пехотинцем Томом Джонсоном
она доставила много бесценных сведений.

        ДОНЕСЕНИЯ СТЕПАНИДЫ

   Три дня подряд, не разгибаясь, я читал донесения
Степаниды. Каждое утро в половине девятого Вася приезжал за
мной к гостинице и только в одиннадцать вечера забирал меня
из библиотеки.
   Нет, меня никто не заставлял так долго работать. Я сам
так увлекся читаемым, что иной раз даже не ходил на обед.
Тем более, что ближайший Упопот находился в Кремле, а на
территории библиотеки удовлетворялись лишь общие
потребности, при одном воспоминании о которых я сразу терял
аппетит.
   Донесения были написаны в виде писем подруге. Какой-то
будто бы Кате. На самом деле, я думаю, этой "Катей" был
какой-нибудь начальник отдела, а может быть, и шеф всего
КГБ.
   Но ход, надо сказать, удачный. Обыкновенные письма с
налетом простонародности и с ошибками. И все прямым текстом
без всякой шифровки. И если б даже сам Сим Симыч эти письма
перехватил, то и он при всей своей проницательности вряд ли
догадался бы, что они собой представляют.
   А на самом деле в них было сказано о Симыче все.
   Как он живет, как работает, над чем работает, какие идеи
вынашивает, о чем говорит, как его здоровье и даже (вот она,
женская подлость!) каков он в постели.
   Называет она его внешне очень почтительно - "батюшка".
Но на самом деле ее оценки холодны, трезвы, временами
насмешливы и уж для малообразованной деревенской бабы
слишком тонки.
   Вот, например, она описывает процесс сближения.
   "А еще. Катюша, в местном нашем обчестве произвелся
недавно большой переполох, приехал будто бы знаменитый
русский писатель. И в газетах во всех об нем сообщили и по
тиви его что ни вечер кажут, сам из себя он весь видный,
борода страшная, а голосок тонкий. Выступает все против
коммунизма, за православие и америкашек наших тоже травит за
то, что Бога забыли. Заместо того, говорит, чтобы собой
жертвовать, вы, говорит, нежитесь и с жиру беситесь. А
прожорный и заглотный коммунизм уже к самому вашему горлу
подступил и скоро в него своими клыками железными
вопьется...
   ...Писатель решил в наших местах поселиться, потому как,
говорит, природа здесь очень ему нашу среднерусскую
напоминает. Купил у одного нашего ферму и сорок акров земли
с лесом и озером и затеял все это обнести забором.
   ...Живет с семьею уединенно, на людях не появляется,
говорят, работает по восемнадцати часов в сутки. Однако на
службе в Свято-Георгиевской церкви бывает. Здесь к нему
можно очень тесно приблизиться, хотя он всегда окружен
своими, а его бодигард (12) Зильберович (православный казак
из евреев) за всеми пристально смотрит и каждого
приближающего плечом оттирает.
   ...Я понимаю, Катюшка, что ты имеешь в виду, я этим
местом в свое время Тома завербовала. Том, однако, человек
южный и впечатлительный, а этот писатель живет выдуманными
образами, а того, что рисуется перед ним, напрочь не видит,
хотя я уж и так, и так. Кажный раз, когда он в церкви
бывает, норовлю занять позицию прямо перед ним, становлюсь
на коленки и бью поклоны, но ему, как говорится, хоть на нос
вешай, он на это на все ноль внимания. Том говорит, ты
дура, дура, ежли уж хочешь преимущество свое показать, зачем
же ты его джинсами маскируешь?
   ...Том оказался умный, черт, хотя и черный. Теперь уже
не я перед писателем позицию занимаю, а он, как увидит меня,
так передвигается и, сзади становясь, все молится, молится.
Чую, рыбка вокруг крючка ходит, вот-вот клюнет.
   ...Клюнуло!
   Вчера после службы отозвал меня в сторонку его еврейчик,
одно, говорит, очень известное лицо срочно нуждается в
секретаре-переводчике, который мог бы постоянно жить в
имении у известного лица и оказывать ему небольшие услуги.
А у вас, мол, я слышал, все данные для этого имеются.
   Я сказала, что у меня данные для услуг, конечно, имеются,
но насчет переводческих своих возможностей я сомневаюсь,
поскольку английским языком владею умеренно. Но что если
известное лицо нуждается в горничной, то мои данные для
этого очень даже подходят. А кроме того, сказала я, у меня
есть еще и тот недостаток, что имею черного мужа.
   На что еврейчик сказал, мы не расисты и мужа вашего берем
с собою, известное лицо нуждается в дополнительном
бодигарде..."
   В следующих письмах Степанида рассказывает Катюше, как
они с Томом поселились в имении Симыча, в чем состоят их
обязанности, описывает подробно все, что происходит в
имении, даже весьма красочно живописует свои интимные
отношения с работодателем, которые происходят обычно днем,
когда она приходит "клинить" (13) его кабинет. Иногда чисто
женское берет в ней верх, она с большой похвалой отзывается
о хозяине и с неприязнью о его жене.
   День за днем наблюдала она жизнь в Отрадном, подробно
описывала, как "батюшка" работает и как готовится к
возвращению.
   С нею планами он особо не делился, но иногда, пошлепав
ее, говорил: "Ничего, Стешка, вот прогоним заглотчиков,
возьму тебя в Москву вместе с Томом. Тома сделаю графом, а
ты будешь графиня". На сомнение Степаниды, какой же из Тома
граф, когда он черный, "батюшка" отвечал: "Ну и что, что
черный. Черный - это ничего. Лишь бы не коммунист и не
плюралист. А что касается черноты, то у Петра Первого тоже
был арап и кровь свою передал Пушкину. Так что черный - это
тоже смотря какой".
   Читая донесения Степаниды, ее характеристики жителей
Отрадного и приезжающих посетителей, я иногда смеялся до
слез. Но дойдя до того места, где она описывает мой
собственный приезд, я глубоко возмутился. Какая наглая,
коварная и подлая баба!
   Нет, я не буду повторять ее глупые и вздорные измышления
обо мне, где она меня, кроме всего, называет пузатиком
(идиотское слово!) и изображает этаким прихлебателем,
который заискивает и стелется перед Сим Симычем (да никогда
в жизни ничего подобного не было!) Но самое главное, она
своим задом тоже меня соблазняла намеренно. И не по
естественному влечению, а с одной только подлой целью
задержать в Отрадном, чтобы я не уехал прежде времени. И,
расписав наши отношения самым дурацким образом, в конце,
оставив свою простонародную манеру, деловито и холодно
замечает: "В сексуальном отношении интереса не
представляет".
   Ну, не нахальство ли? Это я-то не представляю интереса!
Да кто ж тогда представляет? И зачем же ты, сволочь,
кричала, что такого мужчины у тебя в жизни не было?
   Ну что с нее возьмешь? Кагебешница - она и есть
кагебешница. Не зря я к людям этой профессии всегда
относился с большим недоверием.

        ОТКРОВЕНИЯ ДЗЕРЖИНА

   Я так разозлился и расстроился, что решил прервать чтение
и уйти домой, не дождавшись Васи.
   Сдал лейтенанту Кулябко папку, проследил, чтобы она
отметила в книге регистрации, что папка сдана, и вышел на
улицу.
   Уже слегка вечерело, но было довольно душно.
   Где-то над Ленинскими горами густились тучи и
погромыхивал гром, однако, судя по направлению ветра, гроза
должна была пройти стороной.
   Я пересек проспект имени Четвертого тома (бывший
Калининский) и по улице имени Августовских тезистов
Гениалиссимуса (бывшей Грановского) пошел в сторону
проспекта имени Первого тома.
   Слева от меня было здание, в котором когда-то помещалась
Кремлевская поликлиника. Судя по скоплению длинных
лимузинов с двигателями внутреннего сгорания, и сейчас там
было что-то подобное.
   Как раз в этот момент с диким воем и блеском мигалок
подъехала уже виденная мною однажды странная колонна,
состоявшая из четырех бронетранспортеров (два спереди, два
сзади) и двух длинных лимузинов, соединенных гибкими
шлангами. Я понял, что прибыл Председатель Редакционной
Комиссии, и остановился, чтобы посмотреть, как его будут
выволакивать из машины (со шлангами или без?), но рядом со
мной тут же оказался вооруженный автоматом внубезовец,
который сказал мне, что здесь останавливаться и даже
оглядываться не разрешается, и передернул затвор автомата.
   Я проявил максимальную понятливость и быстро пошел прочь,
пригнув голову и одновременно отворачивая ее в сторону.
   У выхода в переулок имени Послесловия к Первому тому
стояла большая очередь за водопроводной водой. Очередь
двигалась медленно, потому что потребности удовлетворялись
только при помощи двух пластмассовых кружек, прикрепленных к
водоразборной колонке цепями.
   Люди волновались и кричали распределяющей тетке, чтобы
она больше, чем по одной кружке на человека, не выдавала.
   Я стал было в очередь, но, увидев, что это часа не меньше
чем на два, пошел дальше.
   Тут меня окликнули, и, обернувшись, я увидел нагонявшего
меня с радостной улыбкой Дзержина Гавриловича.
   Он сказал, что тольк