сь разместились 116
научно-исследовательских институтов, в которых разрабатывают
все направления современной науки.
   - Все институты мы обходить, пожалуй, не будем, - сказал
Эдисон Ксенофонтович, - а вот в этот можно и заглянуть. Он
создан благодаря вам.
   Благодаря мне? - удивился я и посмотрел на вывеску, на
которой было написано: "Институт Извлечения Информации
(ИНИЗИН)". Это был поистине огромный институт с многими
лабораториями. Мы посетили несколько из них, и в каждой
целые бригады докторов и кандидатов наук колдовали над
маленьким кусочком какой-то пленки. Рассматривали ее в
микроскоп, просвечивали рентгеновскими лучами, окунали в
химические растворы и кололи иголками. В каждой лаборатории
я спрашивал ученых, чем они занимаются, они смотрели на
Эдисона Ксенофонтовича, тот весело хохотал и говорил:
   А вы догадайтесь.
   Я напрягал все свое воображение, но без результата.
   Так и не догадались? спросил он, когда мы опять
очутились на подземной улице.
   - Так и не догадался, - сказал я.
   А помните, вы привезли с собой такую вот квадратную
черную штучку?
   - Флоппи-диск? - спросил я.
   - Ну да, можно назвать это и так. Мы эту штуку называем
дискетой.
   - Но зачем же они ее разрезали?
   - Ну как же. Они пытаются извлечь заложенную в нее
информацию.
   Я прямо схватился за голову, а потом начал сам хохотать,
как припадочный. Эдисон Ксенофонтович нахмурился и спросил,
что это меня так развеселило. Все еще давясь от смеха, я
ему объяснил, что флоппи-диск-это такая маленькая штучка,
которая вставляется в большую штуку, то есть в компьютер, но
не в современный, а в старинный, какие были еще в мои
времена. Причем эта штучка должна быть обязательно в целом,
а не поврежденном виде. И вот если ее целую вставить в
компьютер, он ее крутит и выдает текст или на экран, или
прямо сразу может напечатать книгу.
   - Вы не видели такие компьютеры? - спросил я его.
   - Я лично видел, - сказал он. - А вот другие не видели.
Потому что это оборудование устарело и давно снято с
производства.
   - Но в таком случае, - сказал я, - ваши ученые занимаются
просто глупостью. Теми методами, которые они применяют, они
из этих кусочков никогда ничего не извлекут.
   - А им ничего извлекать и не нужно, - беспечно махнул
рукой профессор. - Им нужно, чтобы был институт, директор,
замдиректора, парторг, священник, начальник службы БЕЗО,
руководители лабораторий. Из этих должностей они извлекают
довольно много пользы. А извлекать информацию из пленки -
это дело десятое. Как правильно заметил наш Гениалиссимус:
"Движение - все, цель - ничто". Хорошо сказано, правда?
   - Неплохо, - сказал я. - А вы тоже занимаетесь чем-то
подобным?
   - Я? - переспросил Эдисон Ксенофонтович и засмеялся. -
Я занимаюсь чем-то более серьезным. Я руковожу всем этим
комплексом. Но вообще я биолог, и у меня есть свой
институт, который занимается созданием нового человека.
   - Нового человека? - удивился я.
   - Ну да, - подтвердил он, - нового человека. Удивлены?
Но я удивлю вас еще больше. Пойдемте, я вам все покажу.

        ИНСОНОЧЕЛ

   Институт Создания Нового Человека (ИНСОНОЧЕЛ)
располагался неподалеку от Инизина, кварталах приблизительно
в четырех.
   Там мы тоже ходили по разным лабораториям, назначение
которых было мне не очень понятно. Эдисон Ксенофонтович
познакомил меня со многими своими сотрудниками. Всех их без
различия пола, возраста и званий (а среди них было много
вполне пожилых профессоров, доцентов, докторов и кандидатов
наук) он называл просто по именам и на "ты", похлопывал по
плечу, а некоторых достаточно солидных дам даже и по мягкому
месту, но такое обращение, насколько я мог заметить, никого
не смущало и не шокировало. Напротив, все, к кому он
обращался, отвечали ему без подобострастия, но с почтением,
обычным в отношении к человеку старшему по возрасту, а не
только по должности. Их отношение к своему шефу передалось
постепенно и мне, нашу разницу в возрасте я тоже перестал
ощущать.
   Эдисон Ксенофонтович показал мне тысячи непонятных и
сложных устройств с какими- то котлами, чанами, колбами и
пробирками, соединенных хитрейшими переплетениями
металлических, стеклянных, пластмассовых и резиновых трубок,
где что-то кипело, плавилось, булькало, застывало и
испарялось. В некоторых лабораториях стоял какой-то
ядовитый туман, от которого кружилась голова и подступала к
горлу тошнота.
   - Интересант? - спрашивал он меня и, не дослушав ответа,
тащил дальше.
   Поначалу мне действительно было интересно, но потом стало
надоедать. Я сказал профессору, что мне всю эту технику
показывать не стоит, потому что я в ней все равно ничего
совершенно не смыслю.
   - А, да-да, ну конечно, - охотно согласился профессор. -
Мы тут действительно занимаемся вещами, для
неподготовленного человека довольно сложными. Ну, хорошо,
тогда я вам покажу, пожалуй, что-нибудь попроще.
   Мы как раз шли по длинному коридору с многочисленными
дверями, точь-в-точь как в Союзе писателей, с той только
разницей, что в дверях были еще маленькие окошки. Сунув по
предложению профессора голову в одно из таких окошек, я
увидел картину, которая меня удивила и отчасти шокировала.
В большом просторном помещении (что- то вроде больничной
палаты) на широких железных кроватях (было их там примерно
штук восемь) бесстыдно совокуплялись голые пары, причем
делали это не стихийно, не сами по себе, а под наблюдением
группы специалистов, которые производили измерения,
записывали что-то в тетрадки и давали указания, кому, что и
как надо делать. Я отлип от окошечка и недоуменно посмотрел
на профессора.
   - Интересант? - спросил он.
   - Кому как, - ответил я. - Меня лично подобные пип-шоу
никак не привлекают.
   - Что-что? - переспросил профессор. - Какие шоу?
   Оказывается, он даже не знал, что такое пип-шоу. А еще
профессор!
   Я ему объяснил, что в мое время в некоторых совершенно
загнивших странах капитализма существовала такая форма
отвлечения трудящихся от политической борьбы за свои
насущные права. Заплатив всего лишь одну немецкую марку или
четверть американского доллара, трудящийся мог заглянуть в
дырку и увидеть различные способы совокупления человека с
человеком, а иногда даже человека со специальными
механизмами.
   К моему удивлению, мое сообщение очень заинтересовало
профессора. Он стал выпытывать подробности, как именно
устроены эти зрелища и что конкретно там происходит.
   Увы, я не мог ему рассказать многого. Честно говоря, я в
такие дырки на бегу пару раз как-то заглядывал, но вообще у
меня обычно как раз на эти вот вещи и не хватало или марки,
или четверти доллара.
   Выслушав это, профессор пожаловался мне, что, к
сожалению, коммунистические службы проявляют известную
степень безынициативности и уступают идеологическим
противникам такую важную сферу воздействия на эмоции
граждан. Он попросил меня записать мой рассказ на бумаге и
сказал, что в следующий раз он, пожалуй, подаст Верховному
Пятиугольнику предложение об организации подобных зрелищных
предприятий в местах массового отдыха комунян.
   - Но у вас же это уже есть, - сказал я, указывая на все
еще открытое окошко.
   - Ах что вы, что вы, - махнул рукой профессор. - Это
совсем не то. У нас не зрелищное, а чисто научное
учреждение. Вы догадываетесь, чем занимаются эти люди?
   - Ну да, - сказал я, - мне кажется, что я догадываюсь.
   - Нет-нет, - сказал он решительно. - Вы не
догадываетесь. Вы даже не понимаете. Эти люди как раз и
занимаются тем, о чем я вам говорил, а именно созданием
нового человека.
   - Зачем вы мне объясняете такие банальные вещи? - не
понял я. - Вы думаете, в мои времена нового человека
создавали как-то иначе?
   - Найн, найн! - замахал он руками. - Вы меня все-таки
не понимаете. Я говорю не просто о новом человеческом
организме, я говорю о человеке, принципиально отличающемся
от своих предков физическими, интеллектуальными, моральными
данными, уровнем политической сознательности. Короче, я
говорю о коммунистическом человеке. В ваши времена такая
задача тоже ставилась, но тогда упор делался на воспитание и
перевоспитание. Но, как показало время, это была порочная
теория и порочная практика. Многие люди в процессе
воспитания становились не лучше, а хуже. Это было так же
глупо, как пытаться путем воспитания превратить осла в
лошадь.
   - Да-да, - сказал я. - Я совершенно с вами согласен.
   - Очень рад это слышать, - растроганно сказал профессор.
- Мы теперь пошли по совершенно иному пути. Мы решили не
тратить время попусту, никого не воспитывать, не
перевоспитывать, а просто вывести новую породу людей. Ну в
самом деле. Возьмите любое животное. Хотя бы собаку. Ну
да, простую собаку... Казалось бы, ну что такое собака?
Примитивное животное. Разумом не обладает. Одни только
рефлексы. Но ведь и собака собаке рознь. Собаки есть
охотничьи, сторожевые, ищейки, комнатные, декоративные. И
многие из этих пород не просто сами по себе появились, а
выведены путем многолетних целенаправленных скрещиваний. Но
если мы заботимся о том, чтобы производить животных с
определенными задатками, то почему же мы должны равнодушно
смотреть, как человечество в результате произвольных
сочетаний превращается в стаю дворняг? Интересант?
   - Очень! - сказал я. - Безумно интересно! А какого
именно вы хотите вывести человека: охотника, сторожа или
ищейку? Или, может, декоративного человека?
   - Ха-ха-ха-ха, - громко засмеялся Эдисон Ксенофонтович.
- Это очень интересно. Стоит, пожалуй, попробовать вывести
декоративного человека. Нет, дорогой мой, вы меня
неправильно поняли. Мы как раз в пределах одного вида хотим
вывести разные породы людей для разных целей Вы сами можете
припомнить, что в ваши времена делали культисты,
волюнтаристы, коррупционисты и реформисты Ученых посылали
перебирать картошку, кухарку заставляли управлять
государством, работники БЕЗО норовили писать романы. Это
было глупое антинаучное перераспределение кадров. А теперь
все будет не так. Теперь мы для разных нужд будем выводить
разные породы людей. Например, для промышленности и
сельского хозяйства мы хотим вывести добросовестных рабочих
и крестьян. Для этого мы берем и сочетаем передовиков
производства. Те пары, которые вы только что видели,
состоят сплошь из героев коммунистического труда,
рационализаторов и изобретателей. Затем мы выводим людей со
склонностью к военной службе, к спорту, ученых и
управленческий аппарат.
   - Скажите, - заинтересовался я, а писателей вы тоже
собираетесь выводить таким же образом?
   Натюрлих! - закричал он. - Но с писателями дело обстоит
несколько сложнее. Дело в том, что писатели, как мы
заметили, бывают обычно двух противоположных категорий.
Иной обладает развитым художественным воображением, но
весьма отстает в идейном развитии. Так вот, мы хотим
создать такого писателя, который совмещал бы в себе
художественный талант с высокой коммунистической идейностью.
Поэтому мы скрещиваем не писателя с писательницей, а
писателя с профессором марксизма.
   - Ну а о таком человеке, который сочетал бы в себе все
выдающиеся качества, вы не думали?
   - Ax! - сказал профессор и с досады махнул рукой. - Не
только думал, но даже достиг в этом деле очень больших
успехов, хотя это было безумно трудно. Понимаете, такого
человека прямым старым способом не сделать. Я много лет у
разных выдающихся личностей, у гениев разных, у физиков,
математиков, писателей, режиссеров, героев труда, лауреатов
Нобелевской премии собирал генетический материал, сперму то
есть. Я вытягивал из нее хромосому по хромосоме. Я делал
из хромосом самые разные сочетания. Я потратил на это лет
тридцать...
   - Тридцать! - Я посмотрел на его юное лицо недоверчиво.
   - Ну не тридцать. Меньше. Неважно. Важно другое. Я
проводил опыт за опытом. Иногда кое-что получалось. Но не
все. Иногда у меня рождались слепые, глухонемые, безрукие и
безногие. У некоторых были одни способности зато других не
было. Однажды я создал одного интеллектуала. Я сделал ему
голову величиной с паровой котел. Я набил этот котел всеми
знаниями, которые накопило человечество. Он говорил
свободно на двенадцати языках, а читал буквально на всех.
   - Он, вероятно, стал великим ученым? - предположил я.
   - Да что вы! - Эдисон Ксенофонтович огорченно махнул
рукой. - Он оказался обычным интеллектуалом. Голова
большая, знаний много, а мысли не одной. Пришлось
аннигилировать.
   - Что сделать? - переспросил я удивленно.
   - Я растворил его в серной кислоте, - сказал равнодушно
профессор.
   - И не жалко было? - ужаснулся я.
   - Нет, не жалко. Природа таких и без меня создает в
несметных количествах. Но в конце концов я своего добился.
Мне удалось создать совершенно универсального гения. Он был
гений во всех областях.
   - Почему был? Вы его тоже аннигилировали?

        НЕСГИБАЕМЫЙ

   Эдисон Ксенофонтович не успел ответить, потому что как
раз в это время за одной из дверей раздался жуткий
нечеловеческий вопль.
   - Что это такое? - спросил я и недоуменно посмотрел на
профессора.
   - Не обращайте внимания, - смущенно улыбнулся профессор и
хотел повести меня дальше, но тут вопль повторился, и уже на
такой высокой ноте, что оставить его без внимания было выше
моих сил.
   - Слушайте, - сказал я, - что же это у вас такое
происходит? По-моему, у вас там кого-то просто раздирают на
части.
   - Да как же вы могли такое подумать! - развел руками
ученый. - Ну, если вас мучает любопытство, давайте
посмотрим, что там происходит на самом деле
   С этими словами он толкнул ногой дверь, из-за которой
доносились вопли.
   Кажется, мои ужасные подозрения немедленно подтвердились.
Посреди светлой комнаты со стенами, покрытыми масляной
краской, стоял деревянный столб, к которому веревками был
прикручен немолодой голый человек с белым и дряблым телом.
Возле человека стоял в белом халате гориллоподобный верзила
с плетеной нагайкой да еще со свинцовым грузиком на конце.
   - Какой кошмар! - сказал я и посмотрел на профессора. -
А вы говорите, что тут ничего особенного не происходит! Что
вы делаете с этим несчастным?
   - В том-то и дело, что мы с ним ничего совершенно не
делаем. Вот посмотрите сами. - С этими словами Эдисон
Ксенофонтович выхватил у гориллы нагайку и замахнулся.
   - Ва-ай! - завопил привязанный. Не бейте меня! Я
боюсь! Я отказываюсь от всех своих убеждений! Я признаю,
что коммунизм является самым передовым и совершенным
человеческим обществом!
   - Что же ты кричишь, ничтожество? - обратился к нему
профессор. Что же ты так легко отказываешься от того, что
тебе дорого! Посмотрите на него, повернулся он ко мне. Его
спина чиста, на ней нет ни одного следа нагайки.
   - Я кричу потому, что боюсь боли, - рыдая, сказал
привязанный Он повернул ко мне свое искаженное страданиями
лицо, и я узнал в нем того самого представителя
западногерманской фирмы, который летел вместе со мной в
надежде узнать, как будет работать в будущем советский
газопровод Он тоже меня узнал и, дергая головой, стал
умолять о заступничестве, пересыпая свою просьбу бессвязными
уверениями в превосходстве коммунистической системы над
всеми остальными.
   - Развяжите его и переведите в камеру отдыха! - приказал
Эдисон и, когда несчастную жертву развязали и вывели,
повернулся ко мне. - Вот видите, какой гнилой человеческий
материал предоставляют ваши хваленые капиталисты.
   Причем сказал он это с таким упреком, что я невольно
почувствовал себя ответственным за капиталистов и все их
пороки, хотя я не помнил, чтобы я их когда-то хвалил.
   - А в чем, собственно, дело и при чем тут капиталисты? -
спросил я, как будто оправдываясь.
   - Жалкие люди, - сказал профессор. - Ему только покажешь
нагайку, он немедленно отрекается от всех своих убеждений.
   - Еще бы! - сказал я. - При виде нагайки как не
отречься? Капиталист он или не капиталист, он же не
железный. Ему, когда его бьют, больно.
   - Всем больно, - наставительно заметил профессор. -
Однако есть такие, которые выдерживают. Да вот я вам сейчас
покажу.
   С этими словами он толкнул дверь, которой эта комната
была соединена с другой, точно такой же.
   Там тоже был столб. И на столбе тоже был человек. Но
вид этого человека был поистине ужасен Вся его спина была
исполосована ударами нагайки, но гораздо сильнее, чем
виденная мною когда-то спина Зильберовича. Полосы от ударов
вздулись, а некоторые и вовсе полопались. А кроме полос, на
лопатках этого человека еще кровоточили две аккуратно
вырезанные звезды.
   - О Гена! - закричал я. - Что же это за человек? И
зачем вы над ним так издеваетесь?
   В это время человек повернулся ко мне, и в его опухшем от
побоев лице с расквашенным носом я с большим трудом узнал
юного террориста, своего попутчика по космоплану. Ничего не
говоря, он посмотрел на меня, и тут же его поседевшая голова
упала на плечо, он потерял сознание.
   - За что вы его так наказываете? - спросил я тихо.
   - Мы наказываем? - удивился профессор. - Как вы могли
так подумать! Мы такими вещами не занимаемся. Мы не
карательный орган, а научное учреждение. Мы испытываем
твердость убеждений разных людей и экспериментальным путем
доказали, что коммунисты вроде этого юноши проявляют
недоступные другим стойкость и волю. Он от своих убеждений
не отказался, не усомнился в них ни на секунду.
   - Ага! - сообразил я. - Это вы его, значит, так с
научными целями. А вы не испытывали его как-нибудь каленым
железом или расплавленным, допустим, свинцом?
   - Ну вот! - обрадовался профессор. - Я вижу, и в вас
проснулся экспериментатор. Что ж, ваше предложение кажется
мне весьма, так сказать, ценным. Пожалуй, вы правы. Сейчас
я прикажу накалить какой-нибудь железный прут добела и
воткнуть ему...
   - Эдисон Ксенофонтович! - закричал я. - Ради Гены, не
надо этого делать! Не надо! Я пошутил, причем пошутил
очень глупо.
   - Мы тут тоже, понимаете, думали, что бы еще с ним
сделать, но фантазия как-то исчерпалась. А вы вот пришли,
посмотрели свежим глазом и сразу внесли новую идею.
   - Слушайте, профессор, - сказал я взволнованно, - я вас
очень прошу, оставьте этого человека в покое. Конечно, он
за свою короткую жизнь успел сделать много плохого, но, как
я вижу, он свои грехи уже полностью искупил. Зачем же
подвергать его столь мучительной смерти?
   - Ну что вы! Что вы! - горячо возразил Эдисон
Ксенофонтович. - Неужели вы думаете, что мы собираемся его
убивать? Такой ценный экземпляр! Да мы его будем беречь
как зеницу ока. Мы его сначала еще немножко проверим, а
потом подлечим, откормим, будем брать у него генетический
материал. Нам нужна такая порода. Дело в том, что люди
наши измельчали, особенно молодежь, в которой наблюдаются
признаки моральной неустойчивости и идейных шатаний... А
вот когда мы извлечем из него достаточно генетического
материала, тогда уж мы его...
   - Аннигилируете, - подсказал я.
   - Да что вы заладили со своим аннигилированием! - с
досадой сказал профессор. - Мы с ним поступим гуманно. Мы
его усыпим, забальзамируем и выставим в музее как человека
невиданной стойкости. Который вынес все до конца, но не
издал ни стона, не попросил пощады, не предал свои идеалы, а
погиб, но остался верен своим убеждениям.
   Я увидел, что на глазах профессора блеснула скупая
мужская слеза.
   - А что же вы сделаете с капиталистом? - спросил я. -
Уж его то вы, конечно, аннигилируете.
   - Не аннигилируем, а утилизируем, переработаем и в виде
вторичного продукта отправим на его родину. Если это добро
им нужно, пусть получают.

        СУПИК

   Я передал наш диалог с Эдисоном Ксенофонтовичем как
длившийся беспрерывно и на одном месте. На самом деле, пока
он продолжался, юного террориста по моей настойчивой просьбе
сняли со столба, завернули в простыни и унесли. А мы с
профессором покинули лабораторию и приблизились к его
кабинету, который, впрочем, тоже оказался отдельной
лабораторией, охранявшейся снаружи целым вз