было нечего, и только такой ни из чего не
извлекающий урока лопух, как я, мог не догадаться с первого
раза. Но теперь я отчетливо понял, что это вовсе не
безделушка, а микрофон.
   - Ну что же ты замолчал? - сказала она. - Ты говори,
говори, у тебя это так здорово получается.
   - Да? Здорово? - повторил я почти механически. - А что
именно я говорил?
   - Ты говорил про поэтов, про любовь.
   - Ах да, - сказал я растерянно, - да, что-то такое я
говорил. Но ты должна все же учесть, что я человек очень
отсталый. Я жил в прошлом веке при социализме и даже при
капитализме, я мало изучал передовые учения, и вообще
знаешь, мне уже сто лет, склероз, маразм и всякие такие
вещи, а к тому же и в молодости некоторые люди считали меня
дураком.
   - Нет! - возразила она решительно. - Ты не дурак. Ты
очень умный. Ты говоришь такие вещи, которых я раньше
никогда не слышала ни от кого.
   Я вспомнил: когда-то один человек в сером костюме сказал
мне во время допроса: "Будь вы дураком, мы бы вам все
простили. Но вы не дурак и хорошо понимаете, что именно
содержится в ваших писаниях". Но он был не прав, потому что
на самом- то деле я был дурак. Если бы я был умный, я бы
выдавал себя за дурака. Но я был дурак и потому выдавал
себя за умного. Однако за шестьдесят с лишним лет,
прошедших с тех пор, я все-таки поумнел. И я самым
решительным образом стал уверять Искрину в своей глупости и
отсталости. Чем она, как показалось мне, была обескуражена.

        БУМЛИТ

   Оказывается, в Москорепе бумажная литература тоже
все-таки существует. Но создается она в другом месте.
Насколько я понял, в этом тридцатиэтажном здании в мои
времена помещался Совет Экономической Взаимопомощи. А
теперь Главное Управление Бумажной Литературы (БУМЛИТ).
   - Значит, у вас существуют две литературы? - сказал я
Смерчеву, когда он меня туда привез.
   - А как же! - улыбнулся Смерчев благожелательно. -
Конечно, две. А в ваши времена была только одна, не так ли?
   - Ну, не совсем, - сказал я. - В мои времена были тоже
две литературы - советская и антисоветская. Правда, обе они
были бумажные.
   Как я понял уже в вестибюле, бумажной литературой
занимались комписы более высокого ранга, чем безбумажной.
Во всяком случае, все, кого я там встретил, не считая
охраны, были в звании не ниже лейтенантов, и все ходили с
парусиновыми папками под мышкой.
   Вообще здание Бумлита выгодно отличалось от Безбумлита
большей технической оснащенностью. Там даже два из
шестнадцати лифтов работали. На одном из этих лифтов мы
поднялись на шестой этаж и, пройдя по застеленному красной
дорожкой коридору, оказались перед массивной дверью с
надписью:
   Главкомпис Москорепа к. Смерчев К. И.
   Через эту дверь мы попали в просторную приемную, где за
столом под большим портретом Гениалиссимуса сидела
секретарша в звании старшего лейтенанта.
   При нашем появлении она немедленно вскочила со стула и
сообщила Смерчеву, что участники планерки уже собрались и
ждут.
   - Хорошо, - сказал Коммуний Иванович и толкнул ногой
дверь, обитую черной изодранной кожей.
   Кабинет был еще больше приемной. Гениалиссимус смотрел
на меня с натуралистически выписанного портрета и
самодовольно жмурился, опираясь на колонну, сложенную из
книг. На корешке каждой книги было золотом аккуратно
выведено: "Полное собрание сочинений".
   Прямо под портретом стоял просторный письменный стол с
множеством канцелярских принадлежностей и несколькими
телефонными аппаратами разного цвета. К этому столу торцом
был приставлен другой длинный стол, покрытый зеленым сукном.
За ним, разложив перед собой раскрытые блокноты, сидели
стриженые офицеры в рубашках с короткими рукавами.
   При нашем появлении все вскочили и стали аплодировать
мне, к этим аплодисментам присоединился и Смерчев. Я им
всем тоже немного похлопал, а потом обошел всех, каждому
демократично подал руку, представился и затем сел рядом со
Смерчевым.
   Пока мы усаживались, в кабинет вошла секретарша и еще
одна дама с подносами, на которых стояли стаканы с чаем.
   Смерчеву и мне были поданы стаканы в латунных
подстаканниках и с лимоном, а офицерам - без подстаканников
и без лимона.
   Я спросил Смерчева шепотом, почему такое разделение, не
значит ли это, что комсоры офицеры не любят чай с лимоном.
На это Смерчев развел руками и тоже шепотом мне ответил, что
они, может, и любят, но пока не имеют потребности. Прежде
чем начать совещание, Коммуний Иванович кратко объяснил мне,
чем занимаются он сам и его подчиненные.
   Будучи главным комписом республики, он руководит
созданием бумажной Гениалиссимусианы и координирует работу
разных комписовских подразделений. Перед подразделением,
которое я вижу сейчас, поставлена ответственная задача
создания тома "Тревожные годы" о героическом участии
Гениалиссимуса в Бурят-Монгольской войне. Уже написано
восемь из предполагаемых 96 глав, а сегодня...
   - Сегодня, ребятки, - сказал Смерчев по-домашнему, - мы
приступаем к разработке новой главы "Ночь перед битвой".
Речь будет идти о битве за Улан-Удэ. Ну, я вам даже не буду
говорить, какое, понимаете, большое и, я бы сказал, огромное
политико-воспитательное значение должна иметь эта глава
Гениалиссимус в период этой поистине исторической битвы, как
вы помните, был еще простым генералом. Но конечно же, он
уже и тогда свои, как бы сказать, полководческие таланты
проявил, можно сказать, полностью И тут, значит, надо вот
что. Кто у нас занимается описанием природы? Ты, Жуков?
   - Так точно! - вскочил Жуков
   - Сиди, сиди. Так вот, Жуков, поскольку нам предстоит
описание ночи перед, можно сказать, решающим как бы
сражением, надо, понимаешь, соответственно использовать
такие вот сильные в художественном отношении средства Ты,
конечно, природу умеешь описывать, ты в этом деле, ничего не
скажешь, мастак. Но с другой стороны, природой увлекаешься,
а о политическом и военном моменте забываешь. Иногда даже
абстрактная такая картина создается, когда ты там луну,
тучи, реку или соловьев всяких описываешь. Само по себе оно
хорошо и даже здорово получается, но к моменту иногда не
подходит. Так вот сейчас ты подумай своей головой и пойми.
Это тебе не просто какая-то ночь, а ночь, можно сказать,
перед главным сражением. В описании природы должно быть
побольше чего-то такого тревожного. Если уж хочешь
изобразить луну, так надо так, чтобы она только время от
времени выглядывала, а вообще пусть будет покрыта черными
или, я вот даже так сильно выражусь, зловещими пусть будет
покрыта тучами. Ну и, само собой, всякие там ночные, как бы
сказать, шорохи, звуки. Соловьев никаких не надо, это уж,
когда до описания победы дойдем, тогда пиши своих соловьев,
сколько хочешь. А сейчас нам нужны какие-нибудь такие
тревожные, понимаешь ли, птицы Вороны, допустим. Как вороны
по ночам кричат?
   Никак, комсор генерал, не кричат! - вскочил Жуков. -
Они днем и вечером кричат, а ночью они молчат.
   Ну, если вороны не кричат, тогда, понимаешь, изобрази
каких-нибудь ночных птиц, филинов каких-нибудь, что ли.
   - Я выпь изображу, комсор генерал. Она очень тревожно
кричит.
   - Вот, правильно, - удовлетворенно заметил генерал. -
Соображаешь. А ворон, собственно говоря, мы можем в
утреннюю панораму вставить. Когда накануне боя они
собираются и думают, понимаешь, что им сейчас тут чего-то
обломится. Ну, теперь ты, я думаю, свою задачу понял.
Переходим к следующему вопросу. Что у меня тут записано?
Ага. Думы перед боем. Ну, значит, разъясняю ситуацию.
Предстоит тяжелое сражение с бурят-монгольскими
захватчиками. И конечно, у Гениалиссимуса возникают,
понимаете ли, всякие думы. Нет, думы, конечно, не мрачные,
он, как выдающийся оптимист, верит в окончательную победу,
но думы у него в этот момент должны быть мудрые, глубокие и,
я бы даже сказал, философские. Это я тебе говорю, Савченко.
Ты у нас философ, тебе и карты в руки. Ты описываешь думы
Гениалиссимуса и должен все время помнить, что основные его
думы великие и гениальные И главные, как бы сказать, идеи в
этих думах должны уже иметь свое отражение. Ну, и, само
собой, в этих думах перед боем должен отразиться и
свойственный Гениалиссимусу исторический оптимизм. Он может
примерно так думать, что вот пускай я лично погибну, но зато
жизнь моя будет отдана не зазря, а за общее, понимаешь ли,
счастье. Понятно?
   Понятно, - спокойно ответил Савченко. Ну, насчет
описания всяких таких военных приготовлений, дислокации
разных частей, описания видов оружия и прочего я не
беспокоюсь, у нас по этому делу вот Малевич, - генерал
указал на одного из полковников, - крупный специалист,
бывший штабист, ты, я думаю, Малевич, с этим отлично
справишься, ну и ты, Штукин, в саперном деле тоже, я знаю,
более или менее разбираешься.
   Планерка подходила к концу. Двум корректорам было дано
указание не допускать грамматических ошибок, а поэт Мерзаев
получил специальное задание оснастить будущую главу
красочными эпитетами и яркими метафорами.
   На этом планерка закончилась Коммуний Иванович пожелал
всем участникам хорошего творческого настроения и больших
успехов в труде.
   Офицеры со своими блокнотами и карандашами организованно
покинули кабинет, а мы со Смерчевым остались.
   - Ну вот, - сказал Коммуний Иванович, - теперь вы видели,
как мы работаем. Трудно, понимаете ли, руководить таким
большим коллективом. Один одно пишет, другой - другое, иной
раз одно с другим никак не согласуется, приходится
заставлять людей переделывать. Ваши произведения сколько
человек писали?
   - Как это сколько? - удивился я. - Я один их писал.
   - Один? - изумился Смерчев. - Совершенно один? И вы
сами описывали и природу, и любовь, и переживания героев и
следили за тем, чтобы не допускать идейных ошибок?
   - Вот уж чего не делал, того не делал, - сказал я. - То
есть, конечно, я пытался следить за тем, чтобы мои герои в
идейном отношении были ужасно стойкими, но, поскольку я сам
был нестойкий, они у меня тоже в этом плане были иногда
очень даже порочными.
   - Так я и думал, - сказал Смерчев и покивал головой. -
Конечно, одному человеку написать большое произведение,
чтобы оно было одновременно и высокохудожественно и
высокоидейно, просто невозможно. А вы оставайтесь у нас.
Мы вам дадим целую бригаду писателей. Вы им только будете
давать указания, они будут писать, а вы подписывать.
   Не успел я ответить шуткой на предложение Смерчева, как
дверь отворилась, в кабинет влетел взмыленный Сиромахин. Он
пошушукался со Смерчевым, а потом объявил мне, что мы с ним
должны немедленно ехать в Кремль.


         * Часть пятая *

        В КРЕМЛЕ

   В Кремль мы прибыли в конце рабочего дня, примерно в
половине шестого.
   Я заметил, что и здесь Дзержин был своим человеком.
   Мы шли по длинным и широким коридорам, устланным красными
дорожками, через какие-то залы с огромными окнами и тяжелыми
многоярусными люстрами, большими картинами и чьими-то
бюстами, мраморными, а иногда даже и бронзовыми в углах. Я
на ходу пытался сообразить, где здесь Георгиевский зал, а
где Грановитая палата, но понять ничего не мог и
сосредоточиться не успевал.
   Многие двери охранялись. Когда мы проходили сквозь них,
два автоматчика лихо брали на караул и щелкали каблуками.
   Наконец мы оказались в очень просторной комнате с большим
зеленым столом посередине. Комната была украшена многими
портретами. Слева портрет Гениалиссимуса во весь рост в
мундире и в сияющих сапогах. Он смотрел на противоположную
стену, с которой ему отвечали восхищенными взглядами
Христос, Маркс, Энгельс и Ленин.
   В этой комнате в углу за большим столом со многими
телефонами и даже селектором сидела средних лет секретарша в
форме полковника. Ответив на наши приветствия самой
дружелюбой улыбкой, она скрылась за кожаной дверью и, тут же
вернувшись, пригласила нас в кабинет.
   Кабинет был большой, старинный, из прежней жизни. В нем
была дорогая мебель, кожаные диваны, кресла и длинный стол
для совещаний. Другой стол, письменный, с десятком
телефонных аппаратов разного цвета стоял в дальнем углу и за
ним под поясным портретом Гениалиссимуса, разворачивающего
рулон "Правды", сидел представительный пожилой человек с
совершенно лысым отполированным черепом и с маршальскими
погонами на плечах.
   Выйдя из-за стола, он удивил меня тем, что был не в
коротких, как все, штанишках, а в суконных голубых галифе с
красными лампасами и высоких хромовых сапогах. На голубом
его кителе было много разных орденов, включая самые высшие.
Дзержин представил нас друг другу, и я узнал, что передо
мной первый заместитель Гениалиссимуса по БЕЗО, Главный
Маршал Москорепа, пятижды Герой Москорепа, Герой
Коммунистического труда Берий Ильич Взрослый. Берий Ильич
обнял меня, как родного, похлопал по плечу, сказал: "Так
это вы!" - и, повернувшись к Дзержину Гавриловичу, спросил,
как идет подготовка к моему юбилею. Дзержин доложил, что
подготовка идет полным ходом, трудящиеся вступают в
соревнование, берут на себя повышенные обязательства, а
Редакционная Комиссия готова выпустить массовым тиражом мою
книгу, но...
   - Вот об этом "но" мы сейчас и поговорим, - перебил
маршал.
   Он усадил меня в кожаное кресло, сам сел в другое, а
Дзержин устроился на диване.
   Прежде всего маршал поинтересовался моим самочувствием и
спросил меня, как мне здесь нравится.
   Я еще раз осмотрелся и сказал, что, в общем-то, нравится,
помещение красивое и просторное.
   - Нет, сказал Берий Ильич, - я спрашиваю не о помещении,
а вообще как вам нравится у нас в Москорепе?
   - И вообще, сказал я, - ничего, нравится. Очень
интересно. И погода нравится?
   - Да, нравится. Замечательная коммунистическая погода.
Солнышко светит, и ни одного облачка.
   - Ну да, согласился он. - Лето неплохое. Но облачные
периоды, к сожалению, тоже бывают. Мы с ними боремся, но не
всегда успешно. Иногда они бывают слишком даже затяжные.
Впрочем, без облаков тоже плохо. Жарко. Как вы думаете?
   Я сказал, что да, думаю, что довольно жарко.
   - Да-да, сказал он, - да, жарковато. Лето для нашего
климатического пояса не очень обычное. Конечно, гораздо
приятнее, когда солнце светит, но не слепит, греет, но не
печет. И растут финиковые пальмы, и девушки в коротких
теннисных юбочках кушают пломбир и смотрят на вас влюбленно.
Не так ли? спросил он и посмотрел на меня так, будто
заглянул в самую душу.
   Мне показалось, что я сразу вспотел. Боже мой! Да что
же это происходит? Откуда они узнали про мой сон? Ведь я о
нем никому не рассказывал, даже Искре. Неужели они при их
отсталой технике даже сны умеют подсматривать?
   - Кое-что мы все же умеем, - усмехнулся маршал, показав
мне тем самым, что способен не только подсматривать сны, но
и читать мысли.
   - И книги читать умеем, - подхватил Дзержин, - чем и
вовсе поверг меня в изумление.
   Откровенно говоря, от всего этого мне стало немножко не
по себе.
   - Конечно, - продолжал маршал, - в реальной жизни не все
бывает так, как во сне, не все так легко удается. И
коммунизм наш получился не совсем такой, как мы планировали.
Маркс нас немного подвел. Ошибся.
   - Всего на две стадии, - вмешался Дзержин. Надо
отметить, что он чувствовал себя в присутствии маршала
совершенно раскованно.
   - Ну да, - сказал маршал, - на две. В масштабе всемирной
истории это не очень существенно, но для нас ощутимо.
Ошибка Маркса состоит в том, что он обещал полное обнищание
трудящихся при капитализме, а оно наступило...
   - Наступает, - поправил Дзержин.
   - А оно наступило, - повторил маршал сердито, - при
коммунизме. И конечно, человеку с юмористическим складом
ума все это, может быть, даже смешно. У нас есть над чем
посмеяться. И над короткими штанами, и над газетой, которая
издается в виде рулона, и над нехваткой первичного продукта.
Но хорошо ли смеяться над нищими? А? Хорошо?
   - Нехорошо, признал я и очень смутился. Но я же смеялся
только мысленно.
   - Да не только! - возразил Дзержин и покрутил головой.
   - Нет, не только, - подхватил маршал и посмотрел на меня
пристально. - Вот я. Классик Никитич, хотел с вами
поговорить об искусстве. Это очень интересная и
безграничная тема. Что такое искусство, для чего оно
существует, откуда в нем такая странная и непонятная сила,
этого ведь, по существу, никто не знает. Вот вы, насколько
я себе представляю, считаете, что искусство является всего
лишь отражением жизни. Не так ли?
   - Ну да, - сказал я. - В общем-то, примерно так и
считаю.
   - А это совершенно неправильно! - вскричал маршал и,
вскочив с кресла, забегал по комнате, как молодой. -
Классик Никитич, я вам вот что хочу сказать. Послушайте
меня внимательно. Ваша точка зрения совершенно ошибочна.
Искусство не отражает жизнь, а преображает. - Он даже
сделал руками весьма энергичные движения, как бы пытаясь
изобразить ими преображающую силу искусства. - Вы
понимаете, - повторил он взволнованно, - преображает. И
даже больше того, не искусство отражает жизнь, а жизнь
отражает искусство. Вы вот смеетесь над нашими
убеждениями...
   - Что вы. Господь с вами, - сказал я поспешно. - Я бы
никогда не посмел.
   - Ладно, ладно, - поморщился маршал. - Вы все никак не
можете понять, что нам о вас известно гораздо больше, чем вы
могли бы себе представить. Но дело даже не в том, что
именно мы знаем о вас. Наши знания обо всем гораздо глубже
и обширней, чем были доступны людям ваших времен. И нам
совершенно точно известно, что первичное вторично, а
вторичное первично.
   - Ну это уж совсем чепуха, - сказал я неожиданно для себя
самого. - Это какая-то метафизика, гегельянство и
кантианство. На самом деле первичное первично, а вторичное
вторично.
   Вот сколько меня жизнь ни учила, а язык за зубами держать
не научила. Сколько раз внушали мне умные люди
элементарное: пришло тебе что-нибудь в голову - не ляпай
сразу. Подумай, стоит ли твоя мысль того, чтобы ее сразу
выкладывать. Мое незрелое высказывание подействовало на
маршала и Дзержина самым решительным и, может быть, даже
зловещим для меня образом.
   Берий Ильич, ни слова не говоря, вернулся на место, сел и
стал смотреть куда-то мимо меня. Дзержин смотрел на
маршала. Оба они молчали, и молчание это тянулось довольно
долго. Потом маршал провел рукой по лицу, как бы снимая
усталость, и сказал тихо:
   - Классик Никитич, вопрос о том, что первично и что
вторично, обсуждению не подлежит. Первичное вторично, а
вторичное первично. Вы можете сослаться на Маркса и на тех,
кто вас в свое время учил, что материя первична, а сознание
вторично, но эти же ваши учителя сами себе противоречили.
Требовали от людей сознательности, а от материального
вознаграждения уклонялись. Теория противоречила практике.
А у нас полное соответствие. Но давайте лучше поговорим о
чем-нибудь более интересном.
   Например, о вашем романе. Недавно я его еще раз прочел
от корки до корки. Ну что вам сказать? Интересная работа.
В вашем творчестве даже, я бы сказал, какой-то новый этап, к
которому вы вряд ли перешли бы в Якутии.
   Он опять посмотрел мне в душу, и мне опять стало не по
себе. Вдруг он засмеялся и стал говорить в более теплом
тоне:
   - Вообще-то, я вам уже об этом сказал, роман
довольно-таки злой. Вы как бы берете шило и колете в самое
больное место. Но фантазия богатая. Читать, во всяком
случае, нескучно. Честно говоря, я много смеялся, а иногда
даже и плакал. Да, там вообще так, я бы сказал, смех сквозь
слезы.
   - Да, - поддержал его Дзержин, - эта вещь написана не
просто для смеху.
   - Да-да, - согласился маршал, - вещь серьезней, чем
кажется с первого взгляда. Хотя надо сказать, что описанием
теневых сторон жизни вы, может быть, злоупотребляете,
смакуете их, наслаждаетесь ими.
   - И много натурализма, - заметил Дзержин.
   - Да, - сказал маршал, - по части натурализма перебор
некоторый есть. Например, когда я читаю про эту
вегетарианскую свинину, мне самому хочется вырвать, как это
случилось с вашим героем.
   - Поми