ет  до
драки.
   - Да в чем же дело? Право, Чезаре,  вы  предубеждены  против  него.
Риварес, может быть, неприятный человек, но он не дурак.
   - Я не отрицаю, что памфлет  написан  неглупо,  но  прочтите  лучше
сами.
   В памфлете высмеивались бурные восторги, которые все еще вызывал  в
Италии новый папа. Написан он был язвительно и злобно,  как  все,  что
выходило из-под пера Овода; но как ни раздражал Джемму  его  стиль,  в
глубине души она не могла не признать справедливости такой критики.
   - Я вполне согласна с вами, что это злопыхательство  отвратительно,
- сказала она, положив рукопись на стол. - Но ведь это  все  правда  -
вот что хуже всего!
   - Джемма!
   - Да, это так. Называйте этого человека скользким угрем, но  правда
на его стороне. Бесполезно убеждать себя, что памфлет  не  попадает  в
цель. Попадает!
   - Вы, пожалуй, скажете, что его надо напечатать?
   - А это другой вопрос. Я не думаю, что его следует печатать в таком
виде. Он оскорбит и оттолкнет от нас решительно  всех  и  не  принесет
никакой пользы. Но  если  Риварес  переделает  его  немного,  выбросив
нападки личного характера, тогда это будет действительно ценная  вещь.
Политическая часть памфлета  превосходна.  Я  никак  не  ожидала,  что
Риварес может писать так хорошо. Он говорит именно  то,  что  следует,
то, чего не решаемся сказать мы. Как великолепно  написана,  например,
вся та часть, где он сравнивает Италию с пьяницей,  проливающим  слезы
умиления на плече у вора, который обшаривает его карманы!
   - Джемма! Да ведь это самое худшее место во  всем  памфлете!  Я  не
выношу такого огульного облаивания всех и вся.
   - Я тоже. Но не в этом дело. У Ривареса очень неприятный стиль,  да
и сам он человек  непривлекательный,  но  когда  он  говорит,  что  мы
одурманиваем себя торжественными процессиями, братскими лобызаниями  и
призывами к любви и миру и что иезуиты и  санфедисты  сумеют  обратить
все это в свою пользу, он тысячу раз прав. Жаль, что я  не  попала  на
вчерашнее  заседание  комитета.  На  чем  же   вы   в   конце   концов
остановились?
   - Да вот за этим я и  пришел:  вас  просят  сходить  к  Риваресу  и
убедить его, чтобы он смягчил свой памфлет.
   - Сходить к нему? Но  я  его  почти  не  знаю.  И  кроме  того,  он
ненавидит меня. Почему же непременно я должна идти,  а  не  кто-нибудь
другой?
   - Да просто потому, что всем другим сегодня некогда. А кроме  того,
вы самая благоразумная из нас: вы не заведете бесполезных пререканий и
не поссоритесь с ним.
   - От этого я воздержусь, конечно. Ну хорошо, если хотите, я схожу к
нему, но предупреждаю: надежды на успех мало.
   - А я уверен, что вы  сумеете  уломать  его.  И  скажите  ему,  что
комитет восхищается памфлетом как литературным произведением. Он сразу
подобреет от такой похвалы, и притом это совершенная правда.

x x x

   Овод сидел у письменного стола, заставленного цветами, и  рассеянно
смотрел  на  пол,  держа  на  коленях  развернутое  письмо.   Лохматая
шотландская овчарка, лежавшая на ковре у его  ног,  подняла  голову  и
зарычала, когда Джемма постучалась в  дверь.  Овод  поспешно  встал  и
отвесил  гостье  сухой,  церемонный  поклон.  Лицо  его  вдруг  словно
окаменело, утратив всякое выражение.
   - Вы слишком любезны, - сказал он ледяным тоном. - Если бы мне дали
знать, что вы хотите меня видеть, я бы сейчас же явился к вам.
   Чувствуя, что он мысленно проклинает ее, Джемма сразу приступила  к
делу. Овод опять поклонился и подвинул ей кресло.
   - Я пришла к вам  по  поручению  комитета,  -  начала  она.  -  Там
возникли некоторые разногласия насчет вашего памфлета.
   - Я так и думал. - Он улыбнулся и, сев против  нее,  передвинул  на
столе большую вазу с хризантемами так, чтобы заслонить от света лицо.
   - Большинство  членов,  правда,  в  восторге  от  памфлета  как  от
литературного произведения, но они  находят,  что  в  теперешнем  виде
печатать его неудобно. Резкость тона может оскорбить людей, чья помощь
и поддержка так важны для партии.
   Овод вынул из вазы хризантему и начал  медленно  обрывать  один  за
другим ее белые лепестки. Взгляд Джеммы случайно  остановился  на  его
правой руке, и тревожное чувство овладело ею - словно она  уже  видела
когда-то раньше эти тонкие пальцы.
   - Как литературное произведение памфлет  мой  ничего  не  стоит,  -
проговорил он ледяным  тоном,  -  и  с  этой  точки  зрения  им  могут
восторгаться только те, кто ничего не смыслит в литературе. А  что  он
оскорбителен - так ведь я этого и хотел.
   - Я понимаю. Но дело в том, что ваши удары могут попасть не в  тех,
в кого нужно.
   Овод пожал плечами и прикусил оторванный лепесток.
   - По-моему, вы ошибаетесь, - сказал он. -  Вопрос  стоит  так:  для
чего пригласил меня ваш комитет?  Кажется,  для  того,  чтобы  вывести
иезуитов на чистую воду и высмеять их. Эту обязанность я и выполняю по
мере своих способностей.
   -  Могу  вас  уверить,  что  никто  не  сомневается  ни   в   ваших
способностях, ни в вашей  доброй  воле.  Но  комитет  боится,  как  бы
памфлет не оскорбил  либеральную  партию  и  не  лишил  нас  моральной
поддержки рабочих. Ваш памфлет направлен против санфедистов, но многие
из читателей подумают, что вы имеете в виду церковь и нового  папу,  а
это по тактическим соображениям комитет считает нежелательным.
   - Теперь я начинаю понимать.  Пока  я  нападаю  на  тех  господ  из
духовенства, с которыми партия в дурных  отношениях,  мне  разрешается
говорить всю правду. Но как только я коснусь  священников  -  любимцев
комитета, тогда оказывается  -  "правду  всегда  гонят  из  дому,  как
сторожевую собаку, а святой отец пусть нежится у камина и..."(*59). Да
шут был прав, но из меня  шута  не  получится.  Конечно,  я  подчинюсь
решению комитета, но все же мне думается, что он обращает внимание  на
мелочи и проглядел самое главное: м-монсеньера(*60) М-монтан-нелли.
   - Монтанелли? - повторила Джемма. - Я вас не понимаю... Вы говорите
о епископе Бризигеллы?
   - Да. Новый папа только  что  назначил  его  кардиналом.  Вот  -  я
получил письмо. Не хотите ли послушать? Пишет  один  из  моих  друзей,
живущих по ту сторону границы.
   - Какой границы. Папской области?
   - Да. Вот что он пишет.
   Овод снова взял письмо, которое было у него в  руках,  когда  вошла
Джемма, и начал читать, сильно заикаясь:
   - "В-вы скоро б-будете иметь удовольствие встретиться  с  одним  из
наших злейших врагов, к-кардиналом Л-лоренцо  М-монтанелли,  епископом
Бриз-зигеллы. Он..."
   Овод оборвал чтение и  минуту  молчал.  Затем  продолжал  медленно,
невыносимо растягивая слова, но уже не заикаясь:
   - "Он намеревается посетить Тоскану в будущем месяце. Приедет  туда
с особо важной миссией "примирения". Будет  проповедовать  сначала  во
Флоренции, где проживет недели  три,  поедет  в  Сиену  и  в  Пизу  и,
наконец, через Пистойю(*61) возвратится  в  Романью(*62).  Он  открыто
примкнул к либеральному направлению в церковных  кругах.  Личный  друг
папы и кардинала Феретти(*63). При папе Григории был  в  немилости,  и
его держали  вдали,  в  каком-то  захолустье   в   Апеннинах.   Теперь
Монтанелли быстро выдвинулся. В  сущности,  он,  конечно,  пляшет  под
дудку иезуитов, как и всякий санфедист.  Возложенная  на  него  миссия
тоже  подсказана  отцами  иезуитами.  Он  один  из   самых   блестящих
проповедников католической церкви и  приносит  не  меньше  вреда,  чем
Ламбручини. Его  задача  -  поддерживать  как  можно  дольше  всеобщие
восторги по  поводу  избрания  нового  папы  и  занять  таким  образом
внимание общества, пока  великий  герцог  не  подпишет  подготовляемый
агентами иезуитов декрет. В чем состоит этот декрет,  мне  не  удалось
узнать". Теперь дальше: "Понимает ли Монтанелли,  с  какой  целью  его
посылают в Тоскану, или он просто игрушка в руках иезуитов,  разобрать
трудно. Он или необыкновенно умный негодяй, или  величайший  осел.  Но
самое странное то, что, насколько мне известно,  Монтанелли  не  берет
взяток и у него нет любовницы, - случай беспримерный!"
   Овод  отложил  письмо  в  сторону  и   сидел,   глядя   на   Джемму
полузакрытыми глазами в ожидании, что она скажет.
   - Вы  уверены,  что  ваш  корреспондент  точно  передает  факты?  -
спросила она после паузы.
   - Относительно безупречности личной жизни монсеньера  М-монтанелли?
Нет. Но ведь  он  и  сам  в  этом  не  уверен.  Помните  его  оговорку
"насколько мне известно"?..
   - Я не об этом, - холодно перебила его Джемма.  -  Меня  интересует
то, что написано о возложенной на Монтанелли миссии.
   - Да, в этом я вполне могу положиться на своего корреспондента. Это
мой старый друг, один из товарищей по сорок третьему году. А теперь он
занимает  положение,  которое  дает  ему  исключительные   возможности
разузнавать о такого рода вещах.
   "Какой-нибудь чиновник  в  Ватикане,  -  промелькнуло  в  голове  у
Джеммы. - Так вот какие у него связи! Я, впрочем, так и думала".
   - Письмо это, конечно, частного характера, - продолжал Овод, - и вы
понимаете, что содержание его никому, кроме членов вашего комитета, не
должно быть известно.
   - Само собой разумеется. Но вернемся к памфлету. Могу ли я  сказать
товарищам,  что  вы  согласны  сделать  кое-какие  поправки,   немного
смягчить тон, или...
   - А вы не думаете, синьора, что поправки могут не  только  ослабить
силу сатиры, но и уничтожить красоту "литературного шедевра"?
   - Вы спрашиваете о моем личном мнении, а я пришла говорить  с  вами
от имени комитета.
   Он спрятал письмо в карман и, наклонившись вперед, смотрел  на  нее
внимательным пытливым взглядом, совершенно  изменившим  выражение  его
лица.
   - Вы думаете, что...
   - Если вас интересует, что думаю я лично, извольте: я не согласна с
большинством в обоих  пунктах.  Я  вовсе  не  восхищаюсь  памфлетом  с
литературной точки зрения, но нахожу, что он правильно освещает  факты
и поможет нам разрешить наши тактические задачи.
   - То есть?
   - Я вполне  согласна  с  вами,  что  Италия  тянется  к  блуждающим
огонькам и что все эти восторги и ликования  заведут  ее  в  бездонную
трясину. Меня бы порадовало, если бы это было сказано открыто и смело,
хотя бы с риском оскорбить и оттолкнуть некоторых из наших  союзников.
Но как член организации, большинство которой держится противоположного
взгляда, я не могу настаивать на своем личном мнении. И, разумеется, я
тоже считаю, что  если  уж  говорить,  то  говорить  беспристрастно  и
спокойно, а не таким тоном, как в этом памфлете.
   - Вы подождете минутку, пока я просмотрю рукопись?
   Он взял памфлет, пробежал его  от  начала  до  конца  и  недовольно
нахмурился:
   - Да, вы  правы.  Это  кафешантанная  дешевка,  а  не  политическая
сатира. Но что поделаешь? Напиши я в благопристойном тоне, публика  не
поймет. Если не будет злословия, покажется скучно.
   - А вы не думаете, что злословие  тоже  нагоняет  скуку,  если  оно
преподносится в слишком больших дозах?
   Он посмотрел на нее быстрым пронизывающим взглядом и расхохотался:
   - Вы, синьора, по-видимому, из категории тех ужасных людей, которые
всегда  правы.  Но  если  я  не  устою  против  искушения  и  предамся
злословию, то стану в  конце  концов  таким  же  нудным,  как  синьора
Грассини. Небо, какая судьба! Нет, не хмурьтесь! Я знаю, что  вы  меня
не любите, и возвращаюсь к  делу.  Положение,  следовательно,  таково.
Если я выброшу все личные нападки и оставлю самую  существенную  часть
как она есть, комитет выразит сожаление, что не сможет напечатать этот
памфлет под свою  ответственность;  если  же  я  пожертвую  правдой  и
направлю  все  удары  на  отдельных  врагов  партии,   комитет   будет
превозносить мое произведение, а мы с вами будем  знать,  что  его  не
стоит печатать. Вопрос чисто  метафизический.  Что  лучше:  попасть  в
печать, не стоя того, или, вполне заслуживая  опубликования,  остаться
под спудом? Что скажет на это синьора?
   - Я не думаю, чтобы вопрос стоял  именно  так.  Если  вы  отбросите
личности, комитет согласится напечатать памфлет, хотя, конечно, многие
будут против него. И, мне кажется, он принесет пользу.  Но  вы  должны
смягчить тон. Уж если преподносить читателю такую пилюлю, так не  надо
отпугивать его с самого начала резкостью формы.
   Овод пожал плечами и покорно вздохнул:
   - Я подчиняюсь, синьора, но с одним  условием.  Сейчас  вы  лишаете
меня права смеяться, но в недалеком будущем я им  воспользуюсь.  Когда
его преосвященство, безгрешный кардинал, появится во Флоренции,  тогда
ни вы, ни ваш комитет не  должны  мешать  мне  злословить,  сколько  я
захочу. Это уж мое право!
   Он говорил самым небрежным и холодным тоном и, то  и  дело  вынимая
хризантемы из вазы, рассматривал на свет прозрачные лепестки.  "Как  у
него дрожит рука! - думала Джемма,  глядя  на  колеблющиеся  цветы.  -
Неужели он пьет?"
   - Вам лучше поговорить  об  этом  с  другими  членами  комитета,  -
сказала она, вставая. - Я не могу предугадать, как они решат.
   - А как бы решили вы? - Он тоже поднялся и стоял, прижимая цветы  к
лицу.
   Джемма  колебалась.  Вопрос  этот  смутил  ее,  всколыхнул  горькие
воспоминания.
   - Я, право, не знаю, - сказала она наконец. - В  прежние  годы  мне
приходилось не раз слышать  о  монсеньере  Монтанелли.  Он  был  тогда
каноником и ректором духовной семинарии в том городе,  где  я  жила  в
детстве. Мне много рассказывал о нем один... человек, который знал его
очень близко. Я никогда не  слышала  о  Монтанелли  ничего  дурного  и
считала его замечательной личностью. Но это было давно, с тех  пор  он
мог измениться. Бесконтрольная власть развращает людей.
   Овод поднял голову и, посмотрев ей прямо в глаза, сказал:
   - Во всяком случае, если монсеньер Монтанелли сам и не  подлец,  то
он орудие в руках подлецов. Но для меня и для моих друзей за  границей
это все равно. Камень, лежащий на дороге,  может  иметь  самые  лучшие
намерения, но все-таки его надо убрать...  Позвольте,  синьора.  -  Он
позвонил, подошел, прихрамывая, к двери и открыл ее. - Вы очень добры,
синьора, что зашли ко мне. Послать за коляской?.. Нет? До  свидания...
Бианка, проводите, пожалуйста, синьору.
   Джемма вышла на улицу в тревожном раздумье.
   "Мои друзья за границей". Кто они? И какими  средствами  думает  он
убрать с дороги камень? Если только сатирой, то почему его  глаза  так
угрожающе вспыхнули?



Глава IV

   Монсеньер Монтанелли приехал во Флоренцию в первых числах  октября.
Его приезд вызвал  в  городе  заметное  волнение.  Он  был  знаменитый
проповедник и представитель нового течения в католических кругах.  Все
ждали, что Монтанелли скажет слова любви и мира, которые уврачуют  все
скорби Италии. Назначение кардинала Гицци  государственным  секретарем
Папской области вместо ненавистного всем  Ламбручини  довело  всеобщий
восторг до предела. И Монтанелли  был  как  раз  человеком,  способным
поддержать это восторженное настроение. Безупречность его  жизни  была
настолько редким явлением среди высших  католических  сановников,  что
одно  это  привлекало  к  нему  симпатии  народа,  привыкшего  считать
вымогательства,  подкупы  и  бесчестные  интриги   почти   необходимым
условием  карьеры  служителей  церкви.  Кроме   того,   у   него   был
действительно замечательный талант проповедника, а  красивый  голос  и
большое личное обаяние неизменно служили ему залогом успеха.
   Грассини, как всегда, выбивался из сил, чтобы залучить к себе новую
знаменитость. Но сделать это было не так-то легко: на все  приглашения
Монтанелли отвечал  вежливым,  но  решительным  отказом,  ссылаясь  на
плохое здоровье и недосуг.
   - Вот всеядные животные эти супруги Грассини! - с презрением сказал
Мартини  Джемме,  проходя  с  нею  через  площадь  Синьории  ясным   и
прохладным воскресным утром. - Вы заметили, какой  поклон  он  отвесил
коляске кардинала? Им все  равно,  что  за  человек,  лишь  бы  о  нем
говорили. В жизни своей не видел таких  охотников  за  знаменитостями.
Еще недавно, в августе, - Овод, а теперь -  Монтанелли.  Надеюсь,  что
его преосвященство чувствует себя польщенным таким вниманием. Он делит
его с целой оравой авантюристов.
   Они слушали проповедь Монтанелли в кафедральном  соборе.  Громадный
храм был  так  переполнен  народом,  жаждавшим  послушать  знаменитого
проповедника, что, боясь, как  бы  у  Джеммы  не  разболелась  голова,
Мартини  убедил  ее  уйти  до  конца  службы.  Обрадовавшись   первому
солнечному утру после проливных дождей, он предложил  ей  погулять  по
зеленым склонам холмов у Сан-Никколо.
   - Нет, - сказала она, - я охотно пройдусь, если у вас  есть  время,
но только не в ту сторону. Пойдемте лучше к мосту; там будет проезжать
Монтанелли на обратном пути из собора, а мне, как и Грассини,  хочется
посмотреть на знаменитость.
   - Но вы ведь только что его видели.
   - Издали. В соборе была такая давка... а  когда  он  подъезжал,  мы
стояли сзади. Надо подойти поближе к мосту, тогда  разглядим  его  как
следует. Он остановился на Лунг-Арно.
   - Но почему вам вдруг так захотелось увидеть Монтанелли? Вы  раньше
никогда не интересовались знаменитыми проповедниками.
   -  Меня  и  теперь  интересует  не  проповедник,  а  человек.  Хочу
посмотреть, очень ли он изменился с  тех  пор,  как  я  видела  его  в
последний раз.
   - А когда это было?
   - Через два дня после смерти Артура.
   Мартини с тревогой взглянул на нее.  Они  шли  к  мосту,  и  Джемма
смотрела на воду тем ничего не видящим взглядом,  который  всегда  так
пугал его.
   - Джемма, дорогая,  -  сказал  он  минуту  спустя,  -  неужели  эта
печальная история будет преследовать вас  всю  жизнь?  Все  мы  делаем
ошибки в семнадцать лет.
   - Но не каждый из нас  в  семнадцать  лет  убивает  своего  лучшего
друга, - ответила  она  усталым  голосом  и  облокотилась  о  каменный
парапет.
   Мартини замолчал: он боялся говорить с ней, когда на  нее  находило
такое настроение.
   - Как увижу воду, так сразу вспоминаю об этом, - продолжала Джемма,
медленно  поднимая  глаза,  и  затем  добавила  с  нервной  дрожью:  -
Пойдемте, Чезаре, здесь холодно.
   Они молча перешли мост и свернули на  набережную.  Через  несколько
минут Джемма снова заговорила:
   - Какой красивый голос у этого человека! В нем есть то, чего нет ни
в каком другом человеческом  голосе.  В  этом,  я  думаю,  секрет  его
обаяния.
   - Да, голос чудесный, - подхватил Мартини,  пользуясь  возможностью
отвлечь ее от страшных воспоминаний, навеянных  видом  реки.  -  Да  и
помимо голоса, это лучший из всех проповедников, каких мне приходилось
слышать. Но я думаю, что секрет обаяния Монтанелли кроется  глубже:  в
безупречной жизни, так отличающей его от остальных сановников  церкви.
Едва ли кто укажет другое высокое духовное лицо во всей Италии,  кроме
разве самого папы, с такой незапятнанной репутацией. Помню, в  прошлом
году, когда я  ездил  в  Романью,  мне  пришлось  побывать  в  епархии
Монтанелли, и я видел, как суровые горцы ожидали его под дождем, чтобы
только взглянуть на него или коснуться его одежды. Они чтут Монтанелли
почти как святого, а это очень много значит: ведь в Романье  ненавидят
всех,  кто  носит  сутану.  Я  сказал  одному   старику   крестьянину,
типичнейшему контрабандисту, что народ, как видно, очень предан своему
епископу, и он мне ответил: "Попов мы не  любим,  все  они  лгуны.  Мы
любим монсеньера Монтанелли. Он не лжет нам, и он справедлив".
   -  Любопытно,  -  сказала  Джемма,  скорее  размышляя  вслух,   чем
обращаясь к Мартини, - известно ли ему, что о нем думают в народе?
   - Наверно, известно. А вы полагаете, что это неправда?
   - Да, неправда.
   - Откуда вы знаете?
   - Он сам мне сказал.
   - Он? Монтанелли? Джемма, когда это было?
   Она откинула  волосы  со  лба  и  повернулась  к  нему.  Они  снова
остановились. Мартини облокотился