обора его ноги оставляли кровавые следы.
   Он подошел к алтарю и, выйдя из-под балдахина,  поднялся  вверх  по
ступенькам.  Справа  и  слева  от  алтаря  стояли   коленопреклоненные
мальчики с кадилами и капелланы с горящими факелами, и  в  их  глазах,
обращенных на тело искупителя, поблескивали жадные огоньки.
   И когда он стал перед алтарем и воздел свои запятнанные кровью руки
с поруганным, изувеченным  телом  возлюбленного  сына  своего,  голоса
гостей, созванных на пасхальный пир, снова слились в общем хоре.
   А сейчас тело унесут... Иди, любимый,  исполни,  что  предначертано
тебе, и распахни райские врата перед этими несчастными. Передо мной же
распахнутся врата ада.
   Дьякон поставил священный сосуд на алтарь, а он преклонил колена, и
с алтаря на его обнаженную голову  капля  за  каплей  побежала  кровь.
Голоса певчих звучали все громче  и  громче,  будя  эхо  под  высокими
сводами собора.
   "Sine termino... sine termino!"(*103) О  Иисус,  счастлив  был  ты,
когда мог пасть под  тяжестью  креста!  Счастлив  был  ты,  когда  мог
сказать: "Свершилось!" Мой  же  путь  бесконечен,  как  путь  звезд  в
небесах. И там, в геенне огненной, меня ждет червь, который никогда не
умрет, и пламя, которое никогда  не  угаснет.  "Sine  termino...  sine
termino!"
   Устало,  покорно  проделал  кардинал  оставшуюся  часть  церемонии,
машинально выполняя  привычный  ритуал.  Потом,  после  благословения,
опять преклонил колена перед  алтарем  и  закрыл  руками  лицо.  Голос
священника, читающего молитву об отпущении грехов, доносился до  него,
как дальний отзвук того мира, к которому  он  больше  не  принадлежал.
Наступила тишина. Кардинал встал и протянул руку, призывая к молчанию.
Те, кто уже пробирался к дверям, вернулись обратно.
   По собору пронесся шепот: "Его преосвященство будет говорить".
   Священники переглянулись в изумлении и ближе придвинулись  к  нему;
один из них спросил вполголоса:
   - Ваше преосвященство намерены говорить с народом?
   Монтанелли  молча  отстранил  его  рукой.   Священники   отступили,
перешептываясь. Проповеди в этот день не полагалось, это противоречило
всем обычаям, но кардинал мог  поступить  по  своему  усмотрению.  Он,
вероятно, объявит народу что-нибудь важное: новую  реформу,  исходящую
из Рима, или послание святого отца.
   Со ступенек алтаря Монтанелли взглянул вниз, на  море  человеческих
лиц. С жадным любопытством глядели они на него, а он  стоял  над  ними
неподвижный, похожий на призрак в своем белом облачении.
   - Тише! Тише! - негромко повторяли распорядители, и  рокот  голосов
постепенно замер, как замирает порыв ветра в вершинах деревьев.
   Все смотрели на неподвижную фигуру, стоявшую на ступеньках  алтаря.
И вот в мертвой тишине раздался отчетливый, мерный голос кардинала:
   - В евангелии от святого Иоанна сказано: "Ибо так возлюбил бог мир,
что отдал сына своего единородного, дабы мир спасен был  через  него".
Сегодня у нас праздник тела и крови искупителя,  погибшего  ради  вас,
агнца божия, взявшего на себя грехи мира, сына господня,  умершего  за
ваши прегрешения. Вы собрались, чтобы вкусить от  жертвы,  принесенной
вам, и возблагодарить за это бога. И я знаю, что утром, когда  вы  шли
вкусить от тела искупителя, сердца ваши были исполнены радости,  и  вы
вспомнили о  муках,  перенесенных  богом-сыном,  умершим  ради  вашего
спасения.
   Но кто из вас подумал о страданиях бога-отца, который  дал  распять
на кресте своего сына? Кто из вас вспомнил о муках отца, глядевшего на
Голгофу(*104) с высоты своего небесного трона?
   Я смотрел на вас сегодня, когда вы шли торжественной процессией,  и
видел, как ликовали вы в сердце своем, что отпустятся вам грехи  ваши,
и радовались своему спасению. И вот  я  прошу  вас:  подумайте,  какой
ценой оно было куплено. Велика его цена! Она превосходит цену рубинов,
ибо она цена крови...
   Трепет  пробежал  по  рядам.   Священники,   стоявшие   в   алтаре,
перешептывались между собой и слушали, подавшись всем телом вперед.
   Но кардинал снова заговорил, и они умолкли.
   - Поэтому говорю вам сегодня. Я есмь сущий. Я  глядел  на  вас,  на
вашу немощность и ваши печали и на малых детей, играющих у ног  ваших.
И душа моя исполнилась сострадания к  ним,  ибо  они  должны  умереть.
Потом я заглянул в глаза возлюбленного  сына  моего  и  увидел  в  них
искупление кровью. И я пошел своей дорогой и оставил  его  нести  свой
крест.
   Вот оно, отпущение грехов. Он умер за вас, и тьма поглотила его; он
умер и не воскреснет; он умер, и нет у меня сына. О мой  мальчик,  мой
мальчик!
   Из груди кардинала вырвался долгий жалобный  стон,  и  его,  словно
эхо, подхватили испуганные голоса людей. Духовенство встало  со  своих
мест, дьяконы подошли к кардиналу и взяли его за руки. Но он  вырвался
и сверкнул на них глазами, как разъяренный зверь:
   - Что это? Разве не довольно еще крови?  Подождите  своей  очереди,
шакалы! Вы тоже насытитесь!
   Они попятились от него и сбились  в  кучу,  бледные,  дрожащие.  Он
снова повернулся к народу, и людское море заволновалось, как нива, над
которой пролетел вихрь.
   - Вы убили, убили его! И я допустил это, потому что не хотел  вашей
смерти. А теперь, когда вы приходите ко мне с лживыми славословиями  и
нечестивыми молитвами, я раскаиваюсь в своем безумстве!  Лучше  бы  вы
погрязли в пороках и заслужили вечное проклятие, а он остался бы жить.
Стоят ли ваши зачумленные души, чтобы за спасение  их  было  заплачено
такой ценой?
   Но поздно, слишком поздно! Я кричу, а он не слышит меня. Стучусь  у
его могилы, но он не проснется. Один стою я в пустыне и перевожу  взор
с залитой кровью земли, где зарыт свет очей моих, к  страшным,  пустым
небесам. И отчаяние овладевает мной. Я отрекся  от  него,  отрекся  от
него ради вас, порождения ехидны!
   Так вот оно, ваше спасение! Берите! Я бросаю его вам,  как  бросают
кость своре рычащих собак! За пир уплачено. Так придите, ешьте досыта,
людоеды, кровопийцы, стервятники,  питающиеся  мертвечиной!  Смотрите:
вон со ступенек алтаря течет горячая, дымящаяся кровь!  Она  течет  из
сердца моего сына, и она пролита за вас! Лакайте же ее, вымажьте  себе
лицо этой кровью! Деритесь за тело, рвите его на куски...  и  оставьте
меня! Вот тело, отданное за вас. Смотрите, как оно изранено и  сочится
кровью, и все  еще  трепещет  в  нем  жизнь,  все  еще  бьется  оно  в
предсмертных муках! Возьмите же его, христиане, и ешьте!
   Он схватил ковчег со святыми дарами, поднял его высоко над  головой
и с размаху  бросил  на  пол.  Металл  зазвенел  о   каменные   плиты.
Духовенство толпой ринулось вперед,  и  сразу  двадцать  рук  схватили
безумца.
   И только тогда напряженное молчание народа разрешилось  неистовыми,
истерическими воплями.
   Опрокидывая стулья и скамьи, сталкиваясь в дверях, давя друг друга,
обрывая занавеси и гирлянды, рыдающие люди хлынули на улицу.


                                Эпилог

   - Джемма, вас кто-то спрашивает внизу.
   Мартини произнес эти слова тем сдержанным тоном,  который  они  оба
бессознательно усвоили в течение последних десяти дней.
   Этот тон да еще ровность и  медлительность  речи  и  движений  были
единственными проявлениями их горя.
   Джемма в переднике и с засученными рукавами раскладывала  на  столе
маленькие свертки с патронами. Она занималась этим с  самого  утра,  и
теперь, в лучах ослепительного полдня, было видно,  как  осунулось  ее
лицо.
   - Кто там, Чезаре? Что ему нужно?
   - Я не знаю, дорогая.  Он  мне  ничего  не  сказал.  Просил  только
передать, что ему хотелось бы переговорить с вами наедине.
   - Хорошо. - Она сняла передник и спустила рукава. - Нечего  делать,
надо выйти к нему. Наверно, это просто сыщик.
   - Я буду в соседней комнате. В случае чего, кликните меня. А  когда
отделаетесь от него, прилягте  и  отдохните  немного.  Вы  целый  день
провели на ногах.
   - Нет, нет! Я лучше буду работать.
   Джемма медленно спустилась по лестнице. Мартини молча шел следом за
ней.
   За эти дни Джемма состарилась на десять лет. Едва  заметная  раньше
седина теперь выступала у нее широкой прядью. Она почти  не  поднимала
глаз, но  если  Мартини  удавалось  случайно  поймать  ее  взгляд,  он
содрогался от ужаса.
   В маленькой гостиной стоял навытяжку незнакомый  человек.  Взглянув
на его неуклюжую фигуру и испуганные глаза, Джемма догадалась, что это
солдат швейцарской гвардии(*105).  На  нем  была  крестьянская  блуза,
очевидно, с чужого плеча. Он озирался по сторонам, словно  боясь,  что
его вот-вот накроют.
   - Вы говорите по-немецки? - спросил он.
   - Немного. Мне передали, что вы хотите видеть меня.
   - Вы синьора Болла? Я принес вам письмо.
   - Письмо? - Джемма вздрогнула и оперлась рукой о стол.
   - Я из стражи, вон оттуда. - Солдат показал в  окно  на  холм,  где
виднелась крепость. - Письмо это от казненного на прошлой  неделе.  Он
написал его в последнюю ночь перед расстрелом. Я обещал  ему  передать
письмо вам в руки.
   Она склонила голову. Все-таки написал...
   - Потому-то я так долго и не приносил, -  продолжал  солдат.  -  Он
просил передать вам лично. А я не  мог  раньше  выбраться  -  за  мной
следили. Пришлось переодеться.
   Солдат пошарил за пазухой. Стояла жаркая погода, и сложенный листок
бумаги, который он вытащил, был не только грязен и  смят,  но  и  весь
промок от пота. Солдат  неловко  переступил  с  ноги  на  ногу.  Потом
почесал в затылке.
   - Вы никому  не  расскажете?  -  робко  проговорил  он,  окинув  ее
недоверчивым взглядом. - Я пришел сюда, рискуя жизнью.
   - Конечно, нет! Подождите минутку...
   Солдат уже повернулся к двери, но Джемма, остановив его,  протянула
руку к кошельку. Оскорбленный, он попятился назад и сказал грубовато:
   - Не нужно мне ваших денег. Я сделал это  ради  него  -  он  просил
меня. Ради него  я  пошел  бы  и  на  большее.  Он  был  очень  добрый
человек...
   Джемма уловила легкую дрожь в его голосе и  подняла  глаза.  Солдат
вытирал слезы грязным рукавом.
   - Мы не могли не стрелять, - продолжал он полушепотом.  -  Мы  люди
подневольные. Дали промах... а он стал смеяться над нами.  Назвал  нас
новобранцами... Пришлось стрелять второй  раз.  Он  был  очень  добрый
человек...
   Наступило долгое молчание. Потом солдат выпрямился,  неловко  отдал
честь и вышел...
   Несколько минут Джемма стояла  неподвижно,  держа  в  руке  листок.
Потом села у открытого окна.
   Письмо,  написанное  очень  убористо,  карандашом,   нелегко   было
прочитать. Но первые два  слова,  английские,  сразу  бросились  ей  в
глаза:

                            Дорогая Джим!

   Строки вдруг расплылись у нее перед глазами,  подернулись  туманом.
Она потеряла его. Опять потеряла! Детское  прозвище  заставило  Джемму
заново почувствовать эту утрату,  и  она  уронила  руки  в  бессильном
отчаянии, словно земля, лежавшая на нем, всей тяжестью  навалилась  ей
на грудь.
   Потом снова взяла листок и стала читать:

        Завтра на рассвете меня расстреляют. Я обещал сказать вам
     все, и если уж исполнять это обещание, то откладывать больше
     нельзя. Впрочем, стоит ли пускаться в длинные объяснения? Мы
     всегда понимали друг друга без лишних слов. Даже когда  были
     детьми.
        Итак, моя  дорогая,  вы  видите,  что  незачем  вам  было
     терзать свое сердце из-за той старой  истории  с  пощечиной.
     Мне было тяжело перенести это. Но  потом  я  получил  немало
     других таких же пощечин  и  стерпел  их.  Кое  за  что  даже
     отплатил. И сейчас, я  как  рыбка  в  нашей  детской  книжке
     (забыл ее  название),  "жив  и  бью  хвостом"  -  правда,  в
     последний раз... А завтра утром  finita  la  commedia(*106).
     Для вас  и  для  меня  это  значит:  цирковое  представление
     окончилось. Воздадим благодарность  богам  хотя  бы  за  эту
     милость. Она невелика, но все же это милость. Мы должны быть
     признательны и за нее.
        А что касается завтрашнего утра, то мне хочется, чтобы  и
     вы, и Мартини знали, что я совершенно счастлив и  спокоен  и
     что мне  нечего  больше  просить  у  судьбы.  Передайте  это
     Мартини как мое прощальное слово. Он славный малый,  хороший
     товарищ... Он поймет. Я  знаю,  что,  возвращаясь  к  тайным
     пыткам и казням,  эти  люди  только  помогают  нам,  а  себе
     готовят незавидную участь. Я  знаю,  что,  если  вы,  живые,
     будете держаться  вместе  и  разить  врагов,  вам  предстоит
     увидеть  великие  события.  А  я  выйду  завтра  во  двор  с
     радостным сердцем, как школьник,  который  спешит  домой  на
     каникулы. Свою долю работы я выполнил, а смертный приговор -
     лишь   свидетельство   того,   что   она   была    выполнена
     добросовестно. Меня убивают потому, что я внушаю им страх. А
     чего же еще может желать человек?
        Впрочем, я-то желаю еще кое-чего. Тот, кто идет  умирать,
     имеет право на прихоть. Моя прихоть  состоит  в  том,  чтобы
     объяснить вам, почему я был так груб с вами и не мог  забыть
     старые счеты.
        Вы, впрочем; и сами все понимаете, и я напоминаю об  этом
     только потому, что мне приятно написать эти слова.  Я  любил
     вас, Джемма, когда вы были еще нескладной маленькой девочкой
     и ходили в простеньком платьице с  воротничком  и  заплетали
     косичку. Я и теперь люблю вас.  Помните,  я  поцеловал  вашу
     руку, и вы так жалобно просили меня "никогда больше этого не
     делать"? Я знаю, это было нехорошо с  моей  стороны,  но  вы
     должны простить меня. А теперь я целую  бумагу,  на  которой
     написано ваше имя. Выходит, что я поцеловал вас дважды и оба
     раза без вашего согласия. Вот и все. Прощайте, моя дорогая!

   Подписи не было. Вместо нее  Джемма  увидела  стишок,  который  они
учили вместе еще детьми:

                          Счастливой мошкою
                          Летаю.
                          Живу ли я
                          Иль умираю.

   Полчаса спустя в комнату вошел Мартини. Много лет он  скрывал  свое
чувство к Джемме, но сейчас, увидев ее горе,  не  выдержал  и,  уронив
листок, который был у него в руках, обнял ее:
   - Джемма! Что такое? Ради бога! Ведь вы никогда не плачете! Джемма!
Джемма! Дорогая, любимая моя!
   - Ничего, Чезаре. Я расскажу потом... Сейчас не могу.
   Она торопливо сунула в карман залитое слезами письмо, отошла к окну
и выглянула на улицу, пряча от  Мартини  лицо.  Он  замолчал,  закусив
губы. Первый раз за все эти годы он, точно мальчишка,  выдал  себя,  а
она даже ничего не заметила.
   - В  соборе  ударили  в  колокол,  -  сказала  Джемма  оглянувшись;
самообладание вернулось к ней. - Должно быть, кто-то умер.
   - Об этом-то я и пришел сказать, - спокойно ответил Мартини.
   Он поднял  листок  с  пола  и  передал  ей.  Это  было  объявление,
напечатанное на скорую руку  крупным  шрифтом  и  обведенное  траурной
каймой:

        Наш горячо любимый епископ, его  преосвященство  кардинал
     монсеньер  Лоренцо  Монтанелли  скоропостижно  скончался   в
     Равенне от разрыва сердца.

   Джемма быстро взглянула на Мартини, и он, пожав плечами, ответил на
ее невысказанную мысль:
   - Что же вы хотите, мадонна?  Разрыв  сердца  -  разве  это  плохое
объяснение? Оно не хуже других.


                       Роман "Овод" и его автор

   На 17-м этаже большого мрачного дома на 24-й  улице  Нью-Йорка  еще
недавно жила старая английская писательница Этель Лилиан Войнич.  Жила
она вместе  со  своей  приятельницей  Анной  Нилл.  Анна  работала   в
библиотеке, и Войнич почти  целые  дни  была  одна.  Окна  ее  комнаты
выходят на восток. Часами сидела она в кресле у окна и вспоминала...
   Позади длинная, сложная, трудная жизнь. Множество  стран,  городов,
людей и непрестанный труд.
   А у книги, созданной ею, - своя судьба.
   Встреченный возмущением в Америке, равнодушием в Англии,  ее  роман
"Овод" был восторженно принят в России.
   Она писала свой роман только для взрослых, считая, что он никак  не
годится для молодежи, но именно молодой читатель страстно  полюбил  ее
героя.
   Все ее сверстники умерли, она была почти  одинока.  Она  ничего  не
знала о том, как относятся к  ее  роману  теперь  в  России,  в  СССР.
Бережно хранила она маленькую книжечку в желтой  обложке - дешевенькое
издание "Овода" на русском языке, вышедшее в 1913 году.  Она  считала,
что это последнее издание ее романа в России.
   Но вот однажды, в конце лета  1955  года,  ей  принесли  апрельский
номер советского журнала "Огонек". В  нем  была  напечатана  статья  -
"Роман "Овод" и его автор".  Взволнованная  до  глубины  души,  старая
писательница  увидела  в  журнале  свою  фотографию   пятидесятилетней
давности, портрет своего отца, мужа.
   Значит, ее не забыли, ее любят в той огромной прекрасной стране - в
той стране, где она сама бывала в молодости, за  свободу  которой  она
когда-то боролась!
   Оказывается, к 1955 году ее  роман  "Овод"  переведен  на  двадцать
языков народов СССР. Тиражи его изданий превысили  два  миллиона!  Два
раза по его сюжету  ставили  кинофильмы,  тысячи  зрителей  во  многих
городах смотрят спектакль "Овод".
   Потрясенная, она долго не могла заснуть в эту ночь.
   - Я же говорила тебе о России, - делится она  с  Анной.  -  Они  не
могли перестать читать мою книгу.
   С тех пор журнал "Огонек" постоянно лежал у нее на столе.
   Через некоторое время она узнала, что в Америку приезжает делегация
советских журналистов. Они хотели видеть автора "Овода", и Э.Л. Войнич
пригласила их к себе в гости.
   И вот они очутились перед ней - живые люди страны социализма. Она -
современница Маркса и Энгельса - воочию увидела людей будущего. И  это
будущее раньше всего наступило в России.
   Советские  журналисты  принесли  ей  цветы.  Она  гладила  тонкими,
высохшими пальцами нежно-розовые лепестки хризантем. Она очень  любила
цветы...
   Советские журналисты рассказывали ей снова  о  любви  народа  к  ее
роману... Да, читают, наверно, но чтоб так любили! На двадцати языках,
свыше двух миллионов! - это ей казалось невероятным, и она недоверчиво
качала головой.
   Гости задавали ей сотни вопросов. Она говорила  с  ними  по-русски.
Она так давно не говорила по-русски. Иногда она забывала  какое-нибудь
слово, но, помолчав минутку, вспоминала его. Она очень любила  русский
язык и прекрасную литературу, созданную на этом языке.
   Э.Л. Войнич рассказывала о своих русских друзьях и прежде всего  об
известном   революционере   и   писателе    -    Сергее    Михайловиче
Степняке-Кравчинском, авторе замечательных книг: "Подпольная  Россия",
"Андрей Кожухов", "Домик на Волге" и других.
   - Мы, молодые, называли его опекуном, - говорила Э.Л. Войнич. - Это
он помог мне стать писательницей.
   Гости были готовы слушать ее  рассказы  весь  день,  но  она  скоро
устала, ведь ей уже 91 год...
   Специальный корреспондент газеты "Комсомольская правда" попросил ее
написать несколько слов привета советской молодежи.
   Э.Л. Войнич задумалась: несколько слов, а надо ведь  сказать  самое
главное! О, она хорошо знала, что самое главное для страны социализма,
и уверенной рукой вывела слова:
   "Всем детям Советского Союза: счастливого будущего в мире  мира"  и
подписалась "Э.Л. Войнич. Нью-Йорк. 17 ноября 1955 года".
   С этого дня переменилась жизнь  Э.Л.  Войнич.  Она  стала  получать
сотни писем из СССР. К ней приходило множество посетителей:  советские
писатели, художники, артисты, дипломаты. Ей  дома  показали  советский
фильм  "Овод",  ей  посылали  издания  ее  книг,   театральные   афиши
спектаклей "Овод"...
   Высок и  завиден  удел  писателя,  при  жизни  заслужившего  любовь
миллионов читателей во всем мире. Миллионов -  это  не  преувеличение:
ведь роман "Овод" переведен почти  на  все  европейские  языки.  Роман
"Овод" знают и любят