раждане Афин  были  слишком  вялы,  и  понадобился  Овод(*42),  чтобы
пробудить их.
   Риккардо ударил рукой по столу:
   - Овод! Как это мы не вспомнили о нем?  Вот  человек,  который  нам
нужен!
   - Кто это?
   - Овод - Феличе Риварес. Не помните? Он из группы Муратори, которая
пришла сюда с гор года три назад(*43).
   - Вы знаете эту группу?  Впрочем,  вспоминаю!  Вы  провожали  их  в
Париж.
   - Да, я доехал с Риваресом до  Ливорно  и  оттуда  отправил  его  в
Марсель. Ему не хотелось оставаться в Тоскане. Он  заявил,  что  после
неудачного восстания остается только  смеяться  и  что  поэтому  лучше
уехать в Париж.  Он,  очевидно,  согласен  с  синьором  Грассини,  что
Тоскана неподходящее место для смеха. Но если  мы  его  пригласим,  он
вернется, узнав, что теперь есть возможность действовать в Италии. Я в
этом почти уверен.
   - Как вы его назвали?
   - Риварес. Он, кажется, бразилец. Во всяком случае, жил в Бразилии.
Я, пожалуй, не встречал более  остроумного  человека.  В  то  время  в
Ливорно нам было, конечно, не до веселья - один Ламбертини чего стоил!
Сердце разрывалось на него глядя...  Но  мы  не  могли  удержаться  от
смеха,  когда  Риварес  заходил  в  комнату,  -   сплошной   фейерверк
остроумия! На лице у него, помнится, большой шрам от сабельного удара.
Странный он человек... Но я  уверен,  что  его  шутки  удержали  тогда
многих из этих несчастных от полного отчаяния.
   - Не он ли пишет политические фельетоны во французских газетах  под
псевдонимом Le Taon(*44)?
   - Да.  По  большей  части  коротенькие  статейки  и  юмористические
фельетоны. Апеннинские контрабандисты прозвали Ривареса Оводом за  его
злой язык, и с тех пор он взял себе этот псевдоним.
   - Мне кое-что известно об этом субъекте, - как  всегда,  солидно  и
неторопливо вмешался в разговор Грассини, - и не могу  сказать,  чтобы
то, что я о нем слышал, располагало  в  его  пользу.  Овод  несомненно
наделен блестящим умом, но человек он поверхностный, и мне  кажется  -
таланты его переоценили. Весьма вероятно, что у него нет недостатка  в
мужестве. Но его репутация в Париже и в Вене далеко не безупречна. Это
человек,  жизнь  которого  изобиловала   сомнительными   похождениями,
человек, неизвестно откуда взявшийся. Говорят,  что  экспедиция  Дюпре
подобрала его из милости где-то  в  дебрях  Южной  Америки  в  ужасном
состоянии, почти одичалого. Насколько мне известно, он никогда не  мог
объяснить, чем было вызвано такое падение. А что  касается  событий  в
Апеннинах, то в  этом  неудачном  восстании  принимал  участие  всякий
сброд - это ни для кого не секрет. Все знают, что казненные  в Болонье
были самыми настоящими преступниками. Да и нравственный  облик  многих
из скрывшихся не поддается описанию. Правда, некоторые из участников -
люди весьма достойные.
   - И находятся в тесной дружбе со многими из здесь присутствующих! -
оборвал Грассини Риккардо, и в его голосе прозвучали негодующие нотки.
- Щепетильность и строгость весьма похвальные качества, но не  следует
забывать,  Грассини,  что  эти  "настоящие  преступники"  пожертвовали
жизнью ради своих убеждений, а это побольше, чем сделали мы с вами.
   - В следующий раз,  -  добавил  Галли,  -  когда  кто-нибудь  будет
передавать вам старые парижские сплетни, скажите ему от  моего  имени,
что относительно экспедиции Дюпре они  ошибаются.  Я  лично  знаком  с
помощником Дюпре, Мартелем, и слышал от него всю историю.  Верно,  что
они нашли  Ривареса  в  тех  местах.  Он  сражался   за   Аргентинскую
республику(*45), был взят в плен и бежал. Потом, переодетый,  скитался
по стране, пробираясь обратно в Буэнос-Айрес. Версия, будто экспедиция
подобрала его из милости, - чистейший вымысел. Их переводчик заболел и
должен был  вернуться  обратно,  а  сами  французы  не  знали  местных
наречий. Ривареса взяли в переводчики, и он провел с экспедицией целых
три года, исследуя притоки Амазонки. По словам Мартеля, им никогда  не
удалось бы довести до конца свою работу, если бы не Риварес.
   - Кто бы он ни был, - вмешался Фабрицци, - но должно же быть что-то
выдающееся в человеке, который сумел обворожить таких  опытных  людей,
как Мартель и Дюпре. Как вы думаете, синьора?
   - Я о нем ровно ничего не знаю. Я была в Англии, когда эти  беглецы
проезжали Тоскану. Но  если  о  Риваресе  отзываются  с  самой  лучшей
стороны те, кому пришлось в течение трех лет странствовать  с  ним,  а
также товарищи, участвовавшие в восстании, то этого, я  думаю,  вполне
достаточно, чтобы не обращать внимания на бульварные сплетни.
   - О его товарищах и говорить нечего, - сказал Риккардо. -  Ривареса
обожали поголовно все от Муратори и Замбеккари до самых диких  горцев.
Кроме того, он  личный  друг  Орсини(*46).  Правда,  в  Париже  о  нем
рассказывают всякие небылицы, но ведь  если  человек  не  хочет  иметь
врагов, он не должен быть политическим сатириком.
   - Я не совсем уверен, но, кажется, я видел его  как-то,  когда  эти
политические эмигранты были здесь, - сказал Лега.  -  Он  ведь  не  то
горбат, не то хромает.
   Профессор выдвинул ящик письменного стола, достал кипу бумаг и стал
их перелистывать.
   - У меня есть где-то полицейское описание его примет, - сказал  он.
- Вы помните, когда им удалось бежать и скрыться в горах, повсюду были
разосланы их приметы, а кардинал... как же зовут этого негодяя?..  да,
кардинал Спинола(*47)! Так  вот,  он  даже  предлагал  награду  за  их
головы. В связи с этим рассказывают  одну  очень  интересную  историю.
Риварес надел старый солдатский мундир и бродил по  стране  под  видом
раненого  карабинера,  отыскивающего  свою  часть.   Во   время   этих
странствований он наткнулся на отряд, посланный  Спинолой  на  его  же
розыски, и целый день ехал с солдатами в одной повозке  и  рассказывал
душераздирающие истории о  том,  как  бунтовщики  взяли  его  в  плен,
затащили в свой притон в горах и  подвергли  ужасным  пыткам.  Солдаты
показали ему бумагу с описанием его примет, и он наговорил им  всякого
вздору о "дьяволе", которого прозвали Оводом. Потом ночью,  когда  все
улеглись спать, Риварес вылил им в порох ведро воды и дал тягу,  набив
карманы провизией и патронами... А, вот,  нашел!  -  сказал  Фабрицци,
оборвав свой рассказ. - "Феличе Риварес, по прозвищу Овод.  Возраст  -
около тридцати лет. Место рождения неизвестно, но по некоторым  данным
- Южная Америка.  Профессия  -  журналист.  Небольшого  роста.  Волосы
черные. Борода черная. Смуглый. Глаза синие. Лоб  высокий.  Нос,  рот,
подбородок..." Да, вот еще: "Особые приметы:  прихрамывает  на  правую
ногу, левая рука скрючена,  недостает  двух  пальцев.  Шрам  на  лице.
Заикается". Затем добавлено: "Очень  искусный  стрелок  -  при  аресте
следует соблюдать осторожность".
   - Удивительная вещь! Как он их обманул с таким списком примет?
   - Выручила его, несомненно, только смелость. Малейшее подозрение, и
он бы погиб. Ему удается выходить из любых положений благодаря  умению
принимать невинный, внушающий доверие вид... Ну, так вот, господа, что
же вы обо всем этом  думаете?  Оказывается,  Ривареса  многие  из  вас
хорошо знают. Что ж, давайте  напишем  ему,  что  мы  будем  рады  его
помощи.
   - Сначала надо все-таки познакомить его с нашим планом, - заговорил
Фабрицци, - и узнать, согласен ли он с ним.
   - Ну, поскольку речь идет о борьбе с иезуитами, Риварес согласится.
Я не знаю более  непримиримого  антиклерикала.  В  этом  отношении  он
просто бешеный.
   - Итак, вы напишете ему, Риккардо?
   - Конечно. Сейчас припомню, где он теперь.  Кажется,  в  Швейцарии.
Удивительно непоседливое существо: вечно кочует. Ну,  а  что  касается
памфлетов...
   Вновь  началась  оживленная  дискуссия.  Когда  наконец  все  стали
расходиться, Мартини подошел к синьоре Болле:
   - Я провожу вас, Джемма.
   - Спасибо. Мне нужно переговорить с вами о делах.
   - Опять что-нибудь с адресами? - спросил он вполголоса.
   -  Ничего  серьезного.  Но  все-таки,  мне  кажется,  надо   что-то
предпринять. На этой неделе на почте задержали  два  письма.  И  то  и
другое совершенно невинные, да и задержка  эта,  может  быть,  простая
случайность. Однако рисковать нельзя. Если полиция взяла под  сомнение
хоть один из наших адресов, их надо немедленно изменить.
   - Я приду к вам завтра. Не стоит сейчас говорить о делах  -  у  вас
усталый вид.
   - Я не устала.
   - Так, стало быть, опять расстроены чем-нибудь?
   - Нет, так, ничего особенного.



Глава II

   - Кэтти, миссис Болла дома?
   - Да, сударь, она  одевается.  Пожалуйте  в  гостиную,  она  сейчас
сойдет вниз.
   Кэтти встретила гостя с истинно девонширским(*48) радушием. Мартини
был ее любимцем. Он говорил по-английски - конечно, как иностранец, но
все-таки вполне прилично, - не имел привычки засиживаться до часу ночи
и, не  обращая  внимания  на  усталость  хозяйки,   разглагольствовать
громогласно о политике, как это  часто  делали  другие.  А  главное  -
Мартини приезжал в Девоншир поддержать миссис Боллу  в  самое  тяжелое
для нее время, когда у нее умер ребенок и умирал муж. С той поры  этот
неловкий, молчаливый человек стал для Кэтти таким же членом семьи, как
и ленивый черный кот  Пашт,  который  сейчас  примостился  у  него  на
коленях. А кот, в свою очередь, смотрел  на  Мартини,  как  на  весьма
полезную вещь в доме. Этот гость не наступал ему на хвост,  не  пускал
табачного дыма в глаза, подобно  прочим,  весьма  навязчивым  двуногим
существам, позволял удобно свернуться у него на коленях и мурлыкать, а
за столом всегда помнил, что коту вовсе не интересно только  смотреть,
как люди едят рыбу. Дружба между ними завязалась уже давно. Когда Пашт
был еще котенком, Мартини взял его под свое покровительство  и  привез
из Англии в Италию в корзинке, так как  больной  хозяйке  было  не  до
него. И  с  тех  пор  кот  имел  много  случаев  убедиться,  что  этот
неуклюжий, похожий на медведя человек - верный друг ему.
   - Как вы оба уютно устроились! - сказала, входя в комнату,  Джемма.
- Можно подумать, что вы рассчитываете провести так весь вечер!
   Мартини бережно снял кота с колен.
   - Я пришел пораньше, - сказал он, - в надежде, что  вы  дадите  мне
чашку чаю, прежде чем мы тронемся в путь. У Грассини будет,  вероятно,
очень много народу и плохой ужин. В этих  фешенебельных  домах  всегда
плохо кормят.
   - Ну вот! - сказала Джемма, смеясь. - У вас такой же злой язык, как
у Галли. Бедный Грассини и так обременен грехами. Зачем ставить ему  в
вину еще и то, что его жена - плохая хозяйка? Ну,  а  чай  сию  минуту
будет готов. Кэтти испекла специально для вас девонширский кекс.
   - Кэтти - добрая душа, не правда ли,  Пашт?  Кстати,  то  же  можно
сказать и о вас - я боялся, что вы забудете  мою  просьбу  и  наденете
другое платье.
   - Я ведь вам обещала, хотя в такой теплый  вечер  в  нем,  пожалуй,
будет жарко.
   - Нет, в Фьезоле(*49) много прохладнее. А вам белый  кашемир  очень
идет. Я принес цветы специально к этому вашему наряду.
   - Какие чудесные розы! Просто прелесть! Но  лучше  поставить  их  в
воду, я не люблю прикалывать цветы к платью.
   - Ну вот, что за предрассудок!
   - Право же, нет. Просто, я думаю, им будет грустно провести вечер с
такой скучной особой, как я.
   - Увы! Нам всем придется поскучать на этом вечере. Воображаю, какие
там будут невыносимо нудные разговоры!
   - Почему?
   -  Отчасти  потому,  что  все,  к  чему  ни  прикоснется  Грассини,
становится таким же нудным, как и он сам.
   - Стыдно злословить о человеке, в гости к которому идешь.
   - Вы правы, как  всегда,  мадонна(*50).  Тогда  скажем  так:  будет
скучно, потому что большинство интересных людей не придет.
   - Почему?
   - Не знаю. Уехали из города,  больны  или  еще  что-нибудь.  Будут,
конечно, два-три посланника, несколько ученых немцев и русских князей,
обычная разношерстная толпа туристов, кое-кто из литературного мира  и
несколько  французских  офицеров.  И  больше  никого,  насколько   мне
известно, за исключением, впрочем, нового  сатирика.  Он  выступает  в
качестве главной приманки.
   - Новый сатирик?  Как!  Риварес?  Но  мне  казалось,  что  Грассини
относится к нему весьма неодобрительно.
   - Да, это так. Но если о человеке много говорят, Грассини, конечно,
пожелает, чтобы новый лев был выставлен напоказ  прежде  всего  в  его
доме. Да, будьте уверены, Риварес не подозревает, как к нему относится
Грассини. А мог бы догадаться - он человек сообразительный.
   - Я и не знала, что он уже здесь!
   - Только вчера приехал... А  вот  и  чай.  Не  вставайте,  я  подам
чайник.
   Нигде Мартини не чувствовал себя так хорошо, как в  этой  маленькой
гостиной. Дружеское  обращение  Джеммы,  то,  что  она  совершенно  не
подозревала своей власти над ним, ее простота и сердечность - все  это
озаряло светом его далеко не радостную  жизнь.  И  всякий  раз,  когда
Мартини становилось особенно грустно, он приходил  сюда  по  окончании
работы, сидел, большей частью молча, и смотрел, как она склоняется над
шитьем или разливает чай. Джемма ни о чем  его  не  расспрашивала,  не
выражала ему своего сочувствия. И все-таки он уходил от нее ободренный
и  успокоенный,   чувствуя,   что   "теперь   можно   протянуть    еще
недельку-другую". Она,  сама  того  не  зная,  обладала  редким  даром
приносить утешение, и, когда два года назад лучшие друзья Мартини были
изменнически преданы в Калабрии(*51) и  перестреляны,  -  быть  может,
только непоколебимая  твердость  ее  духа  и  спасла  его  от  полного
отчаяния.
   В воскресные дни он иногда приходил по утрам "поговорить о  делах",
то есть о работе партии  Мадзини,  деятельными  и  преданными  членами
которой  были  они  оба.  Тогда   Джемма   преображалась:   она   была
проницательна,  хладнокровна,   логична,   неизменно   пунктуальна   и
беспристрастна. Те,  кто  знал  Джемму  только  по  партийной  работе,
считали ее опытным и дисциплинированным  товарищем,  вполне  достойным
доверия, смелым и во всех  отношениях  ценным  членом  партии,  но  не
признавали  за   ней   яркой   индивидуальности.   "Она   прирожденный
конспиратор, стоящий десятка таких, как мы, но больше о ней ничего  не
скажешь", - говорил Галли. "Мадонна Джемма", которую так  хорошо  знал
Мартини, открывала себя далеко не всем.
   - Ну, так что же представляет собой ваш новый сатирик?  -  спросила
она, открывая буфет и глядя через плечо на Мартини. - Вот вам, Чезаре,
ячменный сахар и глазированные фрукты. И почему это,  кстати  сказать,
революционеры так любят сладкое?
   -  Другие  тоже  любят,  только  считают  ниже  своего  достоинства
сознаваться в этом... Новый сатирик - типичный дамский кумир,  но  вам
он, конечно,  не  понравится.  Своего  рода  профессиональный  остряк,
который с томным видом бродит по  свету  в  сопровождении  хорошенькой
танцовщицы.
   - Танцовщица существует на самом деле или вы просто  не  в  духе  и
тоже решили стать профессиональным остряком?
   - Боже сохрани! Танцовщица -  существо  вполне  реальное  и  должна
нравиться любителям  жгучих  брюнеток.  У  меня  лично  вкусы  другие.
Риккардо говорит, что она венгерская  цыганка.  Риварес  вывез  ее  из
какого-то провинциального театрика в Галиции. И, по-видимому, наш Овод
порядочный наглец - он как ни в чем не бывало вводит  ее  в  общество,
точно это его престарелая тетушка.
   - Ну что ж, такая порядочность делает ему честь. Ведь другого дома,
другого круга знакомств у этой женщины нет.
   - В свете к подобным вещам относятся несколько иначе, не  так,  как
вы, мадонна. Вряд ли там кто-нибудь сочтет  для  себя  большой  честью
знакомство с чьей-то любовницей.
   - А откуда известно, любовница она или нет? Не с его же слов!
   - Тут не может быть никаких сомнений - достаточно одного взгляда на
нее. Но я думаю, что даже у Ривареса не  хватит  смелости  ввести  эту
особу в дом Грассини.
   - Да ее там и не приняли бы. Синьора Грассини  не  потерпит  такого
нарушения приличий. Но меня интересует сам Риварес, а не  его  частная
жизнь. Фабрицци говорил, что ему уже написали и он согласился приехать
и начать здесь кампанию против иезуитов. Больше  я  ничего  о  нем  не
слышала. Последнюю неделю была такая уйма работы.
   - Я очень мало могу прибавить к тому, что  вы  знаете.  С  оплатой,
по-видимому, не оказалось  никаких  затруднений,  как  мы  одно  время
опасались. Он, кажется, не нуждается и готов работать безвозмездно.
   - Значит, у него есть средства?
   - Должно быть. Хотя это  очень  странно.  Вы  помните,  у  Фабрицци
рассказывали, в каком состоянии его подобрала  экспедиция  Дюпре.  Но,
говорят, у него есть паи в бразильских рудниках, а кроме того, он имел
огромный успех как фельетонист в Париже,  в  Вене  и  в  Лондоне.  Он,
кажется, владеет в совершенстве по крайней мере пятью-шестью  языками,
и ему  ничто  не  помешает,  живя  здесь,  продолжать  сотрудничать  в
иностранных газетах. Ведь ругань по адресу иезуитов не отнимет у  него
так уж много времени.
   - Это верно... Однако  нам  пора  идти,  Чезаре.  Розы  я  все-таки
приколю. Подождите минутку.
   Она поднялась наверх и скоро вернулась с приколотыми к лифу  розами
и в черной испанской мантилье. Мартини окинул ее взглядом художника  и
сказал:
   - Вы  настоящая  царица,  мадонна  моя,  великая  и  мудрая  царица
Савская(*52)!
   - Такое сравнение меня вовсе  не  радует,  -  возразила  Джемма  со
смехом. - Если бы вы знали, сколько я положила трудов, чтобы иметь вид
светской дамы! Как - же можно конспиратору походить на царицу Савскую?
Это привлечет ко мне внимание шпиков.
   - Все равно, сколько ни старайтесь, вам не удастся стать похожей на
светскую пустышку. Но это неважно. Вы слишком  красивы,  чтобы  шпики,
глядя на вас, угадали ваши политические  убеждения.  Так  что  вам  не
нужно глупо хихикать в веер, подобно синьоре Грассини.
   -  Довольно,  Чезаре,  оставьте  в  покое   эту   бедную   женщину.
Подсластите  свой  язык  ячменным  сахаром...   Готово?   Ну,   теперь
пойдемте.
   Мартини был прав, когда предсказывал, что вечер будет многолюдный и
скучный. Литераторы вежливо болтали о пустяках, и, видимо,  безнадежно
скучали, а разношерстная толпа туристов и русских князей переходила из
комнаты в комнату, вопрошая всех, где же тут  знаменитости,  и  силясь
поддерживать умный разговор.
   Грассини  принимал  гостей  с   вежливостью,   так   же   тщательно
отполированной, как  и  его  ботинки.  Когда  он  увидал  Джемму,  его
холодное лицо оживилось. В сущности  Грассини  не  любил  Джемму  и  в
глубине души даже побаивался ее, но он понимал, что без  этой  женщины
его салон проиграл  бы  в  значительной  степени.  Дела  Грассини  шли
хорошо, ему удалось выдвинуться  на  своем  поприще,  и  теперь,  став
человеком богатым и известным,  он  задался  целью  сделать  свой  дом
центром интеллигентного  либерального  общества.  Грассини  с  горечью
сознавал,  что  увядшая  разряженная  куколка,  на  которой   он   так
опрометчиво  женился  в  молодости,  не  годится  в  хозяйки  большого
литературного салона. Когда появлялась Джемма, он мог быть уверен, что
вечер пройдет удачно. Спокойные и изящные манеры этой женщины  вносили
в общество непринужденность, и одно ее присутствие стирало  тот  налет
вульгарности, который, как ему казалось, отличал его дом.
   Синьора Грассини встретила Джемму очень приветливо.
   - Как вы сегодня очаровательны!  -  громким  шепотом  сказала  она,
окидывая белое кашемировое платье враждебно-критическим взором.
   Синьора Грассини всем сердцем ненавидела свою гостью именно за  то,
за что Мартини любил ее: за спокойную силу характера, за  прямоту,  за
здравый ум, даже за выражение лица. А если синьора Грассини ненавидела
женщину, она была с ней подчеркнуто нежна. Джемма  хорошо  знала  цену
всем этим комплиментам и нежностям, и пропускала их мимо  ушей.  Такие
"выезды в свет" были д