ул ремень еще сильнее.
   Овод вздрогнул и, не удержавшись, закусил губу.
   Монтанелли быстро шагнул вперед:
   - Вы не умеете, дайте нож мне.
   - А-а-а!
   Овод расправил руки, и из груди его  вырвался  протяжный  радостный
вздох. Еще мгновение - и Монтанелли разрезал ремни на ногах.
   - Снимите с него кандалы, сержант, а потом подойдите ко мне: я хочу
поговорить с вами.
   Став у окна, Монтанелли молча глядел, как с  Овода  снимают  оковы.
Сержант подошел к нему.
   - Расскажите  мне  все,  что  произошло  за  это  время,  -  сказал
Монтанелли.
   Сержант с полной готовностью выполнил его  просьбу  и  рассказал  о
болезни  Овода  и  примененных  к  нему  "дисциплинарных  мерах"  и  о
неудачном заступничестве врача.
   - Но, по-моему, ваше преосвященство, -  прибавил  он,  -  полковник
нарочно не велел снимать ремни, чтобы заставить его дать показания.
   - Показания?
   - Да, ваше преосвященство. Я слышал  третьего  дня,  как  полковник
предложил ему снять ремни, если только он... - сержант бросил  быстрый
взгляд на Овода, - согласится ответить на один его вопрос.
   Рука Монтанелли, лежавшая на подоконнике, сжалась в кулак.  Солдаты
переглянулись. Они  еще  никогда  не  видели,  чтобы  добрый  кардинал
гневался.
   А Овод в эту минуту забыл об их существовании, забыл  обо  всем  на
свете и ничего не хотел знать, кроме физического ощущения  свободы.  У
него бегали  мурашки  по  всему  телу,  и  теперь  он  с  наслаждением
потягивался и поворачивался с боку на бок.
   - Можете идти, сержант, - сказал кардинал. -  Не  беспокойтесь,  вы
неповинны в нарушении дисциплины, вы  были  обязаны  ответить  на  мой
вопрос. Позаботьтесь, чтобы нам никто не мешал. Я  поговорю  с  ним  и
уйду.
   Когда дверь за солдатами  затворилась,  Монтанелли  облокотился  на
подоконник и несколько минут смотрел на заходящее солнце,  чтобы  дать
Оводу время прийти в себя.
   - Мне сказали, что вы хотите поговорить со мной  наедине,  -  начал
он, отходя от окна и садясь возле койки. - Если вы  достаточно  хорошо
себя чувствуете, то я к вашим услугам.
   Монтанелли говорил холодным, повелительным  тоном,  совершенно  ему
несвойственным. Пока ремни не были  сняты,  Овод  был  для  него  лишь
страдающим,  замученным  существом,  но  теперь  ему   вспомнился   их
последний разговор и смертельное оскорбление, которым он закончился.
   Овод небрежно заложил руку за голову и поднял глаза на кардинала.
   Он обладал прирожденной грацией движений, и когда его голова была в
тени, никто не угадал бы, через  какой  ад  прошел  этот  человек.  Но
сейчас, при ярком дневном свете, можно было разглядеть его измученное,
бледное лицо и страшный, неизгладимый след, который оставили  на  этом
лице страдания последних дней. И гнев Монтанелли исчез.
   - Вы, кажется, были больны, - сказал он. - Глубоко сожалею,  что  я
не знал всего этого раньше. Я сразу прекратил бы истязания.
   Овод пожал плечами.
   - Война есть война, - холодно проговорил он. - Ваше  преосвященство
не признает ремней  теоретически,  с  христианской  точки  зрения,  но
трудно требовать, чтобы полковник разделял ее. Он,  без  сомнения,  не
захотел бы знакомиться с ремнями на  своей  собственной  шкуре,  к-как
случилось со мной.  Но  это  вопрос  только  л-личного  удобства.  Что
поделаешь?  Я  оказался  побежденным...   Во   всяком   случае,   ваше
преосвященство, с вашей стороны очень любезно, что вы  посетили  меня.
Но, может быть,  и  это  сделано  на  основании  христианской  морали?
Посещение заключенных... Да, конечно! Я забыл. "Кто напоит единого  из
м-малых сих..."(*91) и так далее. Не особенно это лестно, но  один  из
"малых сих" вам чрезвычайно благодарен...
   - Синьор Риварес, - прервал его кардинал, - я пришел сюда ради вас,
а не ради себя. Если бы вы не "оказались  побежденным",  как  вы  сами
выражаетесь, я никогда не  заговорил  бы  с  вами  снова  после  нашей
последней встречи. Но у вас двойная привилегия: узника и больного, и я
не мог отказать вам. Вы действительно хотите что-то сообщить  мне  или
послали за мной лишь  для  того,  чтобы  позабавиться,  издеваясь  над
стариком?
   Ответа не было. Овод отвернулся и закрыл глаза рукой.
   - Простите, что приходится вас беспокоить... -  сказал  он  наконец
сдавленным голосом. - Дайте мне, пожалуйста, пить.
   На окне стояла кружка  с  водой.  Монтанелли  встал  и  принес  ее.
Наклонившись  над  узником  и  приподняв  его  за  плечи,   он   вдруг
почувствовал, как холодные,  влажные  пальцы  Овода  сжали  ему  кисть
словно тисками.
   - Дайте мне руку... скорее... на одну только  минуту,  -  прошептал
Овод. - Ведь от этого ничто не изменится! Только на минуту!
   Он припал лицом к его руке и задрожал всем телом.
   - Выпейте воды, - сказал Монтанелли.
   Овод молча повиновался, потом снова лег и закрыл глаза. Он  сам  не
мог бы объяснить, что с ним произошло, когда рука кардинала  коснулась
его щеки. Он сознавал только, что это была самая  страшная  минута  во
всей его жизни.
   Монтанелли придвинул стул ближе к койке и снова сел. Овод лежал без
движения, как труп,  с  мертвенно-бледным,  осунувшимся  лицом.  После
долгого молчания он открыл глаза, и его блуждающий взгляд  остановился
на Монтанелли.
   - Благодарю вас, - сказал он. - Простите... Вы, кажется, спрашивали
меня о чем-то?
   - Вам нельзя говорить. Если хотите, я приду завтра.
   - Нет, не уходите, ваше преосвященство.  Право,  я  совсем  здоров.
Просто  немного  поволновался  последние  дни.  Да  и  то  это  больше
притворство - спросите полковника, он вам все расскажет.
   - Я предпочитаю делать выводы сам, - спокойно ответил Монтанелли.
   - Полковник тоже. И его выводы часто бывают в-весьма остроумны. Это
трудно предположить, судя по его виду, но  иной  раз  ему  приходят  в
голову оригинальные идеи. В прошлую пятницу, например... кажется,  это
было в пятницу... я стал немного путать дни,  ну  да  все  равно...  я
попросил дать мне опиум. Это я помню очень хорошо. А он пришел сюда  и
заявил: опиум мне д-дадут, когда я скажу, кто отпер дверь камеры перед
моим побегом. "Если вы действительно больны, то согласитесь;  если  же
откажетесь, я сочту это д-доказательством того, что вы притворяетесь".
Я и не предполагал, что это будет так смешно. 3-забавнейший случай...
   Он разразился громким, режущим ухо смехом. Потом вдруг повернулся к
кардиналу и заговорил с лихорадочной быстротой, заикаясь  так  сильно,
что с трудом можно было разобрать слова.
   - Разве вы не находите, что это забавно? Ну, к-конечно,  нет.  Лица
д-духовного  звания  лишены   чувства   юмора.   Вы   все   принимаете
т-трагически. Н-например, в  ту  ночь,  в  соборе,  какой  у  вас  был
торжественный вид! А я-то в костюме паломника! Как трогательно! Да  вы
и сейчас не видите н-ничего смешного в своем визите ко мне.
   Монтанелли поднялся:
   - Я пришел выслушать вас, но  вы,  очевидно,  слишком  взволнованы.
Пусть врач даст вам что-нибудь успокоительное, а завтра  утром,  когда
вы выспитесь, мы поговорим.
   - В-высплюсь? О, я успею в-выспаться, ваше преосвященство, когда вы
д-дадите свое с-согласие полковнику!  Унция  свинца  -  п-превосходное
средство от бессонницы.
   - Я вас не понимаю, - сказал Монтанелли, удивленно глядя на него.
   Овод снова разразился хохотом.
   -  Ваше  преосвященство,  ваше  преосвященство,   п-правдивость   -
г-главнейшая из христианских добродетелей! Н-неужели вы д-думаете, что
я н-не знаю, как настойчиво добивается полковник вашего с-согласия  на
военный  суд?  Не   противьтесь,   ваше   преосвященство,   все   ваши
братья-прелаты поступили бы точно так же. Cosi  fan  tutti(*92).  Ваше
согласие не п-принесет ни  малейшего  вреда,  а  только  пользу.  Этот
пустяк не стоит тех бессонных ночей, которые вы из-за него провели...
   - Прошу вас, перестаньте смеяться, - прервал его  Монтанелли,  -  и
скажите: откуда вы все это знаете? Кто вам говорил об этом?
   - Р-разве полковник не жаловался, что я д-дьявол, а  не  человек?..
Нет? А мне он повторял это не раз. Я умею проникать в чужие мысли. Вы,
ваше преосвященство, считаете меня  крайне  н-неприятным  человеком  и
очень хотели бы, чтобы кто-нибудь другой решил, как со мной поступить,
и чтобы ваша чуткая совесть не  была  т-таким  образом  п-потревожена.
П-правильно я угадал?
   - Выслушайте меня, - сказал Монтанелли, снова садясь рядом с ним. -
Это правда - каким  бы  путем  вы  ее  ни  узнали.  Полковник  Феррари
опасается, что ваши друзья предпримут новую попытку освободить вас,  и
хочет предупредить ее... способом, о котором вы говорили. Как  видите,
я с вами вполне откровенен.
   - Ваше п-преосвященство в-всегда славились своей п-правдивостью,  -
язвительно вставил Овод.
   - Вы, конечно, знаете, - продолжал Монтанелли, - что светские  дела
мне не подведомственны. Я епископ, а не легат. Но я пользуюсь  в  этом
округе довольно большим влиянием,  и  полковник  вряд  ли  решится  на
крайние меры без моего,  хотя  бы  молчаливого,  согласия.  Вплоть  до
сегодняшнего дня я был против его плана. Теперь он  усиленно  пытается
склонить меня на свою сторону, уверяя,  что  в  четверг,  когда  народ
соберется сюда на праздник,  ваши  друзья  могут  сделать  вооруженную
попытку освободить вас, и она окончится кровопролитием... Вы  слушаете
меня?
   Овод рассеянно глядел  в  окно.  Он  обернулся  и  ответил  усталым
голосом:
   - Да, слушаю.
   - Может быть, сегодня вам трудно вести этот разговор? Лучше я приду
завтра с утра. Дело столь серьезно, что вы должны отнестись к  нему  с
полным вниманием.
   - Мне бы хотелось покончить с ним сегодня,  -  все  так  же  устало
ответил Овод. - Я вникаю во все, что вы говорите.
   - Итак, - продолжал Монтанелли,  -  если  из-за  вас  действительно
могут вспыхнуть беспорядки, которые приведут  к  кровопролитию,  то  я
беру на себя громадную  ответственность,  противодействуя  полковнику.
Думаю также, что в словах его есть доля истины. С другой стороны,  мне
кажется, что личная неприязнь к вам мешает ему быть беспристрастным  и
заставляет  преувеличивать  опасность.  В  этом  я  убедился,   увидев
доказательства его возмутительной жестокости. - Кардинал  взглянул  на
ремни и кандалы, лежавшие на полу. - Дать свое согласие - значит убить
вас. Отказать - значит подвергнуть риску жизнь ни в  чем  не  повинных
людей. Я очень серьезно думал над этим и старался  найти  какой-нибудь
выход. И теперь принял определенное решение.
   -  Убить  меня  и  с-спасти  ни  в  чем  не  повинных  людей?   Это
единственное решение, к которому может прийти добрый христианин. "Если
правая рука с-соблазняет тебя..."(*93) и так далее. А я даже  не  имею
чести быть п-правой рукой вашего преосвященства. В-вывод ясен. Неужели
вы не могли сказать мне все это без такого длинного вступления?
   Овод говорил вяло и безучастно, с  оттенком  пренебрежительности  в
голосе, словно наскучив предметом спора.
   - Ну что же? - спросил он после короткой паузы.  -  Таково  и  было
решение вашего преосвященства?
   - Нет.
   Овод заложил руки за голову и посмотрел на Монтанелли полузакрытыми
глазами.  Кардинал  сидел  в  глубоком  раздумье.  Голова  его   низко
опустилась на грудь, а пальцы медленно постукивали по ручке кресла. О,
этот старый, хорошо знакомый жест!
   - Я поступил так, - сказал наконец Монтанелли, поднимая  голову,  -
как, вероятно, никто никогда не поступал. Когда мне  сказали,  что  вы
хотите меня видеть, я решил прийти сюда и положиться во всем на вас.
   - Положиться на меня?
   - Синьор Риварес, я пришел не как кардинал, не как епископ и не как
судья. Я пришел к вам, как человек к человеку. Я не стану  спрашивать,
известны  ли  вам  планы  вашего  освобождения,  о   которых   говорил
полковник: я очень хорошо понимаю, что это ваша тайна, которую вы  мне
не откроете. Но представьте себя на моем месте. Я стар,  мне  осталось
недолго жить. Я хотел бы сойти в  могилу  с  руками,  не  запятнанными
ничьей кровью.
   - А разве ваши руки уже не запятнаны кровью, ваше преосвященство?
   Монтанелли чуть побледнел, но продолжал спокойным голосом:
   - Всю свою жизнь я боролся с насилием и жестокостью,  где  бы  я  с
ними ни сталкивался. Я всегда протестовал против смертной  казни.  При
прежнем папе я неоднократно и настойчиво высказывался  против  военных
трибуналов, за что и впал в немилость.  Все  свое  влияние  я  всегда,
вплоть до сегодняшнего дня, использовал  для  дела  милосердия.  Прошу
вас, верьте, что это правда. Теперь передо мною трудная задача. Если я
откажу полковнику, в городе может вспыхнуть  бунт  ради  того  только,
чтобы спасти жизнь  одного  человека,  который  поносил  мою  религию,
преследовал оскорблениями меня лично... Впрочем, это не  так  важно...
Если этому человеку сохранят жизнь, он обратит ее во зло, в чем  я  не
сомневаюсь. И все-таки речь идет о человеческой жизни...
   Он замолчал, потом заговорил снова:
   - Синьор Риварес, все, что я знал о вашей деятельности,  заставляло
меня смотреть на вас как на человека дурного, жестокого, ни перед  чем
не останавливающегося. До  некоторой  степени  я  придерживаюсь  этого
мнения и сейчас. Но за последние две недели я увидел, что  вы  человек
мужественный и умеете  хранить  верность  своим  друзьям.  Вы  внушили
солдатам любовь и уважение к себе, а это  удается  не  каждому.  Может
быть, я ошибся в своем суждении о  вас,  может  быть,  вы  лучше,  чем
кажетесь. К этому другому, лучшему человеку я и обращаюсь  и  заклинаю
его сказать мне чистосердечно: что бы вы сделали на моем месте?
   Наступило долгое молчание; потом Овод взглянул на Монтанелли:
   - Во всяком случае, решал бы сам, не боясь ответственности за  свои
действия, и не стал бы лицемерно и трусливо, как это делают христиане,
перекладывать решение на чужие плечи!
   Удар был нанесен так внезапно  и  бешеная  страсть  этих  слов  так
противоречила недавней безучастности Овода, что, казалось, он  сбросил
с себя маску.
   - Мы, атеисты, - горячо продолжал он, - считаем, что человек должен
нести свое бремя, как бы тяжко оно ни было! Если  же  он  упадет,  тем
хуже для него. Но христианин скулит и взывает к своему богу,  к  своим
святым, а если они не помогают, то даже к врагам, лишь бы найти спину,
на которую можно взвалить свою ношу, Неужели в вашей библии,  в  ваших
молитвенниках,  во   всех   ваших   лицемерных   богословских   книгах
недостаточно всяких правил, что вы приходите ко мне и спрашиваете, как
вам поступить? Да что это! Неужели мое бремя так уж легко и  мне  надо
взвалить на плечи и вашу ответственность? Обратитесь к своему  Христу.
Он требовал все до последнего кодранта, так следуйте же его примеру! И
убьете-то вы всего-навсего  атеиста,  человека,  который  не  выдержал
вашей проверки!  А  разве  такое  убийство  считается  у  вас  большим
преступлением?
   Он  остановился,  вздохнул  всей  грудью  и  продолжал  с  той   же
страстностью:
   - И вы толкуете о жестокости! Да этот в-вислоухий осел не мог бы за
год измучить меня так, как измучили вы за несколько минут. У  него  не
хватит на это смекалки. Все, что он может  выдумать,  -  это  затянуть
потуже ремни, а  когда  больше  затягивать  уже  некуда,  то  все  его
средства исчерпаны. Всякий дурак может  это  сделать!  А  вы!  "Будьте
добры подписать свой собственный смертный приговор. Мое нежное  сердце
не позволяет мне сделать  это".  До  такой  гадости  может  додуматься
только  христианин,  кроткий,  сострадательный   христианин,   который
бледнеет при виде слишком туго затянутого ремня. Как я  не  догадался,
когда  вы  вошли  сюда  подобно  милосердному   ангелу,   возмущенному
"варварством полковника", что только  теперь  и  начинается  настоящая
пытка! Что вы на меня так смотрите? Разумеется, дайте ваше согласие  и
идите домой обедать. Дело выеденного яйца  не  стоит.  Скажите  вашему
полковнику, чтобы он приказал  расстрелять  меня,  или  повесить,  или
изжарить живьем, если это может доставить ему удовольствие, и кончайте
скорей!
   Овода трудно было узнать. Он пришел в бешенство  и  дрожал,  тяжело
переводя дыхание, а глаза у него искрились  зеленым  огнем,  словно  у
кошки.
   Монтанелли глядел на него молча. Он ничего не понимал в этом потоке
неистовых упреков, но чувствовал,  что  дойти  до  такого  исступления
может лишь человек, доведенный до крайности. И, поняв это, он  простил
ему прежние обиды.
   - Успокойтесь, - сказал он. - Никто не хотел вас мучить.  И,  право
же, я не думал сваливать свою ответственность на вас, чья ноша  и  без
того слишком тяжела.  Ни  одно  живое  существо  не  упрекнет  меня  в
этом...
   - Это ложь! - крикнул Овод, сверкнув глазами. - А епископство?
   - Епископство?
   - А! Об этом вы забыли? Забыть так легко! "Если  хочешь,  Артур,  я
откажусь..." Мне приходилось решать за вас, мне - в девятнадцать  лет!
Если б это не было так чудовищно, я бы посмеялся над вами!
   - Замолчите!  -  крикнул  Монтанелли,  хватаясь  за  голову;  потом
беспомощно опустил руки, медленно отошел к окну и, сев на  подоконник,
прижался лбом к решетке.
   Овод, дрожа всем телом, следил за ним.
   Монтанелли встал и подошел к Оводу. Губы у него посерели.
   - Простите,  пожалуйста,  -  сказал  он,  стараясь  сохранить  свою
обычную спокойную осанку. - Я должен уйти... Я не совсем здоров.
   Он дрожал, как в лихорадке. Гнев Овода сразу погас.
   - Padre, неужели вы не...
   Монтанелли подался назад.
   - Только не это, - прошептал он. - Все, что хочешь, господи, только
не это! Я схожу с ума...
   Овод приподнялся на локте и взял его дрожащие руки в свои:
   - Padre, неужели вы не догадываетесь, что я не утонул?
   Руки, которые  он  держал  в  своих,  вдруг  похолодели.  Наступило
мертвое молчание. Потом Монтанелли опустился на колени и спрятал  лицо
на груди Овода.

x x x

   Когда он поднял  голову,  солнце  уже  село,  и  последний  красный
отблеск его угасал на западе. Они забыли обо всем, забыли  о  жизни  и
смерти, о том, что были врагами.
   - Артур, - прошептал Монтанелли, - неужели ты  вернулся  ко  мне?..
Воскрес из мертвых?
   - Воскрес из мертвых, - повторил Овод и вздрогнул.
   Овод положил голову ему на  плечо,  как  больное  дитя  в  объятиях
матери.
   - Ты вернулся... вернулся наконец?
   Овод тяжело вздохнул.
   - Да, - сказал он, - и вам нужно бороться за меня или убить меня.
   - Замолчи, carino! К чему все это теперь! Мы с тобой, словно  дети,
заблудились в потемках и приняли друг друга за привидения. А теперь мы
рука об руку вышли на свет. Бедный  мой  мальчик,  как  ты  изменился!
Волны горя залили тебя с головой - тебя, в  ком  было  раньше  столько
радости, столько жизни! Артур, неужели это  действительно  ты?  Я  так
часто видел во сне, что ты со мной,  ты  рядом,  а  потом  проснусь  -
вокруг темно и пусто. Неужели меня мучает все  тот  же  сон?  Дай  мне
убедиться, что это правда, расскажи о себе!
   - Все было очень просто. Я спрятался на торговом судне  и  уехал  в
Южную Америку.
   - А там?
   - Там я жил, если только это можно назвать жизнью... О, с  тех  пор
как вы обучали меня философии,  я  постиг  многое!  Вы  говорите,  что
видели меня во сне... Я вас тоже...
   Он вздрогнул и надолго замолчал.
   - Это было, когда я работал на рудниках в Эквадоре...
   - Неужели рудокопом?
   - Нет, подручным рудокопа, наравне с китайскими кули.  Мы  спали  в
бараке у самого входа в шахту. Я страдал тогда той же болезнью, что  и
теперь, а приходилось таскать целые дни камни под раскаленным солнцем.
Однажды ночью у меня, должно быть, начался бред, потому что я  увидел,
как вы отворили дверь. В руках у вас было распятие, вот такое же,  как
здесь на стене. Вы читали молитву и прошли совсем близко,  не  заметив
меня. Я закричал, прося вас помочь мне, дать мне яду или нож -  любое,
что положило бы конец моим страданиям, прежде чем я лишусь рассудка. А
вы...
   Он зак