рыл глаза одной рукой; другую все еще сжимал Монтанелли.
   - Я видел по вашему лицу, что  вы  слышите  меня,  но  вы  даже  не
взглянули в  мою  сторону  и  продолжали  молиться.  Потом  поцеловали
распятие, оглянулись и прошептали: "Мне очень жаль тебя, Артур,  но  я
не смею выдавать свои чувства... он разгневается..." И я посмотрел  на
Христа и увидел, что Христос смеется... Потом  пришел  в  себя,  снова
увидел барак и кули, больных проказой, и понял все.  Мне  стало  ясно,
что вам гораздо важнее снискать расположение этого вашего  божка,  тем
вырвать меня из ада. И я запомнил это. А сейчас, когда вы  дотронулись
до меня, вдруг все забыл... но ведь я болен. Я любил  вас  когда-то...
Но теперь между нами не может быть  ничего,  кроме  вражды.  Зачем  вы
держите мою руку? Разве вы не понимаете, что, пока вы веруете в вашего
Иисуса, мы можем быть только врагами?
   Монтанелли склонил голову и поцеловал изуродованную руку Овода:
   - Артур, как же мне не веровать?  Если  я  сохранил  веру  все  эти
страшные годы, то как отказаться от нее теперь, когда ты возвращен мне
богом? Вспомни: ведь я был уверен, что убил тебя.
   - Это вам еще предстоит сделать.
   - Артур!
   В этом возгласе звучал ужас, но Овод продолжал,  словно  ничего  не
слыша:
   - Будем честными до конца. Мы не сможем протянуть друг  другу  руки
над той глубокой пропастью, которая разделяет нас. Если вы  не  смеете
или не хотите отречься от всего этого, - он бросил взгляд на распятие,
висевшее на стене, - то вам придется дать свое согласие полковнику.
   - Согласие! Боже мой... Согласие! Артур, но ведь я люблю тебя!
   Страдальческая гримаса исказила лицо Овода.
   - Кого вы любите больше? Меня или вот это?
   Монтанелли медленно встал. Ужас объял его душу и страшной  тяжестью
лег на плечи. Он почувствовал себя слабым, старым и жалким, как  лист,
тронутый первым морозом. Сон кончился, и перед  ним  снова  пустота  и
тьма.
   - Артур, сжалься надо мной хоть немного!
   - А много ли у вас было жалости ко мне, когда  из-за  вашей  лжи  я
стал  рабом  на  сахарных  плантациях?  Вы  вздрогнули...   Вот   они,
мягкосердечные святоши! Вот что по душе господу  богу  -  покаяться  в
грехах и сохранить себе жизнь, а сын пусть умирает! Вы  говорите,  что
любите меня... Дорого обошлась мне ваша любовь!  Неужели  вы  думаете,
что можете загладить все  и,  обласкав,  превратить  меня  в  прежнего
Артура? Меня, который мыл посуду в грязных притонах и чистил конюшни у
креольских фермеров - у тех, кто сами были ничуть  не  лучше  скотины?
Меня, который был клоуном в  бродячем  цирке,  слугой  матадоров(*94)?
Меня, который угождал каждому негодяю,  не  ленившемуся  распоряжаться
мной, как ему  вздумается?  Меня,  которого  морили  голодом,  топтали
ногами, оплевывали? Меня, который  протягивал  руку,  прося  дать  ему
покрытые плесенью объедки, и получал  отказ,  потому  что  они  шли  в
первую очередь собакам? Зачем  я  говорю  вам  обо  всем  этом?  Разве
расскажешь о тех бедах, которые вы  навлекли  на  меня!  А  теперь  вы
твердите о своей любви! Велика ли она, эта любовь?  Откажетесь  ли  вы
ради нее от своего бога? Что сделал для вас Иисус?  Что  он  выстрадал
ради вас? За что вы любите его больше меня? За пробитые гвоздями руки?
Так посмотрите же на мои! И на это поглядите, и на это, и на это...
   Он разорвал рубашку, показывая страшные рубцы на теле.
   - Padre, ваш бог - обманщик! Не верьте его ранам, не верьте, что он
страдал, это все ложь. Ваше сердце должно по праву  принадлежать  мне!
Padre, нет таких мук, каких я не испытал из-за вас. Если бы вы  только
знали, что я пережил! И все-таки мне не хотелось  умирать.  Я  перенес
все и закалил свою душу терпением, потому что  стремился  вернуться  к
жизни и вступить в борьбу с вашим богом. Эта цель была моим щитом,  им
я защищал свое сердце, когда мне  грозили  безумие  и  смерть.  И  вот
теперь, вернувшись, я снова вижу на моем месте лжемученика, того,  кто
был пригвожден к кресту всего-навсего на шесть часов, а потом  воскрес
из мертвых. Padre, меня распинали год за годом  пять  лет,  и  я  тоже
воскрес!  Что  же  вы  теперь  со  мной  сделаете?  Что  вы  со   мной
сделаете?..
   Голос у  него  оборвался.  Монтанелли  сидел  не  двигаясь,  словно
каменное изваяние, словно мертвец, поднятый из гроба. Лишь только Овод
обрушил на него свое отчаяние, он задрожал, как  от  удара  бичом,  но
теперь дрожь прошла, от нее не осталось и следа.
   Они долго молчали. Наконец Монтанелли заговорил безжизненно  ровным
голосом:
   - Артур, объясни мне, чего ты хочешь. Ты пугаешь  меня,  мысли  мои
путаются. Чего ты от меня требуешь?
   Овод повернул к нему мертвенно-бледное лицо:
   - Я ничего не требую. Кто же станет насильно  требовать  любви?  Вы
свободны выбрать из нас двоих того, кто вам дороже. Если вы любите его
больше, оставайтесь с ним.
   - Я не понимаю тебя, - устало сказал Монтанелли. - О  каком  выборе
ты говоришь? Ведь прошлого изменить нельзя.
   - Вам нужно выбрать одного из нас. Если вы любите меня,  снимите  с
шеи этот крест и пойдемте со мной. Мои друзья готовят новый побег, и в
ваших силах помочь им. Когда  же  мы  будем  по  ту  сторону  границы,
признайте меня публично своим сыном. Если же в вас недостаточно  любви
ко мне, если этот деревянный идол вам дороже, чем  я,  то  ступайте  к
полковнику и скажите ему, что согласны. Но тогда  уходите  сейчас  же,
немедленно, избавьте меня от этой пытки! Мне и так тяжело.
   Монтанелли  поднял  голову.  Он  начинал  понимать,  чего  от  него
требуют.
   - Я снесусь с твоими друзьями. Но... идти с тобой мне  нельзя...  я
священник.
   - А от священника я не приму милости. Не надо больше  компромиссов,
padre! Довольно я страдал от них! Вы откажетесь либо от  своего  сана,
либо от меня.
   - Как я откажусь от тебя, Артур! Как я откажусь от тебя!
   - Тогда оставьте своего бога! Выбирайте -  он  или  я.  Неужели  вы
поделите вашу любовь между нами: половину мне, а половину богу!  Я  не
хочу крох с его стола. Если вы с ним, то не со мной.
   - Артур, Артур! Неужели ты хочешь разбить мое  сердце?  Неужели  ты
доведешь меня до безумия?
   Овод ударил рукой по стене.
   - Выбирайте между нами, - повторил он.
   Монтанелли достал спрятанную на груди смятую истершуюся бумажку.
   - Смотри, - сказал он.

        Я верил в вас, как в бога. Но бог -  это  глиняный  идол,
     которого можно разбить молотком, а вы лгали мне всю жизнь.

   Овод засмеялся и вернул ему записку:
   - Вот что значит д-девятнадцать лет! Взять молоток и  сокрушить  им
идола кажется таким легким делом. Это легко и теперь, но только я  сам
попал под молот. Ну, а вы еще  найдете  немало  людей,  которым  можно
лгать, не боясь, что они изобличат вас.
   - Как хочешь, - сказал Монтанелли. - Кто знает, может быть, и я  на
твоем месте был бы так же беспощаден. Я не могу сделать  то,  чего  ты
требуешь, Артур, но то, что в моих силах,  я  сделаю.  Я  устрою  тебе
побег, а когда ты будешь в безопасности, со мной произойдет несчастный
случай в горах или по ошибке я  приму  не  сонный  порошок,  а  другое
лекарство. Выбирай, что тебя больше устраивает. Ничего  другого  я  не
могу сделать. Это большой грех, но, я надеюсь, господь  простит  меня.
Он милосерднее...
   Овод протянул к нему руки:
   - О, это слишком! Это слишком! Что я вам сделал? Кто дал вам  право
так думать обо мне? Точно я собираюсь мстить! Неужели вы не понимаете,
что я хочу спасти вас? Неужели  вы  не  видите,  что  во  мне  говорит
любовь?
   Он схватил руки Монтанелли и стал покрывать их  горячими  поцелуями
вперемешку со слезами.
   - Padre, пойдемте с нами. Что у вас общего  с  этим  мертвым  миром
идолов? Ведь они - прах ушедших веков! Они прогнили насквозь,  от  них
веет тленом! Уйдите от чумной заразы церкви - я уведу  вас  в  светлый
мир. Padre, мы - жизнь и молодость, мы - вечная весна,  мы  -  будущее
человечества! Заря близко, padre, - неужели вы не хотите, чтобы солнце
воссияло и над вами? Проснитесь, и забудем страшные сны! Проснитесь, и
начнем нашу жизнь заново! Padre, я всегда любил вас, всегда! Даже в ту
минуту, когда вы нанесли мне смертельный удар! Неужели вы убьете  меня
еще раз?
   Монтанелли вырвал свои руки из рук Овода.
   - Господи, смилуйся надо мной! - воскликнул он.  -  Артур,  как  ты
похож на мать! /Те же глаза/!
   Наступило глубокое, долгое молчание.
   Они глядели друг на друга в сером полумраке, и сердца их  стыли  от
ужаса.
   - Скажи мне  что-нибудь,  -  прошептал  Монтанелли.  -  Подай  хоть
какую-нибудь надежду!
   - Нет. Жизнь нужна мне только для того, чтобы бороться с  церковью.
Я не человек, а нож! Давая мне жизнь, вы освящаете нож.
   Монтанелли повернулся к распятию:
   - Господи! Ты слышишь?..
   Голос его замер в глубокой тишине. Ответа не было. Злой демон снова
проснулся в Оводе:
   - Г-громче зовите! Может быть, он спит.
   Монтанелли выпрямился, будто его ударили. Минуту  он  глядел  прямо
перед собой. Потом опустился на  край  койки,  закрыл  лицо  руками  и
зарыдал. Овод вздрогнул всем  телом,  поняв,  что  значат  эти  слезы.
Холодный пот выступил у него на лбу.
   Он натянул на голову одеяло, чтобы не слышать этих  рыданий.  Разве
не довольно того, что ему придется умереть - ему, полному сил и жизни!
   Но рыданий нельзя было заглушить. Они раздавались у  него  в  ушах,
проникали в мозг, в кровь.
   Монтанелли плакал, и слезы струились у него сквозь пальцы.  Наконец
он умолк и, словно ребенок, вытер глаза платком. Платок упал на пол.
   - Слова излишни, - сказал он. - Ты понял меня?
   - Да, понял, - бесстрастно проговорил Овод. - Это не ваша вина. Ваш
бог голоден, и его надо накормить.
   Монтанелли повернулся к нему. И наступившее молчание было  страшнее
молчания могилы, которую должны были вскоре  выкопать  для  одного  из
них.
   Молча  глядели  они  друг  на  друга,  словно  влюбленные,  которых
разлучили насильно и которым не переступить  поставленной  между  ними
преграды.
   Овод первый опустил глаза. Он  поник  всем  телом,  пряча  лицо,  и
Монтанелли понял, что это значит: "Уходи". Он повернулся  и  вышел  из
камеры.
   Минута, и Овод вскочил с койки:
   - Я не вынесу этого! Padre, вернитесь! Вернитесь!
   Дверь захлопнулась. Долгим взглядом обвел он  стены  камеры,  зная,
что все кончено. Галилеянин победил(*95).
   Во дворе тюрьмы всю ночь шелестела трава -  трава,  которой  вскоре
суждено было увянуть под ударами заступа. И всю  ночь  напролет  рыдал
Овод, лежа один, в темноте...



Глава VII

   Во вторник утром происходил военный суд.
   Он продолжался недолго. Это была лишь пустая формальность, занявшая
не больше двадцати минут. Да много времени и не требовалось. Защита не
была допущена. В качестве свидетелей выступали только  раненый  сыщик,
офицер да несколько солдат. Приговор  был  предрешен:  Монтанелли  дал
неофициальное  согласие,  которого  от  него  добивались.   Судьям   -
полковнику Феррари, драгунскому майору и двум офицерам папской гвардии
- собственно, нечего было делать. Прочли обвинительный акт,  свидетели
дали  показания,  приговор  скрепили  подписями  и  с  соответствующей
торжественностью прочли  осужденному.  Он  выслушал  его  молча  и  на
предложение воспользоваться  правом  подсудимого  на  последнее  слово
только нетерпеливо махнул рукой. У него на груди был  спрятан  платок,
оброненный Монтанелли. Он осыпал этот платок поцелуями  и  плакал  над
ним всю ночь, как над живым существом. Лицо  у  него  было  бледное  и
безжизненное, глаза все еще хранили следы слез.  Слова  "к  расстрелу"
мало  подействовали  на  него.  Когда  он  услыхал  их,   зрачки   его
расширились - и только.
   - Отведите осужденного в камеру, - приказал  полковник,  когда  все
формальности были закончены.
   Сержант, едва сдерживая слезы, тронул за плечо неподвижную  фигуру.
Овод чуть вздрогнул и обернулся.
   - Ах да! - промолвил он. - Я и забыл.
   На лице полковника промелькнуло нечто похожее на жалость. Полковник
был не такой уж злой человек, и роль, которую ему  приходилось  играть
последние недели, смущала его самого. И теперь, поставив на своем,  он
был готов пойти на маленькие уступки.
   - Кандалы можно не надевать, - сказал он,  посмотрев  на  распухшие
руки Овода. - Отведите его в прежнюю камеру. - И добавил, обращаясь  к
племяннику: - Та, в которой полагается сидеть приговоренным к смертной
казни,  чересчур  уж  сырая  и  мрачная.  Стоит  ли  соблюдать  пустые
формальности!
   Полковник смущенно кашлянул и вдруг окликнул сержанта, который  уже
выходил с Оводом из зала суда:
   - Подождите, сержант! Мне нужно поговорить с ним.
   Овод не двинулся. Казалось, голос полковника не коснулся его слуха.
   -  Если  вы  хотите   передать   что-нибудь   вашим   друзьям   или
родственникам... Я полагаю, у вас есть родственники?
   Ответа не последовало.
   - Так вот, подумайте и скажите мне или  священнику.  Я  позабочусь,
чтобы ваше поручение было исполнено... Впрочем,  лучше  передайте  его
священнику. Он  проведет  с  вами  всю  ночь.  Если  у  вас  есть  еще
какое-нибудь желание...
   Овод поднял глаза:
   - Скажите священнику, что я хочу побыть один. Друзей  у  меня  нет,
поручений - тоже.
   - Но вам нужна исповедь.
   - Я атеист. Я хочу только, чтобы меня оставили в покое.
   Он сказал это ровным голосом,  без  тени  раздражения,  и  медленно
пошел к выходу. Но в дверях снова остановился:
   - Впрочем, вот что,  полковник.  Я  хочу  вас  попросить  об  одном
одолжении. Прикажите, чтобы завтра мне оставили руки свободными  и  не
завязывали глаза. Я буду стоять совершенно спокойно.

x x x

   В среду на  восходе  солнца  Овода  вывели  во  двор.  Его  хромота
бросалась в глаза сильнее  обычного:  он  с  трудом  передвигал  ноги,
тяжело опираясь на руку сержанта.
   Но выражение усталой покорности  уже  слетело  с  его  лица.  Ужас,
давивший в ночной тиши, сновидения,  переносившие  его  в  мир  теней,
исчезли вместе с ночью, которая породила их. Как только засияло солнце
и Овод встретился лицом к лицу со своими  врагами,  воля  вернулась  к
нему, и он уже ничего не боялся.
   Против увитой плющом стены выстроились в линию  шесть  карабинеров,
назначенных для исполнения  приговора.  Это  была  та  самая  осевшая,
обвалившаяся стена, с которой Овод спускался в ночь своего  неудачного
побега. Солдаты, стоявшие с карабинами в руках, едва сдерживали слезы.
Они не могли примириться с мыслью, что им предстоит убить Овода.  Этот
человек, с его остроумием, веселым,  заразительным  смехом  и  светлым
мужеством, как солнечный луч, озарил их серую, однообразную  жизнь,  и
то, что он должен теперь умереть - умереть  от  их  рук,  казалось  им
равносильным тому, как если бы померкло яркое солнце.
   Под большим фиговым деревом во дворе его ожидала могила. Ее  вырыли
ночью подневольные руки. Проходя мимо, он с улыбкой заглянул в  темную
яму, посмотрел на лежавшую подле поблекшую траву и  глубоко  вздохнул,
наслаждаясь запахом свежевскопанной земли.
   Возле дерева  сержант  остановился.  Овод  посмотрел  по  сторонам,
улыбнувшись самой веселой своей улыбкой.
   - Стать здесь, сержант?
   Тот молча кивнул. Точно комок застрял у него в горле; он не мог  бы
вымолвить ни слова, если б даже от этого зависела его жизнь. На  дворе
уже собрались  все:  полковник  Феррари,  его  племянник,   лейтенант,
командующий отрядом, врач и священник. Они вышли вперед,  стараясь  не
терять достоинства под вызывающе-веселым взглядом Овода.
   - Здравствуйте, г-господа! А, и его преподобие уже на ногах в такой
ранний час!.. Как поживаете, капитан? Сегодня  наша  встреча  для  вас
приятнее,  чем  прошлая,  не  правда  ли?  Я  вижу,  рука  у  вас  еще
забинтована. Все потому, что я тогда дал промах. Вот эти молодцы лучше
сделают свое дело... Не так ли, друзья? - Он  окинул  взглядом  хмурые
лица солдат. - На этот раз бинтов не понадобится. Ну-ну, почему  же  у
вас такой  унылый  вид?  Смирно!  И  покажите,  как  метко  вы  умеете
стрелять. Скоро вам будет столько работы, что не знаю,  справитесь  ли
вы с ней. Нужно поупражняться заранее...
   - Сын мой! - прервал его священник, выходя вперед;  другие  отошли,
оставив их одних. - Скоро  вы  предстанете  перед  вашим  творцом.  Не
упускайте же последних минут, оставшихся вам для покаяния.  Подумайте,
умоляю вас, как страшно умереть без отпущения грехов,  с  ожесточенным
сердцем! Когда вы предстанете  пред  лицом  вашего  судии,  тогда  уже
поздно будет раскаиваться. Неужели вы приблизитесь к  престолу  его  с
шуткой на устах?
   - С шуткой, ваше преподобие? Мне кажется, вы  заблуждаетесь.  Когда
придет наш черед, мы пустим в ход пушки, а не  карабины,  и  тогда  вы
увидите, была ли это шутка.
   - Пушки! Несчастный! Неужели вы  не  понимаете,  какая  бездна  вас
ждет?
   Овод оглянулся через плечо на зияющую могилу:
   - Итак, в-ваше преподобие думает, что, когда меня опустят туда,  вы
навсегда разделаетесь со мной? Может быть, даже на мою могилу  положат
сверху камень,  чтобы  помешать  в-воскресению  "через  три  дня"?  Не
бойтесь, ваше преподобие! Я не  намерен  нарушать  вашу  монополию  на
дешевые чудеса. Буду лежать смирно, как мышь, там, где меня положат. А
все же мы пустим в ход пушки!
   - Боже милосердный! - воскликнул священник, - Прости ему!
   - Аминь, - произнес лейтенант глубоким басом, а полковник Феррари и
его племянник набожно перекрестились.
   Было ясно, что увещания ни к чему не приведут. Священник  отказался
от дальнейших попыток и отошел в сторону, покачивая  головой  и  шепча
молитвы. Дальше все пошло без  задержек.  Овод  стал  у  края  могилы,
обернувшись только на миг в сторону  красно-желтых  лучей  восходящего
солнца. Он повторил свою просьбу не завязывать ему глаза, и,  взглянув
на него, полковник нехотя согласился. Они оба забыли о  том,  как  это
должно подействовать на солдат.
   Овод  с  улыбкой  посмотрел  на  них.  Руки,  державшие   карабины,
дрогнули.
   - Я готов, - сказал он.
   Лейтенант,  волнуясь,  выступил  вперед.   Ему   никогда   еще   не
приходилось командовать при исполнении приговора.
   - Готовьсь!.. Целься! Пли!
   Овод слегка пошатнулся, но не упал. Одна пуля,  пущенная  нетвердой
рукой, чуть поцарапала ему  щеку.  Кровь  струйкой  потекла  на  белый
воротник. Другая попала в  ногу  выше  колена.  Когда  дым  рассеялся,
солдаты  увидели,  что  он  стоит,  по-прежнему  улыбаясь,  и  стирает
изуродованной рукой кровь со щеки.
   - Плохо стреляете, друзья! - сказал Овод, и его  ясный,  отчетливый
голос резанул по сердцу окаменевших от страха солдат. - Попробуйте еще
раз!
   Ропот и движение пробежали по шеренге. Каждый карабинер  целился  в
сторону, в тайной надежде, что смертельная  пуля  будет  пущена  рукой
соседа, а не его собственной. А Овод по-прежнему стоял и улыбался  им.
Предстояло начать все снова; они  лишь  превратили  казнь  в  ненужную
пытку. Солдат охватил ужас. Опустив карабины,  они  слушали  неистовую
брань офицеров и в  отчаянии  смотрели  на  человека,  уцелевшего  под
пулями.
   Полковник потрясал кулаком перед их лицами,  торопил,  сам  отдавал
команду. Он тоже растерялся и не смел взглянуть на  человека,  который
стоял как ни в чем  не  бывало  и  не  собирался  падать.  Когда  Овод
заговорил, он вздрогнул, испугавшись звука этого насмешливого голоса.
   - Вы прислали на расстрел новобранцев, полковник! Посмотрим,  может
быть, у меня что-нибудь получится... Ну,  молодцы!  На  левом  фланге,
держать   ружья   выше!   Это   карабин,   а   не    сковорода!    Ну,
теперь - готовьсь!.. Целься!
   - Пли! - крикнул полковник, бросаясь вперед.
   Нельзя было стерпеть,  чтобы  этот  человек  сам  командовал  своим
расстрелом.
   Еще несколько беспорядочных выстрелов, и солдаты  сбились  в  кучу,
дико озираясь по сторонам. Один совсем не выстрелил. Он бросил карабин
и