ор Риварес, - сказал Монтанелли, останавливаясь перед ним,  -
вы поступили со мной так, как не поступают даже со  злейшими  врагами.
Вы сумели выведать мое горе и сделали  себе  игрушку  и  посмешище  из
страданий ближнего. Еще раз прошу вас сказать мне:  разве  я  причинил
вам какое-нибудь зло? А если нет, то зачем вы сыграли  со  мной  такую
бессердечную шутку?
   Овод  откинулся  на  спинку  стула  и  улыбнулся  своей   холодной,
непроницаемой улыбкой.
   - Мне показалось з-забавным, ваше преосвященство, что вы так близко
приняли к сердцу мои слова. И потом, все это нап-помнило мне  бродячий
цирк...
   У Монтанелли побелели губы, он отвернулся и позвонил.
   - Можете увести заключенного, - сказал он конвойным.
   Когда Овода вывели, он сел к столу, весь дрожа от непривычного  для
него чувства негодования, и взялся было за  кипу  отчетов,  присланных
священниками епархии, но вскоре оттолкнул ее от себя  и,  наклонившись
над столом, закрыл лицо руками. Овод словно  оставил  в  комнате  свою
страшную тень. Монтанелли не отнимал рук от лица, боясь, что она снова
вырастет перед ним. Он знал, что в комнате никого нет, что всему виной
расстроенные нервы, и все же его сковывал страх  перед  этой  тенью...
израненная  рука,  жестокая  улыбка  на  губах,  взгляд   глубокий   и
загадочный, как морская пучина...
   Усилием воли Монтанелли отогнал от себя страшный призрак  и  взялся
за работу. Весь день у него не  было  ни  одной  свободной  минуты,  и
воспоминания не мучили его. Но, войдя поздно  вечером  в  спальню,  он
замер на пороге. Что, если призрак явится ему во сне? Через секунду он
овладел собой и преклонил колени перед распятием. Но уснуть в ту  ночь
ему не удалось.



Глава IV

   Вспышка гнева не помешала Монтанелли вспомнить о своем обещании. Он
так горячо протестовал против  кандалов,  что  злополучный  полковник,
окончательно растерявшись, махнул  на  все  рукою  и  велел  расковать
Овода.
   - Откуда мне знать, - ворчал он, обращаясь к адъютанту, -  чем  еще
его преосвященство будет недоволен? Если  ему  кажется,  что  надевать
наручники жестоко, то, пожалуй, он скоро поведет войну против железных
решеток или потребует, чтобы я кормил Ривареса устрицами и  трюфелями!
В дни моей молодости преступники были преступниками.  И  обращались  с
ними соответственно. Никто тогда не считал, что изменник  лучше  вора.
Но нынче  бунтовщики  вошли  в  моду,  и  его  преосвященству  угодно,
кажется, поощрять всех этих негодяев.
   - Не понимаю, чего он вообще вмешивается, - заметил адъютант. -  Он
не легат и не имеет никакой власти в гражданских и военных  делах.  По
закону...
   - Что там говорить о законе! Разве можно  ждать  уважения  к  нему,
после того как святой отец открыл тюрьмы и спустил с  цепи  всю  банду
либералов! Это  чистое  безумие!  Понятно,  почему  Монтанелли  теперь
важничает. При его святейшестве, покойном папе, он вел себя смирно,  а
теперь стал самой что ни на  есть  первой  персоной.  Сразу  угодил  в
любимчики и делает, что ему вздумается. Куда уж мне  тягаться  с  ним!
Кто знает, может быть, у него  есть  тайная  инструкция  из  Ватикана.
Теперь все перевернулось вверх дном  -  нельзя  даже  предвидеть,  что
принесет с собой завтрашний день. В добрые старые времена люди  знали,
чего им держаться, а теперь...
   И полковник уныло покачал головой.  Трудно  жить,  когда  кардиналы
интересуются тюремными порядками и  говорят  о  "правах"  политических
преступников.
   Овод, в свою очередь, вернулся в крепость в  состоянии,  близком  к
истерике.  Встреча  с  Монтанелли  почти  исчерпала  запас  его   сил.
Сказанная напоследок дерзость вырвалась  в  минуту  полного  отчаяния:
необходимо было как-то оборвать этот разговор, который мог  окончиться
слезами, продлись он еще пять минут.
   Несколько  часов  спустя  его  вызвали  к  полковнику;  но  на  все
предлагаемые  ему  вопросы  он  отвечал  лишь  взрывами  истерического
хохота.  Когда   же   полковник,   потеряв   терпение,   стал   сыпать
ругательствами, Овод захохотал еще громче. Несчастный полковник грозил
своему непокорному узнику самыми страшными карами  и  в  конце  концов
пришел к выводу, как когда-то Джеймс Бертон,  что  не  стоит  напрасно
тратить время и нервы и убеждать  в  чем-нибудь  человека,  совершенно
лишенного рассудка.
   Овода  отвели  назад  в  камеру;  он  упал  на  койку,   охваченный
невыразимой тоской, всегда приходившей на  смену  буйным  вспышкам,  и
пролежал так до вечера, не двигаясь, без единой мысли. Бурное волнение
уступило место апатии.  Горе  давило  на  одеревеневшую  душу,  словно
физически ощущаемый груз, и только. Да, в сущности, не все  ли  равно,
чем все это кончится? Единственное, что было важно для него, как и для
всякого живого существа, -  это  избавиться  от  невыносимых  мук.  Но
придет ли облегчение со стороны или в  нем  просто  умрет  способность
чувствовать - это  вопрос  второстепенный.  Быть  может,  ему  удастся
бежать, быть может, его убьют, но во всяком случае он  больше  никогда
не увидит padre.
   Сторож  принес  ему  поесть.  Овод  взглянул   на   него   тяжелым,
равнодушным взглядом:
   - Который час?
   - Шесть часов. Вот ужин, сударь.
   Овод с отвращением посмотрел на дурно пахнущую, простывшую бурду  и
отвернулся. Он был не только разбит душой, но и болен физически, и вид
пищи вызывал у него тошноту.
   - Вы заболеете, если не будете есть, - быстро проговорил сторож.  -
Съешьте хоть хлеба, это вас подкрепит.
   Для большей убедительности он приподнял с тарелки промокший  кусок.
В Оводе сразу проснулся заговорщик:  он  понял,  что  в  хлебе  что-то
спрятано.
   - Оставьте, я съем потом, - небрежно сказал он: дверь была открыта,
и сержант, стоявший на лестнице, мог слышать каждое их слово.
   Когда  дверь  снова  заперли  и  Овод  убедился,   что   никто   не
подсматривает в глазок, он взял ломоть  хлеба  и  осторожно  раскрошил
его. Внутри было то, что он надеялся найти: связка тонких напильников.
На бумаге, в которую они были завернуты, виднелось несколько слов.  Он
тщательно расправил ее и поднес к скупо  освещавшей  камеру  лампочке.
Письмо было написано так  убористо  и  на  такой  тонкой  бумаге,  что
прочесть его оказалось нелегко.

        Дверь не заперта. Ночь безлунная. Перепилите решетку  как
     можно скорее и пройдите подземным ходом между двумя и  тремя
     часами. Мы готовы, и другого  случая,  может  быть,  уже  не
     представится.

   Овод судорожно смял бумагу. Итак, все готово,  и  ему  надо  только
перепилить оконную решетку.  Какое  счастье,  что  кандалы  сняты!  Не
придется тратить на них  время.  Сколько  в  решетке  прутьев?  Два...
четыре... и каждый надо перепилить в двух местах: итого восемь.  Можно
справиться за ночь, если не терять ни минуты. Как это Джемме и Мартини
удалось  так  быстро  все  устроить?  Достать  ему  одежду,   паспорт,
подыскать места, где можно  прятаться...  Должно  быть,  работали  как
ломовые лошади... А принят все-таки ее план. Он  тихо  засмеялся:  как
будто это важно - ее план или нет, был бы только хороший! Но в  то  же
время ему было приятно, что Джемма первая напала на мысль использовать
подземный ход, вместо того чтобы спускаться  по  веревочной  лестнице,
как предлагали контрабандисты. Ее план был  сложнее,  зато  с  ним  не
придется подвергать риску жизнь часового,  стоящего  на  посту  по  ту
сторону восточной стены.  Поэтому,  когда  его  познакомили  с  обоими
планами, он, не колеблясь, выбрал план Джеммы.
   Согласно этому плану, часовой, по прозвищу Сверчок, должен был  при
первой возможности отпереть без ведома своих товарищей железную дверь,
которая вела с тюремного двора к подземному ходу  под  валом  и  потом
снова повесить ключ на  гвоздь  в  караульной.  От  Овода  требовалось
перепилить оконную решетку, разорвать рубашку на полосы, связать их  и
спуститься по ним на широкую восточную стену двора. Потом проползти по
стене, пользуясь для этого минутами, когда  часовой  будет  глядеть  в
другую сторону, и, ложась плашмя всякий раз,  когда  он  повернется  к
нему.
   На юго-восточном углу стены была полуразвалившаяся башня. Ее  стены
густо обвивал плющ, много камней вывалилось и грудой лежало внизу.  По
этим камням и плющу Овод  должен  был  спуститься  с  башни  во  двор,
осторожно отворить незапертую дверь и пройти через проход под валом  в
примыкающий к нему подземный туннель. Несколько веков тому назад  этот
туннель тайно соединял крепость с башней на соседнем холме. Теперь  им
никто не пользовался, и в некоторых местах он  был  завален  обломками
осевших скал.
   Одни  только  контрабандисты  знали   о   существовании   тщательно
замаскированного хода в склоне горы, прорытого ими до самого  туннеля.
Никто и не подозревал, что груды контрабандных товаров лежали часто по
неделям  под  самым  крепостным  валом,  в  то  время  как  таможенные
чиновники тщетно обыскивали дома  горцев,  мрачно  сверкавших  на  них
глазами.
   Овод должен был выйти этим  ходом  к  склону  горы,  а  оттуда  под
прикрытием темноты пробраться к тому месту, где его должны были  ждать
Мартини и один из контрабандистов. Труднее всего было  отпереть  дверь
после вечернего обхода. Такой случай мог представиться не каждый день.
Спускаться из окна в светлую ночь тоже было невозможно - могли увидеть
часовые. Сегодня у него есть шансы на успех, и такой  случай  упускать
нельзя.
   Овод сел на койку и стал есть. Хлеб не вызывал  в  нем  отвращения,
как остальная тюремная пища, а  поесть  надо  было,  чтобы  поддержать
силы. Прилечь тоже не мешает - может  быть, удастся  заснуть. Начинать
раньше десяти часов рискованно, а работа ночью предстоит трудная.
   Итак, padre все-таки думал устроить ему побег. Как  это  похоже  на
него! Но он никогда не согласился бы принять его помощь.  Никогда,  ни
за что! Если побег удастся, это будет делом его собственных рук и  рук
товарищей. Он не желает полагаться на поповские милости.
   Как жарко! Наверно, будет гроза. Воздух такой тяжелый,  душный.  Он
беспокойно повернулся на койке  и  подложил  под  голову  перевязанную
правую руку вместо подушки. Потом вытянул ее. Как  она  горит!  И  все
старые раны начинают ныть... Почему это? Да нет, не  может  быть!  Это
просто от погоды, перед грозой. Он заснет и отдохнет немного, а  потом
возьмется за напильник...
   Восемь  прутьев  -  и  все  такие  толстые,  крепкие!  Сколько  еще
осталось? Вероятно, немного.  Ведь  он  уже  пилит  долго,  бесконечно
долго, и потому у него болит  рука.  И  как  болит!  До  самой  кости!
Неужели это от работы? И та же колющая, жгучая боль в  ноге...  А  это
почему?..
   Он вскочил с койки. Нет, это не сон. Он грезил с открытыми глазами,
грезил, что пилит решетку, а она еще даже не тронута. Вот они, прутья,
такие же крепкие, целые, как  и  раньше.  На  далеких  башенных  часах
пробило десять. Пора приниматься за работу.
   Овод заглянул в глазок и, убедившись, что никто за ним  не  следит,
вынул один из напильников, спрятанных у него на груди.

x x x

   Нет, с ним ничего не случилось - ничего! Все это одно  воображение.
Боль в боку - от простуды, а может быть, желудок не в порядке. Да  оно
и не удивительно после трех  недель  отвратительной  тюремной  пищи  и
тюремной сырости. А ломота во всем теле и учащенный пульс - отчасти от
нервного возбуждения, а отчасти от сидячей жизни. Да, да,  так  оно  и
есть! Всему виной сидячая жизнь. Как он не  подумал  об  этом  раньше!
Надо отдохнуть немного. Боль утихнет, и тогда он примется  за  работу.
Через минуту-другую все пройдет.
   Но, когда он сел, ему стало еще хуже. Боль овладела всем телом, его
лицо посерело от ужаса. Нет, надо вставать и приниматься за дело. Надо
стряхнуть с себя боль. Чувствовать или не чувствовать боль  -  зависит
от твоей воли; он не хочет ее чувствовать, он заставит ее утихнуть.
   Он поднялся с койки и проговорил вслух:
   - Я не болен. Мне  нельзя  болеть.  Я  должен  перепилить  решетку.
Болеть сейчас нельзя, - и взялся за напильник.
   Четверть одиннадцатого, половина, три четверти... Он пилил и пилил,
и каждый раз, когда напильник, визжа, впивался в железо, ему казалось,
что это пилят его тело и мозг.
   - Кто же сдастся  первый,  -  сказал  он,  усмехнувшись,  -  я  или
решетка? - Потом стиснул зубы и продолжал пилить.
   Половина двенадцатого. Он все еще пилит, хотя рука у него распухла,
одеревенела и с трудом держала инструмент. Нет, отдыхать нельзя. Стоит
только выпустить из рук этот проклятый напильник -  и  уже  не  хватит
мужества начать сызнова.
   За дверью послышались шаги часового, и приклад его ружья ударился о
косяк.  Овод  перестал  пилить  и,  не  выпуская  напильника  из  рук,
оглянулся. Неужели услышали? Какой-то шарик, брошенный  через  глазок,
упал на пол камеры. Он наклонился поднять его. Это была туго скатанная
бумажка.

x x x

   Так долго длился этот спуск, а черные  волны  захлестывали  его  со
всех сторон. Как они клокотали!
   Ах, да! Он ведь просто наклонился поднять с пола  бумажку.  У  него
немного закружилась голова. Но это часто  бывает,  когда  наклонишься.
Ничего особенного не случилось. Решительно ничего.
   Он поднес бумажку к свету и аккуратно развернул ее.

        Выходите сегодня ночью во что  бы  то  ни  стало.  Завтра
     Сверчка  переводят  в  другое  место.  Это  наша   последняя
     возможность.

   Он разорвал эту записку, как и первую,  поднял  напильник  и  снова
принялся за работу, упрямо стиснув зубы.
   Час ночи. Он работал уже три часа, и шесть из восьми  прутьев  были
перепилены. Еще два, а потом можно лезть.
   Он  стал  припоминать  прежние  случаи,  когда  им  овладевали  эти
страшные приступы болезни. В последний раз так  было  под  Новый  год.
Дрожь охватила его при воспоминании о тех пяти  ночах.  Но  тогда  это
наступило не сразу; так внезапно, как сейчас, еще никогда не было.
   Он уронил напильник, воздел руки, и с губ его сорвались - в  первый
раз с тех пор, как он стал  атеистом,  -  слова  мольбы.  Он  молил  в
беспредельном отчаянии, молил,  сам  не  зная,  к  кому  обращена  эта
мольба:
   - Не сегодня! Пусть я заболею завтра! Завтра я вынесу, что  угодно,
но только не сегодня!
   С минуту он стоял спокойно, прижав руки к вискам. Потом снова  взял
напильник и снова стал пилить...
   Половина второго. Остался последний прут. Рукава его  рубашки  были
изорваны в клочья; на  губах  выступила  кровь,  перед  глазами  стоял
красный туман, пот лил ручьем со лба, а он все пилил, пилил, пилил...

x x x

   Монтанелли заснул только на рассвете. Бессонница  измучила  его,  и
первые минуты он спал спокойно, а потом ему стали сниться сны.
   Сначала  эти  сны  были  неясны,  сбивчивы.  Образы,  один  другого
причудливее, проносились перед ним, оставляя после себя чувство боли и
безотчетной  тревоги.  Потом  он  увидел  во  сне  свою  бессонницу  -
привычный, страшный сон, терзавший его уже долгие годы. И он знал, что
это снится ему не в первый раз.
   Вот он  бродит  по  какому-то  огромному  пустырю,  стараясь  найти
спокойный уголок, где можно прилечь и отдохнуть. Но повсюду снуют люди
- они болтают, смеются, кричат, молятся, звонят в колокола. Иногда ему
удается уйти подальше от шума, и он ложится то среди густых  трав,  то
на деревянную скамью, то на каменные плиты. Он закрывает руками  глаза
от света и говорит себе: "Теперь я усну". Но толпа снова  приближается
с громкими возгласами и воплями. Его называют по  имени,  кричат  ему:
"Проснись, проснись скорее, ты нам нужен!"
   А вот он в огромном дворце, в богато убранных залах. Повсюду  стоят
пышные  ложа,  низкие  мягкие  диваны.  Спускается  ночь.  Он  думает:
"Наконец-то я усну здесь в тишине!" - и ложится в темном зале, и вдруг
туда входят с зажженной лампой. Беспощадно яркий свет режет ему глаза,
и кто-то кричит у него под ухом: "Вставай, тебя зовут!"
   Он встает и идет дальше, пошатываясь, спотыкаясь  на  каждом  шагу,
точно раненный насмерть. Бьет час, и он знает,  что  ночь  проходит  -
драгоценная, короткая ночь. Два, три, четыре, пять  часов  -  к  шести
весь город проснется, и тишине наступит конец.
   Он заходит в следующий зал и только хочет опуститься на  ложе,  как
вдруг кто-то кричит ему: "Это ложе мое!" И с  отчаянием  в  сердце  он
бредет дальше.
   Проходит час за часом, а он бродит по каким-то  длинным  коридорам,
из зала в зал, из дома в дом. Часы бьют пять.  Ночь  миновала,  близок
страшный серый рассвет, а он так и не обрел покоя. О  горе!  Наступает
день... еще один мучительный день!
   Перед  ним  бесконечно  длинный  подземный  туннель,  весь  залитый
ослепительным светом люстр, канделябров. И  сквозь  его  низкие  своды
откуда-то сверху доносятся голоса, смех, веселая музыка.  Это  там,  в
мире живых, справляют какое-то торжество.
   Если бы найти место, где можно спрятаться и уснуть! Крошечное место
- хотя бы могилу! И, не успев подумать об этом, он видит себя  у  края
открытой могилы. Смертью и тленом веет от нее. Но что за беда! Лишь бы
выспаться.
   "Могила моя!" - слышится голос  Глэдис.  Она  откидывает  истлевший
саван, поднимает голову и глядит на него широко открытыми глазами.
   Он падает на колени и с мольбой протягивает к ней руки:
   "Глэдис! Глэдис! Сжалься надо мной! Позволь мне уснуть здесь. Я  не
прошу твой любви, я не коснусь тебя, не обмолвлюсь с тобой ни  словом,
только позволь мне лечь рядом и  забыться  сном!  Любимая!  Бессонница
измучила меня. Я изнемогаю! Дневной свет сжигает мне душу, дневной шум
испепеляет мозг. Глэдис! Позволь сойти к тебе в могилу и уснуть  возле
тебя!"
   Он хочет закрыть себе глаза ее саваном, но она шепчет, отпрянув  от
него: "Это святотатство! Ведь ты священник!"
   И он снова идет куда-то и выходит на залитый ярким светом скалистый
морской берег, о который, не зная  покоя,  с  жалобным  стоном  плещут
волны.
   "Море сжалится надо мной! - говорит он. - Ведь оно тоже  смертельно
устало, оно тоже не может забыться сном".
   И тогда из пучины встает Артур и говорит; "Море мое!"

x x x

   - Ваше преосвященство! Ваше преосвященство!
   Монтанелли сразу проснулся. К нему стучались. Он  встал  и  отворил
слуге дверь, и тот увидел его измученное, искаженное страхом лицо.
   - Ваше преосвященство, вы больны?
   Монтанелли провел руками по лбу:
   - Нет, я спал. Вы испугали меня.
   - Простите. Рано утром мне послышалось, что вы ходите по комнате, и
я подумал...
   - Разве уже так поздно?
   - Девять часов. Полковник приехал и желает вас  видеть  по  важному
делу. Он знает, что ваше преосвященство поднимается рано, и...
   - Он внизу?.. Я сейчас спущусь к нему.
   Монтанелли оделся и сошел вниз.
   - Извините  за  бесцеремонность,  ваше  преосвященство...  -  начал
полковник.
   - Надеюсь, у вас ничего не случилось?
   - Увы, ваше преосвященство! Риварес чуть-чуть не совершил побег.
   - Ну что же, если побег не удался,  значит,  ничего  серьезного  не
произошло. Как это было?
   - Его нашли во дворе у железной двери. Когда патруль обходил двор в
три часа утра, один из солдат споткнулся обо что-то. Принесли фонарь и
увидели, что это  Риварес.  Он  лежал  без  сознания  поперек  дороги.
Подняли тревогу. Разбудили меня. Я отправился осмотреть его  камеру  и
увидел, что решетка перепилена и с окна свешивается  жгут,  свитый  из
белья. Он спустился по нему и пробрался  ползком  по  стене.  Железная
дверь, ведущая в подземный ход,  оказалась  отпертой.  Это  заставляет
предполагать, что стража была подкуплена.
   - Но почему же он лежал без сознания? Упал со стены и разбился?
   - Я так и подумал сначала, но  тюремный  врач  не  находит  никаких
повреждений. Солдат, дежуривший вчера, говорит,  что  Риварес  казался
совсем больным, когда ему принесли  ужин,  и  ничего  не  ел.  Но  это
чистейший вздор! Больной человек не перепилил бы решетки и не  мог  бы
про