же мое  дело?  Кто  бы
выполнил его за меня?
   - Ваше дело? А-а, понимаю... И  вам  не  стыдно  говорить  о  своей
трусости! Претерпеть все это и не забыть о стоящей перед вами цели! Вы
самый мужественный человек, какого я встречала!
   Он снова прикрыл лицо рукой и горячо сжал пальцы Джеммы.  Наступило
молчание, которому, казалось, не будет конца.
   И вдруг в саду, под окнами, чистый женский голос запел  французскую
уличную песенку:

                Ch, Pierrot! Danse, Pierrot!
                Danse un pen, mon pauvre Jeannot!
                Vive la danse et l'allegresse!
                Jouissons de notre bell' jeunesse!
                Si moi je pleure on moi je soupire,
                Si moi ie fais la triste figure -
                Monsieur, ce nest que pour rire!
                На! На, ha, ha!
                Monsieur, ce n'est que pour rire!(*71)

   При первых же словах этой песни Овод с глухим стоном отшатнулся  от
Джеммы. Но она удержала его за руку и крепко сжала ее в  своих,  будто
стараясь облегчить ему боль во время тяжелой операции. Когда же  песня
оборвалась и  в  саду  раздались  аплодисменты  и  смех,  он  медленно
проговорил, устремив на нее страдальческий, как у затравленного зверя,
взгляд:
   - Да, это Зита со своими друзьями. Она хотела прийти ко мне  в  тот
вечер, когда здесь был Риккардо.  Я  сошел  бы  с  ума  от  одного  ее
прикосновения!
   - Но ведь она не понимает этого, - мягко сказала Джемма. - Она даже
не подозревает, что вам тяжело с ней.
   В саду снова раздался взрыв смеха. Джемма  поднялась  и  распахнула
окно. Кокетливо повязанная шарфом  с  золотой  вышивкой,  Зита  стояла
посреди дорожки, подняв над головой руку с букетом фиалок, за  которым
тянулись три молодых кавалерийских офицера.
   - Мадам Рени! - окликнула ее Джемма.
   Словно туча нашла на лицо Зиты.
   - Что вам угодно,  сударыня?  -  спросила  она,  бросив  на  Джемму
вызывающий взгляд.
   - Попросите, пожалуйста, ваших  друзей  говорить  немножко  потише.
Синьор Риварес плохо себя чувствует.
   Танцовщица швырнула фиалки на землю.
   - Allez-vous-en! - крикнула она, круто  повернувшись  к  удивленным
офицерам. - Vous m'embelez, messieurs!(*72)  -  и  медленно  вышла  из
сада.
   Джемма закрыла окно.
   - Они ушли, - сказала она.
   - Благодарю... И простите, что вам  пришлось  побеспокоиться  из-за
меня.
   - Беспокойство не большое...
   Он сразу уловил нерешительные нотки в ее голосе.
   - Беспокойство не большое, но..? Вы не  докончили  фразы,  синьора,
там было "но".
   - Если вы умеете читать чужие мысли, то не  извольте  обижаться  на
них. Правда, это не мое дело, но я не понимаю...
   - Моего отвращения к мадам Рени? Это только когда я...
   - Нет, я не понимаю, как вы можете жить  вместе  с  ней,  если  она
вызывает у вас такие чувства. По-моему, это оскорбительно для нее  как
для женщины, и...
   - Как для женщины? - Он резко рассмеялся. -  И  вы  называете  /ее/
женщиной?
   - Это нечестно! - воскликнула Джемма. - Кто дал вам право  говорить
о ней в таком тоне с другими... и особенно с женщинами!
   Овод отвернулся к окну и  широко  открытыми  глазами  посмотрел  на
заходящее солнце. Джемма опустила шторы и жалюзи, чтобы  ему  не  было
видно заката, потом села к столику у другого окна и снова  взялась  за
вязанье.
   - Не зажечь ли лампу? - спросила она немного погодя.
   Овод покачал головой.
   Когда стемнело, Джемма свернула работу и положила  ее  в  корзинку.
Опустив руки на колени,  она  молча  смотрела  на  неподвижную  фигуру
Овода.  Тусклый  вечерний  свет  смягчал  насмешливое,   самоуверенное
выражение его лица и подчеркивал трагические складки у рта.
   Джемма вспомнила вдруг каменный  крест,  поставленный  ее  отцом  в
память Артура, и надпись на нем:

        Все воды твои и волны твои прошли надо мной.

   Целый час прошел в молчании. Наконец Джемма встала и тихо вышла  из
комнаты. Возвращаясь назад с  зажженной  лампой,  она  остановилась  в
дверях, думая, что Овод заснул. Но как только свет упал  на  него,  он
повернул к ней голову.
   - Я сварила вам кофе, - сказала Джемма, опуская лампу на стол.
   - Поставьте его куда-нибудь и, пожалуйста, подойдите ко мне.
   Он взял ее руки в свои.
   -  Знаете,  о  чем  я  думал?  Вы  совершенно  правы,   моя   жизнь
исковеркана. Но ведь женщину, достойную твоей... любви, встречаешь  не
каждый день. А мне пришлось перенести столько всяких бед! Я боюсь...
   - Чего?
   - Темноты. Иногда я просто /не могу/  оставаться  один  ночью.  Мне
нужно, чтобы рядом со мной было  живое  существо.  Темнота,  кромешная
темнота вокруг... Нет, нет! Я боюсь не ада! Ад - это детская  игрушка.
Меня страшит темнота /внутренняя/,  там  нет  ни  плача,  ни  скрежета
зубовного, а только тишина... мертвая тишина.
   Зрачки у  него  расширились,  он  замолчал.  Джемма  ждала,  затаив
дыхание.
   - Вы, наверно, думаете: что за фантазии! Да! Вам этого не понять  -
к счастью, для вас самой. А я сойду с  ума,  если  останусь  один.  Не
судите меня слишком строго. Я не так мерзок, как, может быть,  кажется
на первый взгляд.
   - Осуждать вас я не могу, - ответила  она.  -  Мне  не  приходилось
испытывать такие страдания. Но беды...  у  кого  их  не  было!  И  мне
думается,  если  смалодушествовать   и   совершить   несправедливость,
жестокость, - раскаяния все равно не минуешь. Но вы не устояли  только
в этом, а я на вашем месте потеряла бы  последние  силы,  прокляла  бы
бога и покончила с собой.
   Овод все еще держал ее руки в своих.
   - Скажите мне, - тихо проговорил он, - а вам никогда не приходилось
корить себя за какой-нибудь жестокий поступок?
   Джемма ничего не ответила ему, но голова ее поникла, и две  крупные
слезы упали на его руку.
   - Говорите, - горячо зашептал он, сжимая  ее  пальцы,  -  говорите!
Ведь я рассказал вам о всех своих страданиях.
   - Да... Я была жестока с человеком, которого любила больше всех  на
свете.
   Руки, сжимавшие ее пальцы, задрожали.
   - Он был нашим товарищем, - продолжала Джемма, - его оклеветали, на
него возвели явный поклеп в полиции, а я всему поверила. Я ударила его
по лицу, как предателя... Он покончил с собой, утопился...  Через  два
дня я узнала, что он был ни в чем не  виновен...  Такое  воспоминание,
пожалуй, похуже ваших... Я охотно дала бы отсечь правую руку, если  бы
этим можно было исправить то, что сделано.
   Новый для нее, опасный огонек сверкнул в глазах  Овода.  Он  быстро
склонил голову и поцеловал руку Джеммы. Она испуганно  отшатнулась  от
него.
   - Не надо! - сказала она  умоляющим  тоном.  -  Никогда  больше  не
делайте этого. Мне тяжело.
   - А разве тому, кого вы убили, не было тяжело?
   - Тому, кого я убила... Ах, вот идет Чезаре! Наконец-то! Мне... мне
надо идти.

x x x

   Войдя в комнату, Мартини застал Овода  одного.  Около  него  стояла
нетронутая чашка кофе, и он тихо и монотонно,  видимо  не  получая  от
этого никакого удовольствия, сыпал ругательствами.



Глава IX

   Несколько дней спустя  Овод  вошел  в  читальный  зал  общественной
библиотеки и спросил собрание проповедей кардинала Монтанелли. Он  был
еще очень бледен и хромал сильнее, чем всегда. Риккардо,  сидевший  за
соседним столом, поднял голову. Он любил Овода, но не  выносил  в  нем
одной черты - озлобленности на всех и вся.
   -  Подготовляете  новое  нападение  на  несчастного  кардинала?   -
язвительно спросил Риккардо.
   - Почему это  вы,  милейший,  в-всегда  приписываете  людям  з-злые
умыслы? Это отнюдь  не  по-христиански.  Я  просто  готовлю  статью  о
современном богословии для н-новой газеты.
   - Для какой новой газеты? - Риккардо нахмурился.  Ни  для  кого  не
было тайной, что оппозиция только дожидалась нового закона  о  печати,
чтобы поразить читателей газетой радикального направления, но  открыто
об этом не говорили.
   - Для "Шарлатана" или - как она называется - "Церковная хроника"?
   - Тише, Риварес! Мы мешаем другим.
   -  Ну,  так  вернитесь  к  своей  хирургии  и  предоставьте   м-мне
заниматься богословием. Я не м-мешаю вам выправлять с-сломанные кости,
хотя имел с ними дело гораздо больше, чем вы.
   И Овод погрузился в изучение тома проповедей. Вскоре к нему подошел
один из библиотекарей.
   - Синьор Риварес, если  не  ошибаюсь,  вы  были  членом  экспедиции
Дюпре,  исследовавшей  притоки  Амазонки.  Помогите   нам   выйти   из
затруднения. Одна дама спрашивала отчеты этой экспедиции,  а  они  как
раз у переплетчика.
   - Какие сведения ей нужны?
   - Она хочет знать только, когда  экспедиция  выехала  и  когда  она
проходила через Эквадор.
   - Экспедиция выехала из Парижа  осенью  тысяча  восемьсот  тридцать
седьмого года и прошла через Квито  в  апреле  тридцать  восьмого.  Мы
провели три года в Бразилии, потом спустились к Рио(*73) и вернулись в
Париж летом сорок первого года. Не нужны ли  вашей  читательнице  даты
отдельных открытий?
   - Нет, спасибо. Это  все,  что  ей  требуется...  Беппо,  отнесите,
пожалуйста, этот листок синьоре Болле... Еще раз благодарю вас, синьор
Риварес. Простите за беспокойство.
   Нахмурившись, Овод откинулся на спинку стула. Зачем ей понадобились
эти даты? Зачем ей знать, когда экспедиция проходила через Эквадор?
   Джемма ушла домой с полученной справкой. Апрель 1838 года, а  Артур
умер в мае 1833. Пять лет...
   Она  взволнованно  ходила  по  комнате.  Последние  ночи  ей  плохо
спалось, и под глазами у нее были темные круги.
   Пять лет... И он говорил о "богатом доме", о ком-то, "кому он верил
и кто его обманул"... Обманул его, а обман открылся...
   Она остановилась и заломила  руки  над  головой.  Нет,  это  чистое
безумие!.. Этого не может быть... А между тем, как тщательно  обыскали
они тогда всю гавань!
   Пять лет... И ему не было  двадцати  одного,  когда  тот  матрос...
Значит, он убежал из дому девятнадцати лет. Ведь он  сказал:  "полтора
года"... А эти синие глаза и эти  нервные  пальцы?  И  отчего  он  так
озлоблен против Монтанелли? Пять лет... Пять лет...
   Если бы только знать наверное, что Артур утонул, если бы она видела
его труп... Тогда  эта  старая  рана  зажила  бы  наконец,  и  тяжелое
воспоминание перестало бы так мучить ее. И  лет  через  двадцать  она,
может быть, привыкла бы оглядываться на прошлое без ужаса.
   Вся ее юность была отравлена мыслью об этом поступке. День за днем,
год за годом боролась она с угрызениями совести.  Она  не  переставала
твердить себе,  что  служит  будущему,  и  старалась  отгородиться  от
страшного призрака прошлого. Но изо дня в  день,  из  года  в  год  ее
преследовал образ утопленника,  уносимого  в  море,  в  сердце  звучал
горький вопль, который она не могла заглушить: "Артур погиб!  Я  убила
его!" Порой ей казалось, что такое бремя слишком тяжело для нее.
   И, однако, Джемма отдала бы  теперь  половину  жизни,  чтобы  снова
почувствовать это бремя. Горькая мысль, что она  убила  Артура,  стала
привычной; ее душа слишком долго изнемогала под этой  тяжестью,  чтобы
упасть под ней теперь. Но если она толкнула его не в воду, а... Джемма
опустилась на стул и закрыла лицо руками. И подумать, что вся ее жизнь
была омрачена призраком его смерти! О, если бы она толкнула его только
на смерть, а не на что-либо худшее!
   Подробно, безжалостно вспоминала Джемма весь ад его прошлой  жизни.
И так ярко предстал этот ад в ее  воображении,  словно  она  видела  и
испытала все это сама: дрожь беззащитной души,  надругательства,  ужас
одиночества и муки горше смерти, не дающие покоя ни днем, ни ночью.
   Так ясно видела она эту грязную лачугу, как будто  сама  была  там,
как будто страдала вместе с ним на серебряных  рудниках,  на  кофейных
плантациях, в бродячем цирке...
   Бродячий цирк... Отогнать от себя хотя бы  эту  мысль...  Ведь  так
можно потерять рассудок!
   Джемма выдвинула ящик письменного стола. Там у нее лежало несколько
реликвий, с которыми она не могла заставить себя  расстаться.  Она  не
отличалась сентиментальностью и все-таки хранила  кое-что  на  память:
это была уступка той слабой стороне ее "я", которую Джемма всегда  так
упорно подавляла в себе. Она очень редко заглядывала в этот ящик.
   Вот они - первое письмо Джиованни, цветы, что лежали в его  мертвой
руке, локон ее ребенка, увядший лист с могилы отца. На дне ящика лежал
портрет Артура, когда ему было десять лет, - единственный его портрет.
   Джемма опустилась на стул и глядела на прекрасную  детскую  головку
до тех пор, пока образ Артура-юноши не встал перед ней. Как  ясно  она
видела теперь его лицо! Нежные очертания рта, большие серьезные глаза,
ангельская чистота выражения - все это так запечатлелось в ее  памяти,
как будто он умер вчера. И медленные  слепящие  слезы  скрыли  от  нее
портрет.
   Как могла ей прийти в голову такая  мысль!  Разве  не  святотатство
навязывать этому светлому далекому духу грязь и скорбь  жизни?  Видно,
боги любили его и дали ему умереть молодым. В тысячу раз лучше перейти
в небытие, чем остаться жить и превратиться в Овода, в этого Овода,  с
его дорогими  галстуками,  сомнительными   остротами   и   язвительным
языком... Нет, нет! Это страшный плод ее воображения. Она  ранит  себе
сердце пустыми выдумками - Артур мертв!
   - Можно войти? - негромко спросили у двери.
   Джемма вздрогнула так сильно, что портрет выпал у нее из рук.  Овод
прошел, хромая, через всю комнату, поднял его и подал ей.
   - Как вы меня испугали! - сказала она.
   - П-простите, пожалуйста. Быть может, я помешал?
   - Нет, я перебирала разные старые вещи.
   С минуту Джемма колебалась, потом протянула ему портрет:
   - Что вы скажете об этой головке?
   И  пока  Овод  рассматривал  портрет,  она  следила  за   ним   так
напряженно, точно вся ее жизнь зависела от выражения его лица.  Но  он
только критически поднял брови и сказал:
   - Трудную вы мне задали задачу. Миниатюра выцвела, а  детские  лица
вообще читать нелегко. Но мне думается, что этот  ребенок  должен  был
стать несчастным человеком. И самое разумное, что он мог сделать,  это
остаться таким вот малышом.
   - Почему?
   - Посмотрите-на линию нижней губы. В нашем  мире  нет  места  таким
натурам. Для них с-страдание есть с-страдание, а неправда -  неправда.
Здесь нужны люди, которые умеют думать только о своем деле.
   - Портрет никого вам не напоминает?
   Он еще пристальнее посмотрел на миниатюру.
   - Да. Как странно!.. Да, конечно, очень похож...
   - На кого?
   - На к-кардинала М-монтанелли. Быть  может,  у  этого  безупречного
пастыря имеется племянник? Позвольте полюбопытствовать, кто это?
   - Это детский портрет друга, о котором я вам недавно говорила.
   - Того, которого вы убили?
   Джемма  невольно  вздрогнула.  Как  легко  и  с  какой  жестокостью
произнес он это страшное слово!
   - Да, того, которого я убила... если он действительно умер.
   - Если?
   Она не спускала глаз с его лица:
   - Иногда я в этом сомневаюсь. Тела ведь так и не нашли. Может быть,
он, как и вы, убежал из дому и уехал в Южную Америку.
   - Будем надеяться, что нет. Вам было бы тяжело жить с такой мыслью.
В свое время мне пришлось препроводить не одного  человека  в  царство
теней, но если б я знал, что какое-то  живое  существо  по  моей  вине
отправилось в Южную Америку, я потерял бы сон, уверяю вас.
   - Значит, вы думаете, - сказала Джемма, сжав руки и подходя к нему,
- что, если бы этот человек не утонул... а пережил  то,  что  пережили
вы, он никогда не вернулся бы домой и не предал бы  прошлое  забвению?
Вы думаете, он не мог бы простить? Ведь  и  мне  это  многого  стоило!
Смотрите!
   Она откинула  со  лба  тяжелые  пряди  волос.  Меж  черных  локонов
проступала широкая серебряная полоса.
   Наступило долгое молчание.
   - Я думаю, - медленно сказал Овод, - что мертвым  лучше  оставаться
мертвыми. Прошлое трудно забыть. И на месте вашего друга  я  продолжал
бы ос-ставаться мертвым. Встреча с привидением - вещь неприятная.
   Джемма положила портрет в ящик и заперла его на ключ.
   - Жестокая мысль, - сказала она. - Поговорим о чем-нибудь другом.
   - Я пришел посоветоваться с вами  об  одном  небольшом  деле,  если
возможно - по секрету. Мне пришел в голову некий план.
   Джемма придвинула стул к столу и села.
   - Что вы думаете о  проектируемом  законе  относительно  печати?  -
начал он ровным голосом, без обычного заикания.
   - Что я думаю? Я думаю, что проку от него будет мало, но лучше это,
чем совсем ничего.
   - Несомненно. Вы, следовательно, собираетесь работать  в  одной  из
новых газет, которые хотят здесь издавать?
   - Да, я бы хотела этим заняться. При выпуске  новой  газеты  всегда
бывает много технической работы:  поиски  типографии,  распространение
и...
   - И долго вы намерены губить таким образом свои способности?
   - Почему "губить"?
   - Конечно, губить. Ведь для вас не секрет,  что  вы  гораздо  умнее
большинства  мужчин,  с  которыми  вам  приходится  работать,   а   вы
позволяете им превращать вас в какую-то подсобную силу.  В  умственном
отношении Грассини и Галли просто школьники в сравнении с вами,  а  вы
сидите и правите их статьи, точно заправский корректор.
   - Во-первых, я не все время трачу на чтение корректур, а во-вторых,
вы сильно преувеличиваете мои способности: они не  так  блестящи,  как
вам кажется.
   - Я вовсе не считаю их блестящими, - спокойно ответил Овод. - У вас
твердый и здравый ум, что гораздо важнее. На  этих  унылых  заседаниях
комитета вы первая замечаете ошибки ваших товарищей.
   - Вы несправедливы к ним. У  Мартини  очень  хорошая  голова,  а  в
способностях Фабрицци и Леги я не сомневаюсь. Что  касается  Грассини,
то он знает экономическую статистику Италии лучше всякого чиновника.
   - Это еще не так много. Но бог с  ними!  Факт  остается  фактом:  с
вашими способностями вы могли бы выполнять более  серьезную  работу  и
играть более ответственную роль.
   - Я вполне довольна своим положением. Моя работа не так  уж  важна,
но ведь всякий делает, что может.
   -  Синьора  Болла,  нам  с  вами  не  стоит  говорить  друг   другу
комплименты и скромничать. Ответьте мне прямо:  считаете  ли  вы,  что
ваша теперешняя работа может выполняться людьми, стоящими гораздо ниже
вас по уму?
   - Ну, если вы уж так настаиваете, то,  пожалуй,  это  до  известной
степени верно.
   - Так почему же вы это допускаете?
   Молчание.
   - Почему вы это допускаете?
   - Потому что я тут бессильна.
   - Бессильны? Не понимаю!
   Она укоризненно взглянула на него:
   - Это неделикатно... так настойчиво требовать ответа.
   - А все-таки вы мне ответите.
   - Ну хорошо. Потому, что моя жизнь разбита. У меня нет сил  взяться
теперь за что-нибудь  настоящее.  Я  гожусь  только  в  труженицы,  на
партийную  техническую  работу.  Ее  я,  по  крайней  мере,   исполняю
добросовестно, а ведь кто-нибудь должен ею заниматься.
   - Да...  Разумеется,  кто-нибудь  должен,  но  не  один  и  тот  же
человек.
   - Я, кажется, только на это и способна.
   Он посмотрел на нее прищурившись. Джемма подняла голову:
   - Мы возвращаемся к прежней теме, а ведь у нас должен быть  деловой
разговор. Зачем говорить со мной о работе, которую я могла бы  делать?
Я ее не сделаю теперь. Но я могу помочь вам обдумать ваш план.  В  чем
он состоит?
   - Вы начинаете с заявления, что предлагать вам работу бесполезно, а
потом спрашиваете, что я предлагаю. Мне  нужно,  чтобы  вы  не  только
обдумали мой план, но и помогли его выполнить.
   - Расскажите сначала, в чем дело, а потом поговорим.
   - Прежде всего я хочу  знать  вот  что:  слыхали  вы  что-нибудь  о
подготовке восстания в Венеции?
   - Со времени амнистии ни о чем другом не говорят, как о предстоящих
восстаниях и о санфедистских заговорах, но я скептически отношусь к  к
тому и к другому.
   - Я тоже в большинстве случаев. Но сейчас  речь  идет  о  серьезной
подготовке к