сидевшая  к  нему  ближе
всех.
   Овод не отозвался, и тогда она наклонилась и тронула его  за  руку.
Он медленно повернулся к ней, и Джемма вздрогнула, пораженная страшной
неподвижностью его взгляда. На одно мгновение ей показалось, что перед
ней лицо мертвеца; потом губы Овода как-то странно дрогнули.
   - Да, это бродячий цирк, - прошептал он.
   Ее первым инстинктивным движением было оградить Овода от любопытных
взоров. Не понимая еще, в чем дело, Джемма догадалась, что он весь - и
душой и телом - во власти какой-то галлюцинации. Она быстро встала  и,
заслонив его собой, распахнула окно, как будто затем, чтобы  выглянуть
на улицу. Никто, кроме нее, не видел его лица.
   По улице двигалась труппа бродячего цирка - клоуны верхом на ослах,
арлекины(*68) в пестрых  костюмах. Праздничная  толпа  масок, смеясь и
толкаясь, обменивалась шутками, перебрасывалась  серпантином,  швыряла
мешочки с леденцами коломбине, которая  восседала  в  повозке,  вся  в
блестках и перьях, с фальшивыми локонами на лбу и с застывшей  улыбкой
на подкрашенных губах. За повозкой  толпой  валили  мальчишки,  нищие,
акробаты, выделывавшие на  ходу  всякие  головокружительные  трюки,  и
продавцы  безделушек  и  сластей.  Все  они  смеялись  и  аплодировали
кому-то, но кому именно, Джемма сначала не могла разглядеть.  А  потом
она увидела, что это был  горбатый,  безобразный  карлик  в  шутовском
костюме  и  в  бумажном  колпаке  с  бубенчиками,  забавлявший   толпу
страшными гримасами и кривлянием.
   - Что там происходит? - спросил Риккардо, подходя к окну. - Чем  вы
так заинтересовались?
   Его немного удивило, что они заставляют ждать  весь  комитет  из-за
каких-то комедиантов.
   Джемма повернулась к нему.
   - Ничего особенного, - сказала она. - Просто бродячий цирк. Но  они
так шумят, что я подумала, не случилось ли там что-нибудь.
   Она вдруг почувствовала, как холодные пальцы Овода сжали ей руку.
   - Благодарю вас! - прошептал он, закрыл окно и, сев на  подоконник,
сказал  шутливым  тоном:  -  Простите,  господа.   Я   загляделся   на
комедиантов. В-весьма любопытное зрелище.
   - Саккони задал вам вопрос! - резко сказал Мартини.
   Поведение Овода казалось ему нелепым ломанием, и он досадовал,  что
Джемма так бестактно последовала  его  примеру.  Это  было  совсем  не
похоже на нее.
   Овод заявил, что ему ничего не известно о настроениях в  Пизе,  так
как он ездил туда только "отдохнуть". И тотчас же пустился  рассуждать
сначала об угрозе голода, затем о прокламации и под конец замучил всех
потоком слов и заиканием. Казалось, он  находил  какое-то  болезненное
удовольствие в звуках собственного голоса.
   Когда  собрание  кончилось  и  члены  комитета  стали  расходиться,
Риккардо подошел к Мартини:
   - Оставайтесь обедать. Фабрицци и Саккони тоже останутся.
   - Благодарю, но я хочу проводить синьору Боллу.
   - Вы, кажется, опасаетесь, что  я  не  доберусь  до  дому  одна?  -
сказала Джемма, поднимаясь и накидывая плащ. - Конечно, он останется у
вас, доктор Риккардо! Ему полезно  развлечься.  Он  слишком  засиделся
дома.
   - Если позволите, я вас провожу, - вмешался в их разговор Овод. - Я
иду в ту же сторону.
   - Если вам в самом деле по дороге...
   - А у вас, Риварес, не  будет  времени  зайти  к  нам  вечерком?  -
спросил Риккардо, отворяя им дверь.
   Овод, смеясь, оглянулся через плечо:
   - У меня, друг мой? Нет, я хочу пойти в цирк.
   - Что за чудак! - сказал Риккардо, вернувшись в комнату. - Откуда у
него такое пристрастие к балаганным шутам?
   - Очевидно, сродство душ, - сказал  Мартини.  -  Он  сам  настоящий
балаганный шут.
   - Хорошо, если только шут, - серьезным тоном проговорил Фабрицци. -
И будем надеяться, что не очень опасный.
   - Опасный? В каком отношении?
   - Не нравятся мне его таинственные увеселительные поездки. Это  уже
третья по счету, и я не верю, что он был в Пизе.
   - По-моему, ни для кого не секрет, что  Риварес  ездит  в  горы,  -
сказал Саккони. - Он даже не  очень  старается  скрыть  свои  связи  с
контрабандистами - давние связи, еще со времени восстания в Савиньо. И
вполне естественно, что он пользуется их  дружескими  услугами,  чтобы
переправлять свои памфлеты через границу Папской области.
   - Вот об этом-то я и хочу с вами поговорить, - сказал  Риккардо.  -
Мне пришло в голову, что самое лучшее - попросить  Ривареса  взять  на
себя руководство нашей контрабандой. Типография в  Пистойе,  по-моему,
работает очень плохо, а  доставка  туда  литературы  одним  и  тем  же
способом - в сигарах - чересчур примитивна.
   - Однако до  сих  пор  она  оправдывала  себя,  -  упрямо  возразил
Мартини.
   Галли и Риккардо вечно выставляли  Овода  в  качестве  образца  для
подражания, и Мартини начинало надоедать это. Он положительно находил,
что все шло как нельзя лучше, пока среди них не появился этот  "томный
пират", вздумавший учить всех уму-разуму.
   - Да, до сих пор она удовлетворяла нас за неимением лучшего. Но  за
последнее время, как вы  знаете,  было  произведено  много  арестов  и
конфискаций. Я думаю, если это дело возьмет на  себя  Риварес,  больше
таких провалов не будет.
   - Почему вы так думаете?
   - Во-первых, на нас контрабандисты  смотрят  как  на  чужаков  или,
может быть, даже просто как на дойную  корову; а Риварес - по  меньшей
мере их друг, если не предводитель. Они слушаются его и верят ему. Для
участника восстания в Савиньо апеннинские  контрабандисты  будут  рады
сделать много  такого,  чего  от  них  не  добьется  никто  другой.  А
во-вторых, едва ли между нами найдется хоть один, кто так хорошо  знал
бы горы, как Риварес. Не забудьте, что он скрывался там, и ему отлично
известна каждая горная тропинка,  Ни  один  контрабандист  не  посмеет
обмануть Ривареса, а если даже и посмеет, то потерпит неудачу.
   - Итак, вы предлагаете поручить ему  доставку  нашей  литературы  в
Папскую область - распространение, адреса, тайные склады и вообще  все
- или только провоз через границу?
   - Наши адреса и тайные склады все ему известны. И не только наши, а
и многие другие. Так что тут его учить  нечему.  Ну,  а  что  касается
распространения - решайте.  По-моему,  самое  важное  -  провоз  через
границу; а когда литература попадет в Болонью, распространить ее будет
не так уж трудно.
   - Если вы спросите меня, - сказал Мартини, -  то  я  против  такого
плана. Ведь это только предположение, что Риварес настолько  ловок.  В
сущности, никто из нас не видел его на этой работе, и мы не можем быть
уверены, что в критическую минуту он не потеряет головы...
   - О, в этом можете не сомневаться! - перебил  его  Риккардо.  -  Он
головы не теряет - восстание в Савиньо лучшее тому доказательство!
   - А кроме того, - продолжал Мартини, - хоть я и мало знаю Ривареса,
но мне кажется, что ему нельзя  доверять  все  наши  партийные  тайны.
По-моему, он человек легкомысленный и любит  рисоваться.  Передать  же
контрабандную доставку литературы в руки одного человека - вещь  очень
серьезная. Что вы об этом думаете, Фабрицци?
   - Если бы речь шла только о ваших возражениях,  Мартини,  я  бы  их
отбросил, поскольку Овод обладает всеми качествами, о которых  говорит
Риккардо. Я уверен в его смелости, честности и самообладании.  Горы  и
горцев он знает прекрасно. Но есть сомнения другого рода. Я не уверен,
что он ездит туда только ради контрабандной доставки своих  памфлетов.
По-моему, у него есть и другая цель.  Это,  конечно,  должно  остаться
между нами - я высказываю только свое предположение. Мне кажется,  что
он тесно связан с одной из тамошних групп и, может быть, даже с  самой
опасной.
   - С какой? С "Красными поясами"?
   - Нет, с "Кинжальщиками".
   - С "Кинжальщиками"? Но ведь это маленькая кучка бродяг, по большей
части из крестьян, неграмотных, без всякого политического опыта.
   - То же самое можно сказать и о повстанцах из Савиньо. Однако среди
них были и образованные люди, которые ими и  руководили.  По-видимому,
так же обстоит дело и у "Кинжальщиков". Кроме того, большинство членов
самых крайних группировок  в  Романье - бывшие  участники  восстания в
Савиньо, которые поняли, что в открытой борьбе клерикалов не одолеешь,
и стали  на  путь  террористических  убийств.   Потерпев   неудачу   с
винтовками, они взялись за кинжалы.
   - А почему вы думаете, что Риварес связан с ними?
   - Это только  мое  предположение.  Во  всяком  случае,  прежде  чем
доверять ему  доставку  нашей  литературы,  надо  все  выяснить.  Если
Риварес вздумает вести оба дела сразу, он может сильно повредить нашей
партии: просто погубит ее репутацию и ровно ничем не  поможет.  Но  об
этом мы еще поговорим, а сейчас я хочу поделиться с  вами  вестями  из
Рима. Ходят слухи, что предполагается назначить комиссию для выработки
проекта городского самоуправления...



Глава VI

   Джемма и Овод молча шли по набережной.  Его  потребность  говорить,
говорить без умолку, по-видимому, иссякла. Он не сказал почти ни слова
с тех пор, как они вышли от Риккардо, и Джемму радовало его  молчание.
Ей всегда было тяжело в обществе Овода, а в этот день она  чувствовала
себя особенно неловко, потому что его странное  поведение  у  Риккардо
смутило ее.
   У дворца Уффици он остановился и спросил;
   - Вы не устали?
   - Нет. А что?
   - И не очень заняты сегодня вечером?
   - Нет.
   - Я прошу вас оказать мне особую милость - пойдемте гулять.
   - Куда?
   - Да просто так, куда вы захотите.
   - Что это вам вздумалось?
   Овод ответил не сразу.
   - Это не так просто объяснить. Но я вас очень прошу!
   Он поднял на нее глаза. Их выражение поразило Джемму.
   - С вами происходит что-то странное, - мягко сказала она.
   Овод выдернул цветок из своей бутоньерки в стал  отрывать  от  него
лепестки. Кого он ей напоминал? Такие  же  нервно-торопливые  движения
пальцев...
   - Мне тяжело, - сказал он едва слышно, не отводя глаз от своих рук.
- Сегодня вечером я не хочу оставаться  наедине  с  самим  собой.  Так
пойдемте?
   - Да, конечно. Но не лучше ли пойти ко мне?
   - Нет, пообедаем в ресторане. Это недалеко, на площади Синьории. Не
отказывайтесь, прошу вас, вы уже обещали!
   Они  вошли  в  ресторан.  Овод  заказал  обед,  но  сам  почти   не
притронулся к нему, все время упорно молчал,  крошил  хлеб  и  теребил
бахрому скатерти.
   Джемма чувствовала  себя  очень  неловко  и  начинала  жалеть,  что
согласилась пойти с ним. Молчание  становилось  тягостным,  но  ей  не
хотелось говорить о пустяках с  человеком,  который,  судя  по  всему,
забыл о ее присутствии. Наконец, он поднял на нее глаза и сказал:
   - Хотите посмотреть представление в цирке?
   Джемма удивленно взглянула на него. Дался ему этот цирк!
   - Видали вы когда-нибудь такие представления? - спросил он,  раньше
чем она успела ответить.
   - Нет, не видала. Меня они не интересовали.
   - Напрасно. Это очень интересно. Мне  кажется,  невозможно  изучить
жизнь народа, не видя таких представлений. Давайте вернемся назад,  на
Порта-алла-Кроче.
   Бродячий цирк раскинул свой балаган за городскими  воротами.  Когда
Овод и Джемма подошли к нему, невыносимый визг  скрипок  и  барабанный
бой возвестили о том, что представление началось.
   Оно было весьма  примитивно.  Вся  труппа  состояла  из  нескольких
клоунов, арлекинов и акробатов, одного  наездника,  прыгавшего  сквозь
обручи, накрашенной коломбины и горбуна, забавлявшего  публику  своими
глупыми ужимками. Остроты не оскорбляли уха грубостью, но были  избиты
и плоски.  Отпечаток  пошлости  лежал  здесь  на  всем.   Публика   со
свойственной тосканцам вежливостью смеялась и аплодировала; но  больше
всего ее веселили выходки горбуна, в которых Джемма не находила ничего
остроумного  и  забавного.  Это  было  просто  грубое  и   безобразное
кривляние. Зрители передразнивали его  и,  поднимая  детей  на  плечи,
показывали им "уродца".
   - Синьор Риварес, неужели вам  это  нравится?  -  спросила  Джемма,
оборачиваясь  к  Оводу,  который  стоял,  прислонившись  к  деревянной
подпорке. - По-моему...
   Джемма не договорила. Ни разу  в  жизни,  разве  только  когда  она
стояла с Монтанелли у калитки сада в Ливорно, не приходилось ей видеть
такого безграничного, безысходного  страдания  на  человеческом  лице.
"Дантов ад", - мелькнуло у нее в мыслях.
   Но вот горбун, получив пинок от одного из клоунов, сделал сальто  и
кубарем выкатился с арены. Начался диалог между двумя клоунами, и Овод
выпрямился, точно проснувшись.
   - Пойдемте, - сказал он. - Или вы хотите остаться?
   - Нет, давайте уйдем.
   Они вышли из балагана и по зеленой лужайке пошли к реке.  Несколько
минут оба молчали.
   - Ну, как вам понравилось представление? - спросил Овод.
   - Довольно грустное зрелище, а подчас просто неприятное.
   - Что же именно вам показалось неприятным?
   - Да все эти гримасы и кривляния. Они просто безобразны. В них  нет
ничего остроумного.
   - Вы говорите о горбуне?
   Помня, с какой болезненной чувствительностью Овод относится к своим
физическим недостаткам, Джемма меньше всего хотела касаться этой части
представления. Но он сам заговорил о горбуне, и она подтвердила:
   - Да, горбун мне совсем не понравился.
   - А ведь он забавлял публику больше всех.
   - Об этом остается только пожалеть.
   - Почему? Не потому ли, что его выходки антихудожественны?
   - Там все антихудожественно, а эта жестокость...
   Он улыбнулся:
   - Жестокость? По отношению к горбуну?
   - Да... Сам он, конечно, относится к этому совершенно спокойно. Для
него кривляния - такой же способ зарабатывать кусок хлеба, как  прыжки
для наездника и роль коломбины для актрисы. Но когда смотришь на этого
горбуна, становится  тяжело  на  душе.  Его  роль  унизительна  -  это
насмешка над человеческим достоинством.
   - Вряд ли арена так  принижает  чувство  собственного  достоинства.
Большинство из нас чем-то унижены.
   -  Да,  но  здесь...  Вам  это  покажется,  может   быть,   нелепым
предрассудком, но для меня человеческое тело священно.  Я  не  выношу,
когда над ним издеваются и намеренно уродуют его.
   - Человеческое тело?.. А душа?
   Овод  остановился  и,  опершись  о  каменный  парапет   набережной,
посмотрел Джемме прямо в глаза.
   - Душа? - повторила она, тоже останавливаясь и с  удивлением  глядя
на него.
   Он вскинул руки с неожиданной горячностью:
   - Неужели вам никогда не приходило в голову, что  у  этого  жалкого
клоуна есть душа, живая, борющаяся человеческая  душа,  запрятанная  в
это скрюченное тело, душа, которая служит ему, как рабыня?  Вы,  такая
отзывчивая,  жалеете  тело  в  дурацкой  одежде  с  колокольчиками,  а
подумали ли вы когда-нибудь о несчастной душе, у которой нет даже этих
пестрых тряпок, чтобы прикрыть свою страшную  наготу?  Подумайте,  как
она дрожит от холода, как на глазах у всех ее душит стыд, как  терзает
ее, точно бич, этот смех, как жжет он ее,  точно  раскаленное  железо!
Подумайте, как оно беспомощно озирается вокруг  на  горы,  которые  не
хотят обрушиться на нее, на камни, которые не хотят ее  прикрыть;  она
завидует даже крысам, потому что те могут заползти в нору и спрятаться
там. И вспомните еще, что ведь душа немая, у нее нет  голоса,  она  не
может кричать. Она должна терпеть, терпеть  и  терпеть...  Впрочем,  я
говорю глупости... Почему же вы не смеетесь? У вас нет чувства юмора!
   Джемма медленно повернулась и молча пошла по  набережной.  За  весь
этот вечер ей ни разу не пришло в голову,  что  волнение  Овода  может
иметь связь с бродячим цирком, и теперь, когда эта  внезапная  вспышка
озарила его внутреннюю жизнь, она не могла найти  ни  слова  утешения,
хотя сердце ее было переполнено жалостью к нему. Он шел рядом  с  ней,
глядя на воду.
   - Помните, прошу вас, - заговорил он вдруг, вызывающе посмотрев  на
нее, - все то, что я сейчас говорил, - это просто фантазия. Я иной раз
даю себе волю, но не люблю, когда мои фантазии принимают всерьез.
   Джемма ничего не ответила. Они  молча  продолжали  путь.  У  дворца
Уффици Овод вдруг быстро перешел дорогу и нагнулся над темным  комком,
лежавшим у решетки.
   - Что с тобой, малыш? - спросил он  с  такой  нежностью  в  голосе,
какой Джемма у него еще не слышала. - Почему ты не идешь домой?
   Комок зашевелился, послышался тихий стон. Джемма подошла и  увидела
ребенка лет шести, оборванного и грязного, который  жался  к  решетке,
как испуганный зверек. Овод стоял, наклонившись над ним, и гладил  его
по растрепанным волосам.
   -  Что  случилось?  -  повторил  он,  нагибаясь  еще  ниже,   чтобы
расслышать невнятный ответ. - Нужно идти домой, в  постель.  Маленьким
детям не место ночью на - улице. Ты замерзнешь. Дай руку, вставай! Где
ты живешь?
   Он взял ребенка за руку, но тот пронзительно вскрикнул и опять упал
на землю.
   - Ну что, что с тобой? - Овод опустился рядом с ним  на  колени.  -
Ах, синьора, взгляните!
   Плечо у мальчика было все в крови.
   - Скажи мне, что с тобой? - ласково продолжал Овод.  -  Ты  упал?..
Нет? Кто-нибудь побил тебя?.. Я так и думал. Кто же это?
   - Дядя.
   - Когда?
   - Сегодня утром. Он был пьяный, а я... я...
   - А ты попался ему под руку.  Да?  Не  нужно  попадаться  под  руку
пьяным, дружок! Они этого не любят... Что же мы будем  делать  с  этим
малышом, синьора? Ну, иди на свет, сынок, дай я посмотрю  твое  плечо.
Обними меня за шею, не бойся... Ну, вот так.
   Он взял мальчика на руки и, перенеся его через  улицу,  посадил  на
широкий каменный парапет. Потом вынул из кармана нож и  ловко  отрезал
разорванный рукав, прислонив голову  ребенка  к  своей  груди;  Джемма
поддерживала поврежденную руку. Плечо было все в синяках  и  ссадинах,
повыше локтя - глубокая рана.
   - Досталось тебе,  малыш!  -  сказал  Овод,  перевязывая  ему  рану
носовым платком, чтобы она не загрязнилась от куртки.  -  Чем  это  он
ударил?
   - Лопатой. Я попросил у него сольдо(*69), хотел купить в лавке,  на
углу, немножко поленты(*70), а он ударил меня лопатой.
   Овод вздрогнул.
   - Да, - сказал он мягко, - это очень больно.
   - Он ударил меня лопатой, и я... я убежал...
   - И все это время бродил по улицам голодный?
   Вместо ответа ребенок зарыдал. Овод снял его с парапета.
   - Ну, не плачь, не плачь! Сейчас  мы  все  уладим.  Как  бы  только
достать коляску? Они, наверно, все у  театра  -  там  сегодня  большой
съезд. Мне совестно таскать вас за собой, синьора, но...
   - Я непременно пойду с вами.  Моя  помощь  может  понадобиться.  Вы
донесете его? Не тяжело?
   - Ничего, донесу, не беспокойтесь.
   У театра стояло несколько извозчичьих  колясок,  но  все  они  были
заняты.
   Спектакль кончился, и большинство публики уже разошлось. На  афишах
у подъезда крупными буквами было напечатано имя Зиты. Она танцевала  в
тот вечер. Попросив Джемму подождать минуту, Овод подошел к актерскому
входу и обратился к служителю:
   - Мадам Рени уехала?
   - Нет, сударь, - ответил тот, глядя во все глаза на хорошо  одетого
господина с оборванным уличным  мальчишкой  на  руках.  -  Мадам  Рени
сейчас выйдет. Ее ждет коляска... Да вот и она сама.
   Зита спускалась по ступенькам  под  руку  с  молодым  кавалерийским
офицером. Она была ослепительно  хороша  в  огненно-красном  бархатном
манто, накинутом поверх вечернего платья, у пояса которого висел  веер
из страусовых  перьев.  Цыганка  остановилась  в  дверях   и,   бросив
кавалера, быстро подошла к Оводу.
   - Феличе! - вполголоса сказала она. - Что это у вас такое?
   - Я подобрал этого ребенка на улице. Он весь избит и голоден.  Надо
как можно скорее отвезти его ко  мне  домой.  Свободных  колясок  нет,
уступите мне вашу.
   - Феличе! Неужели вы  собираетесь  взять  этого  оборвыша  к  себе?
Позовите полицейского,  и  пусть  он  отнесет  его  в  приют  или  еще
куда-нибудь. Нельзя же собирать у себя нищих со всего города!
   - Ребенка избили, - повтори