Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
ыбежал второй подбородок),-- "удивительно: он уже взрослый, а
я еще, как бывало, беспокоюсь о нем..."
Как-то естественно позабылось, что два с половиною года она
беспокоилась не о Коленьке вовсе: Коленьку заслонил им чужой человек,
черномазый и длинноусый, с глазами, как два чернослива; естественно,-- и она
позабыла, как два с лишним года этому чужому мужчине ежедневно повязывала
она, там в Испании, галстух: фиолетовый, шелковый; и два с половиною года по
утрам давала слабительное -- Гунияди Янос6.
-- "Да, материнское чувство: помнишь,-- во время твоей дезинте рии..."
("дезинте рии" -- говорила она).
-- "Как же, помню прекрасно... Вы -- о ломтиках хлеба?"
-- "Вот именно..."
-- "Последствиями дезинтери и",-- упирая на "и", пророкотал из тарелки
Аполлон Аполлонович,-- "мой друг ты, как кажется, страдаешь и теперь?"
И проглотил ложку супа.
-- "Им-с... ягоды кушать... по сию пору вредно-с", -- раздался из-за
двери голос Семеныча; выглянула его
503
голова: он оттуда подглядывал -- не прислуживал он.
-- "Ягоды, ягоды!" -- пробасил Аполлон Аполлонович и неожиданно всем он
корпусом повернулся к Семенычу: верней к скважине двери.
-- "Ягоды",-- и зажевал он губами.
Тут служивший лакей (не Семеныч) заранее улыбнулся с таким точно видом,
будто он хотел всем поведать:
-- "Будет теперь тут такое!" Барин же вскрикнул.
-- "А что, Семеныч, скажите: арбуз -- ягода?" Анна Петровна одними
глазами повернулась на Коленьку: снисходительно и лукаво затаила улыбку;
перевела глаза на сенатора, так и застывшего по направлению к двери и,
казалось, всецело ушедшего в ожиданье ответа на свой нелепый вопрос; глазами
она говорила:
-- "А он все по-прежнему?"
Николай Аполлонович сконфуженно рукою хватался за ножик, за вилку, пока
и бесстрастно, и четко из двери не вылетел голос, не удивленный вопросом:
-- "Арбуз, ваше высокопревосходительство, не ягода вовсе, а -- овощ".
Аполлон Аполлонович быстро перевернулся всем корпусом, неожиданно
выпалив -- ай, ай, ай! -- свой экспромт:
Верно вы, Семеныч,
Старая ватрушка,--
Рассудили это
Лысою макушкой.
Анна Петровна и Коленька не поднимали глаз из тарелок: словом, было --
как встарь!
...............................................................
Аполлон Аполлонович после сцены в гостиной своим видом показывал им:
все теперь вошло в норму; аппетитно кушал, шутил и внимательно слушал
рассказы о красотах Испании; странное и грустное что-то поднималось у
сердца; точно не было времени; и точно вчера это было (подумалось Коленьке):
он, Николай Аполлонович, пятилетний; внимательно слушает он разговоры матери
с гувернанткой (той, которую Аполлон Аполлонович выгнал); и Анна Петровна --
восклицает восторженно:
-- "Я и Зизи; а за нами опять -- два хвоста; мы -- на выставку; хвосты
за нами, на выставку..."
-- "Нет, какая же наглость!"
504
Коленьке рисуется огромное помещенье, толпа, шелест платьев и прочее
(раз его на выставку взяли): в отдалении же, повисая в пространстве,
огромные, черно-бурые из толпы подплывают хвосты. И -- мальчику страшно:
Николай Аполлонович в детстве не мог понять вовсе, что графиня Зизи называла
хвостами своих светских поклонников.
Но нелепое воспоминание это о висящих в пространстве хвостах вызвало в
нем заглушенное чувство тревоги; надо бы съездить к Лихутиным:
удостовериться, что -- действительно...
Как так -- "действительно?".
В ушах у него раздавалось все тиканье часиков: тики-так, тики-так;
бегала волосинка по кругу; уж конечно не бегала здесь -- в этих блещущих
комнатах (например, где-нибудь под ковром, где любой из них мог ногою
случайно...), а -- в выгребной, черной яме, на поле, в реке: стоит себе
"ти -ки-та к"; бегает волосинка по кругу -- до рокового до часа...
Что за вздор!
Все это от ужасной сенаторской шутки, воистину грандиозной... в
безвкусии; от того все пошло: воспоминание о черно-бурых хвостах,
наплывающих из пространства, и -- воспоминанье о бомбе.
-- "Что это, Коленька, ты какой-то рассеянный: и не кушаешь крема?.."
-- "Ах, да-да..."
...............................................................
После обеда похаживал он вдоль этого неосвещенного зала; зал светился
чуть-чуть; и луной, и кружевом фонаря; здесь похаживал он по квадратикам
паркетного пола: Аполлон Аполлонович; с ним -- Николай Аполлонович;
переступали: из тени -- в кружево фонарного света; переступали: из светлого
этого кружева -- в тень. С необычной доверчивой мягкостью, наклонив низко
голову, Аполлон Аполлонович говорил: не то -- сыну, а не то -- сам себе:
-- "Знаете ли -- знаешь ли: трудное положение -- быть государственным
человеком".
Повертывались.
-- "Я им всем говорил: нет, способствовать ввозу американских
сноповязалок,-- не такая пустяшная вещь; в этом больше гуманности, чем в
пространных речах... Государственное право нас учит..."
505
Шли обратно по квадратикам паркетного пола; переступали; из тени -- в
лунный блеск косяков.
-- "Все-таки, гуманитарные начала нам нужны; гуманизм -- великое дело,
выстраданное такими умами, как Джордано Бруно 7, как..."
Долго еще здесь бродили они.
Аполлон Аполлонович говорил надтреснутым голосом; сына брал иногда
двумя пальцами за сюртучную пуговицу: прямо к уху тянулся губами.
-- "Они, Коленька, болтуны: гуманность, гуманность!.. В сноповязалках
гуманности больше: сноповязалки нам нужны!.."
Тут свободной рукой охватил он талию сына, увлекая к окну,-- в уголок;
бормотал и качал головой; с ним они не считались, не нужен он:
-- "Знаешь ли -- обошли!"
Николай Аполлонович не посмел себе верить; да, как все случилось
естественно -- без объясненья, без бури, без исповедей: этот шепот в углу,
эта отцовская ласка.
Почему ж эти годы он...-- ?
-- "Так-то, Коленька, мой дружок: будем с тобой откровеннее..."
-- "Что такое? Не слышу..."
Мимо окон пронзительно пролетел сумасшедший свисток пароходика; ярко
пламенный, кормовой фонарик, как-то наискось, уносился в туман; ширились
рубинные кольца. Так с доверчивой мягкостью, наклонив низко голову, Аполлон
Аполлонович говорил: не то -- сыну,-- а не то -- сам себе. Переступали: из
тени -- в кружево фонарного света; переступали: из светлого этого кружева --
в тень.
...............................................................
Аполлон Аполлонович -- маленький, лысый и старый,-- освещаемый
вспышками догорающих угольев, на перламутровом столике стал раскладывать
пасианс; два с половиною года не раскладывал он пасиансов; так Анне Петровне
запечатлелся он в памяти; было же это, тому назад -- два с половиною года:
перед роковым разговором; лысенькая фигурка сидела за этим же столиком и за
этим же пасиансом.
-- "Десятка..."
-- "Нет, голубчик, заложена... А весною -- вот что : не поехать ли нам,
506
Анна Петровна, в Пролетное" (Пролетное было родовым имением Аблеуховых:
Аполлон Аполлонович не был в Пролетном лет двадцать).
Там за льдами, снегами и лесной гребенчатой линией он по глупой
случайности едва не замерз, тому назад -- пятьдесят лет; в этот час своего
одинокого замерзания будто чьи-то холодные пальцы погладили сердце; рука
ледяная манила; позади него -- в неизмеримости убегали века; впереди --
ледяная рука открывала: неизмеримости; неизмеримости полетели навстречу.
Рука ледяная!
И -- вот: она таяла.
Аполлон Аполлонович, освобождаясь от службы, впервые ведь вспомнил:
уездные, сиротливые дали, дымок деревенек; и -- галку; и ему захотелось
увидеть: дымок деревенек; и -- галку.
-- "Что ж, поедем в Пролетное: там так много цветов".
И Анна Петровна, увлекаясь опять, взволнованно говорила о красотах
альгамбрных дворцов 8; но в порыве восторга она позабыла,
признаться, что сбивается с тона, что говорит она вместо я "м ы" и "м ы"; то
есть: "я" с Миндалини (Манталини, -- так кажется).
-- "Мы приехали утром в прелестной колясочке, запряженной ослами; в
упряжке у нас, Колечка, были вот такие вот большие помпоны; и знаете,
Аполлон Аполлонович, мы привыкли..."
Аполлон Аполлонович слушал, перекладывал карты; и -- бросил: пасианса
он не докончил; сгорбился, засутулился в кресле он, освещаемый ярким
пурпуром угольев; несколько раз он хватался за ручку ампирного кресла,
собираясь вскочить; все же во время соображал, видно, он, что совершает
бестактность, обрывая словесный этот поток на неоконченной фразе; и опять
падал в кресло; позевывал.
Наконец он плаксиво заметил:
-- "Я, таки: признаться -- устал"...
И пересел из кресла -- в качалку.
...............................................................
Николай Аполлонович вызвался свою мать довезти до гостиницы; выходя из
гостиной, повернулся он на отца; из качалки -- увидел он (так ему
показалось) -- грустный взор, на него устремленный; Аполлон Аполлонович,
сидя в качалке, чуть качалку раскачивал мановением головы и движеньем 507
ноги; это было последним сознательным восприятием; собственно говоря,
более отца он не видел; и в деревне, и на море, и -- на горах, в городах,--
в ослепительных залах значительных европейских музеев -- этот взгляд ему
помнился; и казалося: Аполлон Аполлонович там прощался сознательно --
мановением головы и движеньем ноги: старое это лице, тихие скрипы качалки; и
-- взгляд, взгляд!
ЧАСИКИ
Свою мать Николай Аполлонович проводил до гостиницы; и после -- свернул
он на Мойку; в окнах квартирки был мрак: Лихутиных не было дома; делать
нечего: повернул он домой.
Вот уже проковылял в свою спальню; в совершеннейшей темноте постоял:
тени, тени и тени; кружево фонарного света перерезало потолок; по привычке
зажег он свечу; и снял с себя часики; рассеянно на них посмотрел: три часа.
Все тут сызнова поднялось.
Понял он,-- не осилены его страхи; уверенность, выносившая весь этот
вечер, провалилась куда-то; и все -- стало зыбким; он хотел принять брому;
не было брому; он хотел почитать "Откровение"; не было "Откровения"; в это
время до слуха его долетел отчетливый, беспокоющий звук: тики-так, тики-так
-- раздавалось негромко; неужели -- сардинница?
И мысль эта крепла.
Но его не терзала она, а иное терзало: старое, бред-ное чувство;
позабытое за день; и за ночь возникшее:
-- "Пепп Пеппович... Пепп..."
Это он, разбухая в громаду, из четвертого измерения проницал желтый
дом; и несся по комнатам; прилипал безвидными поверхностями к душе; и душа
становилась поверхностью: да, поверхностью огромного и быстро растущего
пузыря, раздутая в сатурнову орбиту... ай-ай-ай: Николай Аполлонович
отчетливо холодел; в лоб ему веяли ветры; все потом лопалось: становилось
простым.
И -- тикали часики.
Николай Аполлонович протягивался к донимавшему звуку: искал места
звука; поскрипывая сапогами, тихо крался к столу; тиканье становилось
отчетливей; а у стола -- пропадало.
508
-- "Тики-так", -- раздавалось негромко из теневого угла; и крался
обратно: от столика -- в угол; тени, тени и тени; гробовое молчание...
Николай Аполлонович запыхался, метаясь с протянутой свечкой среди
пляски теней; все ловил порхающий звук (так гоняются дети с сачками за
желтеньким мотылечком).
Вот он принял верное направление; странный звук открывался; тиканье
раздавалось отчетливо: миг -- накроет его (на этот раз мотылек не слетит).
Где, где, где?
И когда он стал искать точки распространения звука, то он сразу нашел
эту точку: у себя в животе; в самом деле: огромная тяжесть оттянула желудок.
Николай Аполлонович увидал, что стоит у ночного он столика; а на уровне
живота, на поверхности столика, тикают... им же снятые часики; рассеянно на
них посмотрел: четыре часа.
Он вошел в свои рамки (подпоручик Лихутин проклятую бомбу унес);
пропадало бредное чувство; пропадала и тяжесть в желудке; быстро скидывал
сюртучную пару; с наслаждением отстегнул и крахмалы: воротничочек, сорочку;
стащил он кальсоны: на ноге, где колено, выдавался кровавый подтек; и колено
распухло; уж и ноги ушли в белоснежную простыню, но -- задумался,
склонившись на руку; четко белые выделялись на белом черты иконописного
лика.
И -- свечка потухла.
Часы тикали; совершенная темнота окружила его; в темноте же тиканье
запорхало опять, будто снявшийся с цветка мотылечек: вот -- и здесь; вот --
и там; и -- тикали мысли; в разнообразных местах воспаленного тела -- мысли
билися пульсами: в шее, в горле, в руках, в голове; в солнечном сплетении
даже.
По телу забегали пульсы, нагоняя друг друга.
И отставая от тела, они были вне тела, во все стороны от него образуя
бьющийся и сознательный контур; на пол-аршина; и -- более; тут совершенно
отчетливо понял он, что ведь мыслит не он, то есть: мыслит не мозг, а вне
мозга очерченный, бьющийся этот сознательный контур; в контуре этом все
пульсы, или проекции пульсов, превращались мгновенно в себя измышлявшие
мысли; в глазном яблоке, в свою очередь, происходила бурная жизнь;
обыкновенные точки, видные на свету и
509
проецированные в пространство,-- теперь вспыхнули искрами; выскочили из
орбит в пространство; заплясали вокруг, образуя докучные канители, образуя
роящийся кокон -- из светов: на пол-аршина; и -- более; это -- и было
пульсацией: теперь она вспыхнула.
Это и были рои себя мысливших мыслей.
Паутинная ткань этих мыслей -- понял он -- мыслит-то вовсе не то, что
хотелось бы мыслить обладателю этой ткани, то есть вовсе не то, что пытался
он мыслить при помощи мозга, и что -- убежало из мозга (правду сказать,--
мозговые извилины только пыжились; мыслей в них не было); мыслили только
пульсы, рассыпаяся бриллиантами -- искорок, звездочек; на золотом этом рое
пробежала какая-то светоножка, отдаваясь в нем утверждением.
-- "А ведь тикает, тикает..."
Пробежала другая...
Мыслилось утверждение того положения, которое мозг его отрицал, с
которым боролся упорно: а сардинница -- здесь, а сардинница -- здесь; по ней
бегает стрелочка; стрелочка бегать устала: добежит до рокового до пункта
(этот пункт уже близок)... Световые, порхавшие пульсы бешено порассыпались
тут, как рассыпаются искры костра, если ты по костру крепко грохнешь
дубиной,-- порассыпа лись тут: обнажилась под ними какая-то голубая
безвещность, из которой сверкающий центр проколол мгновенно покрытую
испариной голову тут прилегшего человека, иглистыми своими и трепетавшими
светами напоминая гигантского паука, прибежавшего из миров, и -- отражаясь в
мозгу: --
-- и раздадутся непереносные грохоты, которые, может быть, ты не
успеешь услышать, потому что прежде чем ударятся в барабанную перепонку,
будешь ты с разорванной перепонкой (и еще кое с чем) --
-- Голубая безвещность пропала; с ней -- сверкающий центр под
набегающей световой канителью; но безумным движеньем Николай Аполлонович из
постели тут вылетел: пульсами обернулось мгновенно течение не им мыслимых
мыслей; пульсы припали и бились: в виске, горле, шее, руках, а... не вне
этих органов.
510
Он протопал босыми ногами; и попал не туда: не к двери, а -- в угол.
Светало.
Быстро он накинул кальсоны и протопал в темнеющий коридор: почему,
почему? Ах, он просто боялся... Просто его охватило животное чувство за свою
драгоценную жизнь; из коридора же не хотел он вернуться; мужества заглянуть
в свои комнаты -- не имел; сызнова отыскивать бомбу уж не было ни силы, ни
времени; в голове перепуталось все, и не помнил уж точно ни минуты, ни часа
истечения срока: роковым оказаться мог -- каждый миг. Оставалось до белого
дня здесь дрожать в коридоре.
И отойдя в уголок, он уселся на корточках.
Миги же истекали в нем медленно; казались минуты часами; уж и многие
сотни часов протекли; коридор -- просипел; коридор -- просерел: наступал
белый день. Николай Аполлонович все более убеждался во вздорности себя
мысливших мыслей; мысли эти теперь очутились в мозгу; и мозг с ними
справился; а когда он решил, что давно срок истек, версия об уносе
сардинницы подпоручиком как-то сама собой разлилась вкруг него парами
блаженнейших образов, и Николай Аполлонович, сидя на корточках в коридоре,
-- от безопасности ли, от усталости ли -- только, только: вздремнул он.
Он очнулся от скользкого прикосновения ко лбу; и открывши глаза, он
увидел -- слюнявую морду бульдожки: перед ним бульдожка посапывал и
повиливал хвостиком; равнодушно рукою отстранил он бульдожку и хотел было
приняться за старое: продолжать там что-то такое; докрутить какие-то крутни,
чтобы сделать открытие. И -- вдруг понял: почему это он на полу?
Почему это он в коридоре?
В полусне поплелся к себе: подходя к постели своей, еще он докручивал
свои сонные крутни...
-- Грохнуло: понял все.
...............................................................
-- В долгие зимние вечера Николай Аполлонович многократно потом
возвращался к тяжелому грохоту; это был особенный грохот, не сравнимый ни с
чем; оглушительный и -- не трескучий нисколько; оглушительный и -- глухой: с
металлическим, басовым, тяготящим оттенком; и все потом замерло.
...............................................................
511
Скоро послышались голоса, ног босых неровные топоты и тихое подвыванье
бульдожки; телефон затрещал: наконец-то он приоткрыл свою дверь; в грудь ему
рванулась струя холодная ветра; и лимонно-желтые дымы наполнили комнату; в
струе ветра и в дымах совершенно нексати он споткнулся о какой-то расщеп; и
скорее ощутил он, чем понял, что это -- кусок разорванной двери.
Вот и груда холодного кирпича, вот и бегают тени: из дыма; пропаленные
клочья ковров -- как попали они? Вот одна из теней, просунувшись в дымной
завесе, на него грубо гаркнула.
-- "Эй, чего ты тут: в доме видишь несчастие!"
И еще раздавался там голос; и -- слышалось:
"Их бы всех, подлецов!"
"Это -- я", -- попытался он.
Его перебили.
"Бомба..."
"Ай!"
"Она самая... разорвалась..."
"?"
"У Аполлона Аполлоновича... в кабинете..."
"?"
"Слава Богу, невредимы и целы..."
Мы напомним читателю: Аполлон Аполлонович рассеянно в кабинетик себе из
комнаты сына занес сардинницу; да и забыл о ней вовсе; разумеется, был он в
неведенье о содержании сардинницы.
Николай Аполлонович подбежал к тому месту, где только что была дверь; и
где двери -- не было: был огромный провал, откуда шел клубами дым; если бы
заглянули на улицу, то увидели бы: собиралась толпа; городовой оттискивал ее
с тротуара; а ротозеи смотрели, закинувши головы, как из черных оконных
провалов да из прорезавшей трещины зловещие желтовато-лимонные клубы
выбивали наружу.
...............................................................
Николай Аполлонович, сам не зная зачем, побежал от провала обратно; и
попал сам не зная куда...--
-- на белоснежной постели (так-таки на постельной подушке!) сидел
Аполлон Аполлонович, поджимая голые ножки к волосатой груди; и был он в
исподней сорочке: охватив руками колени, он безудержно -- не рыдал, а ревел;
512