Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
ерекрещивались ее зигзаги; если бы пить далее, распадалась
бы линия мыслей в ряд отрывочных арабесков, гениальных для мыслящих его; но
и только для одного его гениальных в один этот момент; стоило ему слегка
отрезветь, как соль гениальности пропадала куда-то; и гениальные мысли
казались просто сумбуром, ибо мысль в те минуты несомненно опережала и язык,
и мозг, начиная вращаться с бешеной быстротою.
Волнение Александра Ивановича передалось Аблеухову: синеватые табачные
струи и двенадцать смятых окурков положительно раздражали его; точно кто-то
невидимый, третий, встал вдруг между ними, вознесенный из дыма и вот этой
кучечки пепла; этот третий, возникнув, господствовал теперь надо всем.
-- "Погодите: может, я выйду с вами; у меня что-то трещит голова:
наконец, там, на воздухе, можем мы беспрепятственно продолжать разговор наш.
Подождите. Я только переоденусь".
-- "Вот отличная мысль".
Резкий стук, раздавшийся в дверь, оборвал разговор: прежде чем Николай
Аполлонович вознамерился осведомиться о том, кто это там постучался, как
рассеянный, полупьяный Александр Иванович распахнул быстро дверь; из
отверстия двери на незнакомца просунулся, будто кинулся, голый череп с
увеличенных размеров ушами; череп и голова Александра Ивановича едва не
стукнулись лбами; Александр Иванович недоумевающе отлетел и взглянул на
Николая Аполлоновича, и, взглянув на него, увидел всего лишь...
парикмахерскую куклу: бледного, воскового красавца с неприятной, робкой
улыбкою на растянутых до ушей устах.
И опять бросил взгляд он на дверь, а в распахнутой Двери стоял Аполлон
Аполлонович с... преогромным арбузом под мышкою...
113
-- "Так-с, так-с..."
-- "Я, кажется, помешал..."
-- "Я, Коленька, знаешь ли, нес тебе этот арбузик -- вот..."
По традиции дома в это осеннее время Аполлон Аполлонович, возвращаясь
домой, покупал иногда астраханский арбуз, до которого и он, и Николай
Аполлонович -- оба были охотники.
Мгновение помолчали все трое; каждый из них в то мгновение испытывал
откровеннейший, чисто животный страх.
-- "Вот, папаша, мой университетский товарищ...
Александр Иванович Дудкин..."
-- "Так-с... Очень приятно-с".
Аполлон Аполлонович подал два своих пальца: те глаза не глядели ужасно;
подлинно -- то ли лицо на него поглядело на улице: Аполлон Аполлонович
увидал пред собой только робкого человека, очевидно пришибленного нуждой.
Александр Иванович с жаром ухватился за пальцы сенатора; то, роковое
отлетело куда-то: Александр Иванович пред собой увидал только жалкого
старика. Николай Аполлонович на обоих глядел с той неприятной улыбкой; но и
он успокоился; робеющий молодой человек подал руку усталому остову.
Но сердца троих бились; но глаза троих избегали друг друга. Николай
Аполлонович убежал одеваться; он думал теперь -- все о том, об одном: как
она вчера там бродила под окнами: значит, она тосковала; но сегодня ее
ожидает -- что ожидает?..
Мысль его прервалась: из шкафа Николай Аполлонович вытащил свое домино
и надел его поверх сюртука; красные, атласные полы подколол он булавками;
уже сверху всего он накинул свою николаевку.
Аполлон Аполлонович, между тем, вступил в разговор с незнакомцем;
беспорядок в комнате сына, папиросы, коньяк -- все то в душе его оставило
неприятный и горький осадок; успокоили лишь ответы Александра Ивановича:
ответы были бессвязны. Александр Иваныч краснел и отвечал невпопад. Пред
собой видел он только добреющие морщинки; из добреющих тех морщинок
поглядывали глаза: глаза затравленного: а рокочущий голос с надрывом что-то
такое выкрикивал; Александр Иваныч прислушался лишь к последним словам; и
поймал всего-навсего ряд отрывистых восклицаний...
114
-- "Знаете ли... еще гимназистом, Коленька знал всех птиц... Почитывал
Кайгородова..." 42
-- "Был любознателен..."
-- "А теперь, вот не то: все он забросил..."
-- "И не ходит в университет..."
Так отрывисто покрикивал на Александра Ивановича старик шестидесяти
восьми лет; что-то, похожее на участие, шевельнулось в сердце Неуловимого...
В комнату вошел теперь Николай Аполлонович.
-- "Ты куда?"
-- "Я, папаша, по делу..."
-- "Вы... так сказать.... с Александром... с Александром..."
-- "С Александром Ивановичем..."
-- "Так-с... С Александром Иванычем, значит..."
Про себя же Аполлон Аполлонович думал: "Что ж, быть может, и к
лучшему: а глаза, быть может,-- померещились только..." И еще Аполлон
Аполлонович при этом подумал, что нужда -- не порок. Только вот зачем коньяк
они пили (Аполлон Аполлонович питал отвращение к алкоголю).
-- "Да: мы по делу..."
Аполлон Аполлонович стал подыскивать подходящее слово:
-- "Может быть... пообедали бы... И Александр Иванович отобедал бы с
нами..."
Аполлон Аполлонович посмотрел на часы:
-- "А впрочем... я стеснять не хочу..."
...............................................................
-- "До свиданья, папаша..."
-- "Мое почтение-с..."
...............................................................
Когда они отворили дверь и пошли по гулкому коридору, то маленький
Аполлон Аполлонович показался там вслед за ними -- в полусумерках коридора.
Так, пока они проходили в полусумерках коридора, там стоял Аполлон
Аполлонович; он, вытянув шею вслед той паре, глядел с любопытством.
Все-таки, все-таки... Вчера глаза посмотрели43: в них была и
ненависть, и испуг; и глаза эти были: принадлежали ему, разночинцу. И зигзаг
был -- пренеприятный или этого не было -- не было никогда?
115
-- "Александр Иванович Дудкин... Студент университета".
Аполлон Аполлонович им зашествовал вслед.
...............................................................
В пышной передней Николай Аполлонович остановился перед старым лакеем,
ловя какую-то свою убежавшую мысль.
-- "Даа-аа... аа..."
-- "Слушаю-с!"
-- "А-а... Мышка!"
Николай Аполлонович продолжал беспомощно растирать себе лоб, вспоминая,
что должен он выразить при помощи словесного символа "мышка": с ним это
часто бывало, в особенности после чтения пресерьезных трактатов, состоящих
сплошь из набора невообразимых слов: всякая вещь, даже более того,-- всякое
название вещи после чтения этих трактатов казалось немыслимо, и наоборот:
все мыслимое оказывалось совершенно безвещным, беспредметным. И по этому
поводу Николай Аполлонович произнес вторично с обиженным видом.
-- "Мышка..."
-- "Точно так-с!"
-- "Где она? Послушайте, что вы сделали с мышкой?"
-- "С давишней-то? повыпускали на набережную..."
-- "Так ли?"
-- "Помилуйте, барин: как всегда".
Николай Аполлонович отличался необыкновенной нежностью к этим маленьким
тварям.
Успокоенные относительно участи мышки, Николай Аполлонович с
Александром Ивановичем тронулись в путь.
Впрочем, оба тронулись в путь, потому что обоим и показалось, будто с
лестничной балюстрады кто-то смотрит на них и пытливо, и грустно.
...............................................................
ВЫСЫПАЛ, ВЫСЫПАЛ
Высилось одно мрачное здание на одной мрачной улице. Чуть темнело;
бледно стали поблескивать фонари, озаряя подъезд; четвертые этажи еще
багрянели закатом.
Вот туда-то со всех концов Петербурга пробирались субъекты; их состав
был составом двоякого рода; состав вербовался, во-первых, из субъекта
рабочего, космоголового -- в шапке, завезенной с полей обагренной кровью 116
Манджурии; во-вторых, тот состав вербовался из так вообще протестанта:
протестант в обилье шагал на длинных ногах; он был бледен и хрупок; иногда
он питался фитином44, иногда питался и сливками; он сегодня шагал
с преогромною суковатою палкою; если бы положить на чашку весов моего
протестанта, на другую же чашку весов положить его суковатую палку, то это
орудие без сомнения протестанта бы перевесило: не совсем было ясно: кто за
кем шел; прыгала ль пред протестантом дубина, иль он сам шагал за дубиною;
но всего вероятнее, что сама собой поскакала дубина от Невского, Пушкинской,
Выборгской Стороны, даже от Измайловской Роты; протестант за ней влекся; и
он задыхался, он едва поспевал; и бойкий мальчишка, мчавшийся в час выхода
вечернего газетного приложения,-- этот бойкий мальчишка протестанта бы
опрокинул, если только не был мой протестант протестантом рабочим, а был
только так себе -- протестующим.
Этот, так себе, протестующий стал неспроста последнее время
разгуливать: по Петербургу, Саратову, Царевококшайску, Кинешме; он не всякий
день разгуливал так... Выйдешь, это, вечером погулять: тих и мирен закат; и
так мирно смеется на улице барышня; с барышней мирно посмеивается
протестующий мой субъект,-- безо всякой дубины: перешучивается, курит; с
добродушнейшим видом беседует с дворником, с добродушнейшим видом беседует с
городовым Брыкачевым.
-- "Что, небось, надоело вам, Брыкачев, тут стоять?"
-- "Как же, барин: служба -- нелегкое дело".
-- "Погодите: скоро это изменится".
-- "Дай-то Бог: что хорошего -- так-то; супротив слаботного духу, сами
знаете, не пойдешь".
-- "То-то вот..."
Ничего себе и субъект; и городовой Брыкачев ничего себе тоже: и оба
смеются; и пятак летит в кулак Брыкачева.
На другой день снова, это, выйдешь себе погулять -- что такое? Тих и
мирен закат; то же все в природе довольство; и театры, и цирки все -- в
действии; городской водопровод в совершенной исправности тоже; и -- ан нет:
все не то.
Пересекая сквер, улицу, площадь, переминаяся скорбно пред памятником
великого человека, добродушный
117
вчерашний субъект зашагал с преогромной дубиною; грозно, немо,
торжественно, так сказать, с ударением, выставляет вперед субъект свою ногу
в калошах и с подвернутыми штиблетами; грозно, немо, торжественно субъект
ударяет дубиной о тротуар; с городовым Брыкачевым ни слова; городовой
Брыкачев, это, тоже ни слова, а так себе в пространство, с решительностью:
-- "Проходите, господа, проходите, не застаивайтесь".
И глядишь: где-нибудь циркулирует пристав Подбрижний.
Так и прыгает глаз моего протестанта: и туда и сюда; не собрались ли в
кучку пред памятником великого человека такие же, как он, протестанты? Не
собрались ли они на площади перед пересыльной тюрьмой? Но памятник великого
человека оцеплен полицией; на площади же -- никого нет.
Походит, походит субъект мой, вздохнет с сожалением; и вернется себе на
квартиру; и мамаша его поит чаем со сливками.-- Так и знай: в тот день в
газетах что-нибудь пропечатали: что-нибудь -- какую-нибудь: меру -- к
предотвращению, так сказать: чего бы то ни было; как пропечатают меру --
субъект и забродит.
На другой же день меры нет: нет на улицах и субъекта: и субъект мой
доволен, и городовой Брыкачев мой доволен; и пристав Подбрижний доволен.
Памятник великого человека не оцеплен полицией.
Высыпал ли протестующий мой субъект в этот октябрьский денечек?
Высыпал, высыпал! Повысыпали на улицу и косматые манджурские шапки; и
субъекты и шапки те растворялись в толпе; но туда и сюда толпа бродила
бесцельно; субъекты же и манджурские шапки брели к одному направлению -- к
мрачному зданию с багрянеющим верхом; и у мрачного от заката багряного
здания толпа состояла исключительно из одних лишь субъектов да шапок;
замешалась сюда и барышня учебного заведения.
Уж и перли, и перли в подъездные двери -- так перли, так перли! И как
же иначе? Рабочему человеку некогда заниматься приличием: и стоял дурной
дух; давка же началась с угла.
Вдоль угла, близ самой панели, добродушно конфузясь, оттопатывал на
месте ногами (было холодно) отрядик городовых; околоточный надзиратель же --
еще
118
пуще конфузился; серенький сам, в сереньком пальтеце, он покрикивал
незаметною тенью, подбирая почтительно шашку и держа вниз глаза: а ему это в
спину -- словесные замечания, выговор, смехи и даже: непристойная брань --
от мещанина Ивана Ивановича Иванова, от супруги, Иванихи, от проходившего
тут и восставшего вместе с прочими первой гильдии его степенства, купца
Пузанова (рыбные промыслы и пароходство на Волге). Серенький надзиратель все
робче и робче покрикивал:
-- "Проходите, господа, проходите!"
Но чем более он тускнел, тем настойчивее фыркали за забором там
мохноногие кони: из-за бревенчатых зубьев -- нет, нет -- поднималась
косматая голова; и если б привстать над забором, то можно было видеть, что
какие-то только пригнанные из степей и с нагайками в кулаках, и с
винтовочным дулом за спиною, отчего-то злели, все злели; нетерпеливо, зло,
немо те оборванцы поплясывали на седлах; и косматые лошаденки -- те тоже
поплясывали.
Это был отряд оренбургских казаков.
Внутри мрачного здания стояла желто-шафранная муть; тут все освещалось
свечами; ничего нельзя было видеть, кроме тел, тел и тел: согнутых,
полуизогнутых, чуть-чуть согнутых и несогнутых вовсе: все обсели, обстали
тела те, что можно было и обсесть, и обстать; занимали вверх бегущий
амфитеатр сидений; не было видно и кафедры, не было слышно и голоса,
завещавшего с кафедры:
-- "Ууу-ууу-ууу". Гудело в пространстве и сквозь это "ууу" раздавалось
подчас:
-- "Революция... Эволюция... Пролетариат... Забастовка..." И потом
опять: "Забастовка..." И еще: "Забастовка..."
-- "Забастовка..." -- выпаливал голос; еще больше гудело: между двух
громко сказанных забастовок разве-разве выюркивало: "Социал-демократия". И
опять уже юркало в басовое, сплошное, густое ууу-уууу...
Очевидно, речь шла о том, что и там-то, и там-то, и там-то уже была
забастовка; что и там-то, и там-то, и там-то забастовка готовилась,
потому-то следует бастовать -- здесь и здесь: бастовать на этом вот месте; и
-- ни с места!
119
БЕГСТВО
Александр Иванович возвращался домой по пустым, приневским проспектам;
огонь придворной кареты пролетел мимо него; ему открывалась Нева из-под
свода Зимней Канавки; там, на выгнутом мостике, он заметил еженощную тень.
Александр Иванович возвращался в свое убогое обиталище, чтоб сидеть в
одиночестве промеж коричневых пятен и следить за жизнью мокриц в сыроватых
трещинах стенок. Утренний выход его после ночи походил скорее на бегство от
ползающих мокриц; многократные наблюдения Александра Ивановича давно привели
его к мысли о том, что спокойствие его ночи таки прямо зависит от
спокойствия проведенного дня: лишь пережитое на улицах, в ресторанчиках, в
чайных за последнее время приносил с собой он домой.
С чем же он возвращался сегодня? Переживания повлачились за ним
отлетающим, силовым и не видным глазу хвостом; Александр Иванович
переживания эти переживал в обратном порядке, убегая сознанием в хвост (то
есть за спину): в те минуты все казалось ему, что спина его пораскрылась и
из этой спины, как из двери, собирается броситься в бездну какое-то тело
гиганта; это тело гиганта и было переживанием сегодняшних суток; переживания
задымились хвостом.
Александр Иванович думал: стоило ему возвратиться, как происшествия
сегодняшних суток заломятся в дверь; их чердачною дверью он все-таки
постарается прищемить, отрывая хвост от спины; и хвост вломится все же.
За собой Александр Иванович оставил бриллиантами блещущий мост.
Дальше, за мо стом, на фоне ночного Исакия из зеленой мути пред ним та
же встала скала: простирая тяжелую и покрытую зеленью руку тот же загадочный
Всадник45 над Невой возносил меднолавровый венок свой; над
заснувшим под своей косматою шапкою гренадером недоуменно выкинул конь два
передних копыта; а внизу, под копытами, медленно прокачалась косматая,
гренадерская шапка засыпающего старика. Упадая от шапки, о штык ударилась
бляха.
Зыбкая полутень покрывала Всадниково лицо; и металл
120
лица двоился двусмысленным выраженьем; в бирюзовый врезалась воздух
ладонь.
С той чреватой поры, как примчался к невскому берегу металлический
Всадник, с той чреватой днями поры, как он бросил коня на финляндский серый
гранит -- надвое разделилась Россия; надвое разделились и самые судьбы
отечества; надвое разделилась, страдая и плача, до последнего часа --
Россия.
Ты, Россия, как конь! В темноту, в пустоту занеслись два передних
копыта; и крепко внедрились в гранитную почву -- два задних.
Хочешь ли и ты отделиться от тебя держащего камня, как отделились от
почвы иные из твоих безумных сынов,-- хочешь ли и ты отделиться от тебя
держащего камня и повиснуть в воздухе без узды, чтобы низринуться после в
водные хаосы? Или, может быть, хочешь ты броситься, разрывая туманы, чрез
воздух, чтобы вместе с твоими сынами пропасть в облаках? Или, встав на дыбы,
ты на долгие годы, Россия, задумалась перед грозной судьбою, сюда тебя
бросившей, -- среди этого мрачного севера, где и самый закат многочасен, где
самое время попеременно кидается то в морозную ночь, то -- в денное сияние?
Или ты, испугавшись прыжка, вновь опустишь копыта46, чтобы,
фыркая, понести великого Всадника в глубину равнинных пространств из
обманчивых стран?
Да не будет!...
Раз взлетев на дыбы и глазами меряя воздух, медный конь копыт не
опустит: прыжок над историей -- будет; великое будет волнение; рассечется
земля; самые горы обрушатся от великого труса47; а родные равнины
от труса изойдут повсюду горбом. На горбах окажется Нижний, Владимир и
Углич.
Петербург же опустится.
Бросятся с мест своих в эти дни все народы земные; брань великая
будет,-- брань, небывалая в мире: желтые полчища азиатов, тронувшись с
насиженных мест, обагрят поля европейские океанами крови; будет, будет --
Цусима! Будет -- новая Калка!.. 48
Куликово Поле, я жду тебя! 49
Воссияет в тот день и последнее Солнце над моею родною землей. Если,
Солнце, ты не взойдешь, то, о, Солнце, под монгольской тяжелой пятой
опустятся европейские берега, и над этими берегами закурчавится
121
пена; земнородные существа вновь опустятся к дну океанов -- в
прародимые, в давно забытые ха осы...
Встань, о, Солнце!
...............................................................
Бирюзовый прорыв несся по небу; а навстречу ему полетело сквозь тучи
пятно горящего фосфора, неожиданно превратившись там в сплошной
яркоблистающий месяц; на мгновенье все вспыхнуло: воды, трубы, граниты,
серебристые желоба, две богини над аркою 50, крыша
четырехэтажного дома; купол Исакия поглядел просветленный; вспыхнули --
Всадниково чело, меднолавровый венец; поугасли островные огоньки; а
двусмысленное судно с середины Невы обернулося простой рыболовною шхуною; с
капитанского мостика искрометнее проблистала и светлая точка; может быть,
трубочный огонек сизоносого боцмана в шапке голландской, с наушниками, или
-- светлый фонарик матроса, дежурящего на вахте. Будто легкая сажа, от
Медного Всадника отлетела легкая полутень; и космач гренадер вместе с
Всадником черней прочертился на плитах.
Судьбы людские Александру Ивановичу на мгновение осветились отчетливо:
можно было увидеть, что будет, можно было узнать, чему никогда не бывать:
так все стало ясно; каза