Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
ь
к хозяйке, заметил он:
-- "Позвольте и мне, сударыня, вставить свое скромное слово -- слово
науки: сообщенные здесь сведения имеют совершенно ясный источник
происхождения".
Но толстяк его вдруг перебил.
А там-то, а там-то...
Там тапер вдруг одною рукою элегантно гремящим ударом по басу оборвал
свою музыкальную пляску, а другою рукой он заправским движеньем во мгновение
ока перевернул нотный лист, и с рукою, взвешенной в воздухе, с выразительно
разжатыми пальцами меж клавиатурой и нотами, выжидательно как-то повернул
свой корпус к хозяину, проблистав эмалями ослепительно белых зубов.
И тогда навстречу жеста тапера Николай Петрович Цукатов из бушующих бак
неожиданно выставил гладко выбритый подбородок, гладко выбритым подбородком
рисуя таперу поощрительно-одобрительный знак; и потом с наклоненною головой,
будто бодая пространство, он поспешно как-то бросился перед парами на
паркетные блики, закрутив двумя пальцами кончик седеющей баки. И за ним
полетело безвластно ангелоподобное существо, протянуло в пространстве
гелиотроповый шарф свой. Николай Петрович Цукатов, вдохновив себя
танцевальным полетом фантазии, молнией полетел на тапера и рыкал, как лев,
на весь зал:
-- "Па-де-катр, силь ву плэ!"
И за ним летело безвластно ангелоподобное существо.
Между тем в коридор расторопно являлись бегущие слуги. Для чего-то
откуда-то выносились и потом вносились опять столики, табуреточки, стулья;
пронесли в столовую горку свежих сандвичей на фарфоровом блюде. Прозвенели и
вилками. Пронесли стопку хрупких тарелочек.
Повалила пара за парой в освещенный светло коридор. Сыпались шутки и
сыпались смехи в одном сплошном гоготанье, и в одном сплошном гуле задвигали
стульями.
Встали дымки папиросок в коридоре, в курительной комнате; встали дымки
папиросок в передней. Здесь, стащивши с пальцев перчатку и засунув руку в
карман,
189
потемневшей перчаткой себе обвеивал щеки кадетик; обнявшись, две
девочки сообщали друг другу какие-то заветные тайны, может быть, возникшие
только что; брюнетка блондинке, а блондиночка фыркала и кусала нежный
платочек.
Можно было, встав в коридоре, увидеть и край гостями набитой столовой;
и туда понеслись бутерброды, нагруженные фруктами вазы, и бутылки с вином, и
бутылки с кислой, в нос бьющей шипучкой.
В освещенной донельзя зале теперь оставался один собиравший ноты тапер;
вытерев тщательно свои горячие пальцы, проведя осторожно мягкою тряпочкой по
клавиатуре рояля и сложив стопками ноты, этот скромный тапер, в чьем
присутствии слуги пооткрывали все в зале бывшие форточки, нерешительно
тронулся через лаковый коридор, напоминая черную голенастую птицу. С
наслаждением думал и он о чае с сандвичами.
В дверях, ведущих в гостиную, из полумрака выплыла сорокапятилетняя
дама с упадающим подбородком, мясистым, на корсетом подпертую грудь. И
глядела в лорнет.
А за ней проплывал в залу толстенный мужчина с неприятно изрытым оспой
лицом, с животом почтенных размеров, перетянутым сюртучною складкою.
Где-то там, поодаль, плелся и профессор статистики, до сих пор сидевший
как на ножах; он теперь наткнулся на земского деятеля, одиноко скучавшего у
прохода, вдруг узнал того деятеля, улыбнулся приветливо, даже как-то
испуганно защипнул двумя пальцами пуговку его сюртука, словно он ухватился
за брошенный якорь спасения; и теперь раздавалось:
-- "По статистическим сведениям... Годовое потребление соли нормальным
голландцем..." И опять раздавалось:
-- "Годовое потребление соли нормальным испанцем..."
-- "По статистическим сведениям..."
ТОЧНО ПЛАКАЛСЯ КТО-ТО
Ждали масок. И все не было масок. Видно, это был один только слух.
Масок все-таки ждали.
И вот раздалось дребезжанье звонка: раздалось оно робко; точно кто-то,
неприглашенный, напоминало себе,
190
попросился сюда из сырого, злого тумана и из уличной слякоти; но никто
ему не ответил. И тогда опять сильней задилинькал звоночек.
Точно плакался кто-то.
В ту минуту из двух проходных комнат, запыхавшись, выбежала
десятилетняя девочка и увидела заблиставший безлюдием только что перед тем
полный зал. Там, у входа в переднюю, вопросительно стукнула дверь, а на
двери слегка закачалась граненая и алмазы мечущая ручка; и когда пустота
достаточно обозначилась меж стенами и дверью, из пустоты осторожно до носу
просунулась черная масочка, и две блещущих искры проблистали в прорезях
глаз.
Десятилетний ребенок увидел тогда меж стеною и дверью черную масочку и
из прорезей две недобрые искры, устремленные на себя; вот вся маска
просунулась, обнаружилась черная борода из легко вьющихся кружев; за бородою
в дверях, шелестя, медлительно показался атлас, и к глазам сперва свои
пальчики поднял испуганно десятилетний ребенок, а потом и радостно
улыбнулся, захлопал в ладоши, и с криком: "А вот приехали маски, приехали!"
торопливо пустился бежать в анфиладную глубину, -- туда, где из виснущих
хлопьев табачного синеватого дыма выделялся туманный профессор на своих
слоновьих ногах.
Ярко-кровавое домино, переступая порывисто, повлекло свой атлас по
лаковым плитам паркета; и едва-едва оно отмечалось на плитах паркета
плывущею пунцовеющей рябью собственных отблесков; пунцовея по зале, как
будто неверная лужица крови побежала с паркетика на паркетик; а навстречу
затопали грузные ноги, издали заскрипели огромные на домино сапоги.
Земский деятель, окрепнувший теперь в зале, остановился растерянно,
ухватясь рукой за клок своей бороды; "между тем одинокое домино как будто
немо его умоляло не гнать из этого дома обратно на петербургскую слякоть,
умоляло не гнать из этого дома обратно в злой и густой туман. Земский
деятель, видно, хотел пошутить, потому что он крякнул; но когда попытался он
и словесно выразить свою шутку, эта шутка приняла довольно бессвязную форму:
-- "Мм... Да-да..."
Домино шло вперед на него протянутым, умоляющим корпусом, шло вперед на
него с протянутой красношуршащей рукой и чуть-чуть взвилось с 191
ниспадающей от сутулых плеч головы его прозрачное кружево.
"Скажите, пожалуйста, вы -- маска?"
Молчание.
-- "Мм... Да-да..."
А маска молила; вся она прометнулась вперед протянутым корпусом -- в
пустоте, на лаках, на бликах, над лужицей собственных отблесков; одиноко
металась по залу.
-- "Вот так штука..."
И опять она прометнулась вперед, и опять вперед проскользнули красные
отблески.
Теперь земский деятель, запыхтевши, стал отступать.
Вдруг махнул он рукой; и он повернулся; спешно стал он, Бог весть
почему -- возвращаться туда, откуда он вышел, где горел электрический
лазоревый свет, где в лазоревом электрическом свете стоял с кверху задранным
сюртуком профессор статистики, выясняясь туманно из хлопьев табачного дыма;
но земца едва не свалил рой набегающих барышень: развевались их ленты,
развевались в воздухе котильонные побрякушки и шуршали колена.
Этот щебечущий рой выбежал посмотреть на забредшую сюда маску; но
щебечущий рой остановился у двери, и его веселые возгласы как-то вдруг
перешли в едва дышащий шелест; наконец, смолк этот шелест; тяжела была
тишина. Неожиданно за спиной у барышень продекламировал какой-то дерзкий
кадетик:
Кто вы, кто вы, гость суровый,
Роковое домино?
Посмотрите -- в плащ багровый
Запахнулося оно24.
А на лаках, на светах и над зыбью собственных отблесков как-то жалобно
побежало вбок домино, и ветер из отворенной форточки ледяною струей
присвистнул на ясном атласе; бедное домино: будто его уличили в
провинности,-- оно все наклонилось вперед протянутым силуэтом; вперед
протянутой красно-шуршащей рукой, будто немо их всех умоляя не гнать из
этого дома обратно на петербургскую слякоть, умоляя не гнать из этого дома
обратно в злой и сырой туман.? И кадетик запнулся.
-- "А скажи, домино, уж не ты ли бегаешь на петербургских проспектах?"
192
-- "Господа, вы читали сегодняшний "Петербургский дневник"?"
-- "А что ?"
-- "Да опять красное домино..."
-- "Господа, это глупости".
Одинокое домино продолжало молчать.
Вдруг одна из передних барышень со склоненной головкой, та, что строго
прищурила взор на нежданного гостя -- выразительно зашептала что-то подруге.
-- "Глупости..."
-- "Нет, нет: как-то не по себе..."
-- "Вероятно, милое домино набрало в рот воды: а еще домино..."
-- "Право, с ним нам нечего делать..."
"А еще домино!"
Одинокое домино продолжало молчать.
-- "Не хочешь ли чаю с сандвичами?"
-- "А не хочешь ли этого?"
Так воскликнув, кадетик через пестрые головы барышень, развернувшись,
пустил в домино шелестящую струйку конфетти. В воздухе развилась на
мгновение дугою бумажная лента25; а когда конец ее с сухим
треском ударился в маску, то дуга из бумаги, свиваясь, ослабла и опустилась
на пол; и на эту забавную шутку домино ничем не ответило, протянуло лишь
руки, умоляя не гнать из этого дома на петербургскую улицу, умоляя не гнать
из этого дома в злой и густой туман.
-- "Господа, пойдемте отсюда..."
И рой барышень убежал.
Только та, что стояла ближе всех к домино, на мгновенье помедлила;
сострадательным взором смерила она домино; отчего-то вздохнув, повернулась,
пошла; и опять обернулась, и опять сказала себе:
-- "Все-таки... Это... Это как-то не так".
СУХАЯ ФИГУРОЧКА
Это был, конечно, все он же: Николай Аполлонович. Он пришел сегодня
сказать -- что сказать?
Сам себя он забыл; забыл свои мысли; и забыл упования; упивался
собственной, ему предназначенной ролью: богоподобное, бесстрастное существо
отлетело куда-то; оставалась голая страсть, а страсть стала ядом.
193
Лихорадочный яд проницал его мозг, выливался незримо из глаз
пламенеющим облаком, обвивая липнущим и кровавым атласом: будто он теперь на
все глядел обугленным ликом из пекущих тело огней, и обугленный лик
превратился в черную маску, а пекущие тело огни -- в красный шелк. Он теперь
воистину стал шутом, безобразным и красным (так когда-то она сама называла
его). Мстительно над какою-то -- своею, ее ли? -- правдою надругался теперь
этот шут вероломно и остро; и опять-таки: любил, ненавидел?
Будто он над ней колдовал все эти последние дни, простирая холодные
руки из окон желтого дома, простирая холодные руки от гранитов в невский
туман. Он хотел охватить, любя, им вызванный мысленный образ, он хотел, ей
мстя, задушить где-то веющий силуэт; для того-то все эти дни простирались
холодные руки из пространства в пространство, оттого-то все эти дни из
пространства ей в уши шептались какие-то неземные признания, какие-то
свистящие накликания и какие-то хрипящие страсти; оттого-то в ушах у нее
раздавались невнятные посвисты, а листвяный багрец гнал ей под ноги
шелестящие россыпи слов.
Оттого-то вот он сейчас пришел в тот дом: но ее, изменницы, не было; и
в углу он задумался. Он как будто в тумане увидел удивленного почтенного
земца; будто где-то вдали, в лабиринте зеркал, перед ним проплыли фигурки
смеющихся барышень неверными пятнами; а когда из этого лабиринта, с холодной
зеленоватой поверхности в него ударились дальние отголоски вопросов с
бумажною змейкой конфетти, удивился он так, как дивятся во сне: удивился
выходу не сущего отражения пред собой в яркий мир; но в то время, когда сам
он глядел на все, как на зыбкие, во сне бегущие отражения, отражения эти,
видно, сами приняли его за выходца с того света; и как выходец с того света,
он их всех разогнал.
Вот опять до него долетели дальние отголоски, и повернулся он медленно:
и неясно, и тускло -- где-то там, где-то там -- быстро зал пересекла сухая
фигурочка, без волос, без усов, без бровей. Николай Аполлонович с трудом
разбирал подробности в зал влетевшей фигурки,-- от напряжения зрения из-за
прорезей маски чувствовал он резь в глазах (кроме всего, он страдал
близорукостью), выделялись лишь контуры зеленоватых ушей -- где-то там,
где-то там. Что-то было во всем том знакомое,
194
что-то близко живое, и Николай Аполлонович порывисто, в забытьи,
рванулся к фигурке, чтобы вплотную увидеть; но фигурка откинулась, будто
даже схватилась за сердце, отбежала прочь, и глядела теперь на него. Каково
же было изумление Николая Аполлоновича: перед ним стояло вплотную родное
лицо; оно показалось ему сплошь в морщиночках, источивших щеки, лоб,
подбородок и нос; издали можно было принять то лицо за лицо скопца, скорей
молодого, чем старого; а вблизи это был немощный, хилый старик, выдававшийся
едва приметными бачками: словом -- под носом у себя Николай Аполлонович
увидел отца. Аполлон Аполлонович, перебирая кольца цепочки, с плохо скрытым
испугом вперился глазами в атласное неожиданно на него набежавшее домино. В
этих синих глазах промелькнуло нечто вроде догадки; Николай Аполлонович
ощутил неприятную дрожь, было все-таки жутко бесстыдно глядеть из-под маски
в те бесстрастные взоры, пред которыми в обычное время с непонятной
стыдливостью опускал он глаза; было все-таки жутко читать теперь в этих
взорах испуг и какое-то беспомощное, хилое старчество; а догадка,
мелькнувшая быстро, прочлась, как отгадка: Николай Аполлонович подумал, что
узнан. То не было правдой: Аполлон Аполлонович просто подумал, что какой-то
бестактный шутник терроризует его, царедворца, символическим цветом яркого
своего плаща.
Все-таки сам себе он стал щупать пульс. Николай Аполлонович в последнее
время не раз подмечал этот жест сенаторских пальцев, производимый украдкою
(видно, сердце сенатора уставало работать). Видя этот же жест и теперь,
ощутил он что-то, подобное жалости; и невольно к отцу протянул
красношуршащие руки; будто он умолял отца не бежать от него, задыхаясь в
сердечном припадке, будто он умолял отца простить его за все прошлое
окаянство. Но Аполлон Аполлонович продолжал щупать пульс своими дрожащими
пальцами и в сердечном припадке теперь бежал -- где-то там, где-то там...
Вдруг раздался звонок: вся комната наполнилась масками; ворвалась
вереница черная капуцинов; черные капуцины быстро составили цепь вокруг
красного сотоварища, заплясали вокруг него какую-то пляску: их атласные полы
развевались, свивались; подлетали и уморительно падали кончики капюшонов; на
груди же у
195
каждого на двух перекрещенных косточках вышит был череп26; и
подплясывал череп.
Красное домино, отбиваясь, тогда бежало из залы; капуцинов черная стая
с хохотом погналась за ним вслед; так они пролетели по широкому коридору и
влетели в столовую; все сидящие за столом им навстречу приветливо застучали
тарелками.
-- "Капуцины, маски, паяцы".
Повскакали с мест стаи перламутрово-розовых и гелиотроповых барышень,
повскакали с мест гусары, правоведы, студенты. Николай Петрович Цукатов
подскочил на месте с бокалом рейнвейна, прорычав в честь странной компании
свой громовый виват.
И тогда кто-то заметил:
-- "Господа, это слишком..."
Но его увлекли танцевать.
В танцевальном зале тапер, выгибая хребет, заплясал опять взбитым коком
волос на бегущие и рулады льющие пальцы; расплясался дискант и медлительно
тронулся бас.
И взглянувши с невинной улыбкой на черного капуцина, особо наглым
движеньем взвившего свой атлас, ангелоподобное существо в фиолетовой юбочке
как-то вдруг нагнулось под отверстие капюшона (ей в лицо уставилась
масочка); а рукой своей существо ухватилось за горб полосатого клоуна, чья
одна (голубая) нога взлетела на воздух, а другая (красная) подогнулась к
паркету; но существо не боялось: подобрало свой подол, и оттуда просунулась
серебристая туфелька.
И пошло -- раз, два, три...
А за ними пошли испанки, монахи и диаволы; арлекины, ментики, веера,
обнаженные спины, из пластинок серебряных шарфы; выше всех, качаясь, плясала
долговязая пальма.
Только там, одиноко, прислонясь к подоконнику, между спущенных
зеленоватых гардин Аполлон Аполлонович задыхался в припадке своей сердечной
болезни, о размерах которой не знал ни один человек.
ПОМПАДУР
Ангел Пери стояла пред овальным мутнеющим зеркалом, отклоненным
чуть-чуть: все туда убегало вниз и внизу там мутнело: потолок, стены и пол;
и сама она туда
196
убегала в глубину, зеленоватую муть; и там, там -- из фонтана вещей и
кисейно-кружевной пены выходила теперь красавица с пышно взбитыми волосами и
мушкою на щеке: мадам Помпадур!
Волосы, свитые буклями и едва только стянутые лентой, были седы, как
снег, и пуховка застыла над пудреницей в таких тоненьких пальчиках; туго
стянутая, бледно-лазурная талия чуть-чуть-чуть изогнулась налево с черной
маской в руке; из узкого вырезного корсажа, словно жемчуг живой, дыша,
протуманились перси, а из узких, шуршащих атласом рукавчиков тихо забились
легкими складками валансьеновые кружева; и везде, везде вокруг выреза, ниже
выреза -- кружева эти зыбились; под корсажем юбка-панье, словно вставшая над
дыханием томным зефиров, колыхалась, играла оборками и блистала гирляндой
серебряных трав в виде легких фестонов; ниже были такие же туфельки; и на
каждой из туфелек серебрился помпон. Но странное дело: как-то вдруг в том
наряде она постарела и подурнела; вместо маленьких розовых губок, портя
личико, оттопырились неприлично красные, эти слишком тяжелые губы; а когда
закосили глаза, то в мадам Помпадур показалось на миг что-то ведьмовское: в
этот миг она укрыла письмо в разрезе корсажа.
В этот же миг прибежала в комнату Маврушка, держа жезл из светлого
дерева с золотой рукояткой, от которой веяли ленты: но когда мадам Помпадур
протянула ручку, чтобы взять этот жезл, у нее в руке оказалась записка от
мужа; там стояло: "Если вы уедете вечером, то вы более не вернетесь в мой
дом. Сергей Сергеевич Лихутин".
Та записка, конечно, относилась к Софье Петровне Лихутиной, а не к ней,
мадам Помпадур, и мадам Помпадур презрительно улыбнулась записке; она
уставилась в зеркало -- в глубину, в зеленоватую муть: там далеко-Далеко
неслась, будто легкая рябь; вдруг из этой глубины и зеленоватой
мути на багровый свет пунцового абажура как будто просунулось какое-то
восковое лицо; и она обернулась.
За плечами ее неподвижно стоял ее муж, офицер; но опять она
презрительно рассмеялась, и слегка приподнявши свою кружевную юбку-панье за
фестончики, плавно так от него поплыла в реверансах; тихоструйный зефир от
него ее уносил, и шуршал, колыхался, как колокол, 197
ее кринолин в сладких токах зефирных; а когда она оказалась в дверях,
то к нему повернулась лицом, и рукой, на которой моталась атласная масочка,
показала с лукавой улыбочкой длинный нос офицеру; за дверьми потом раздался
раскатистый смех и невинное восклицание:
-- "Маврушка, шубу!"
Тогда Сергей Сергеич Лихутин, подпоручик Гр-горийского Его Величества
полка, белый как смерть, совершенно спокойный, иронически улыбаясь, побежал
вприпрыжку за грациозною масочкой и потом, щелкнув шпорами, так почтительно
стал с меховою шубой в руке; с еще большей почтительностью ей на плечи
накинул он шубу, распахнул настежь дверь и любезно ей рукой показал туда --
в темноцветную те