Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
Сапожков,
восьмидесятилетний старик, недавно скончавшийся от сердечной ангины.
-- "Газы, знаете ли, распирают желудок: и грудобрюшная преграда
сжимается... Оттого и толчки, и икота... Это все развитие газов..."
Как-то раз, недавно, в Сенате Аполлон Аполлонович разбирая доклад,
посинел, захрипел и был выведен; на настойчивое приставание обратиться к
врачу он им всем объяснял:
-- "Это, знаете, газы... Оттого и толчки".
Абсорбируя газы, черная и сухая лепешка иногда помогала ему, не всегда,
впрочем.
...............................................................
-- "Да, это -- газы",-- и тронулся к... к...: было -- половина
девятого.
Этот звук и услышал Семеныч.
Вскоре после того -- грохнула, бацнула коридорная дверь и издали
прогудела другая; сняв с озябших колен полосатый свой плед, Аполлон
Аполлонович Аблеухов снова тронулся с места, подошел к двери замкнутой
спаленки, раскрыл эту дверь и выставил покрытое потом лицо, чтоб у самой
двери наткнуться -- на такое же точно покрытое по том лицо:
-- "Это вы?"
"Я-с..."
-- "Что вам?"
-- "Тут-с хожу..."
-- "Аа: да, да... Почему же так рано..."
-- "Приглядеть всюду надобно..."
-- "Что такое, скажите?.."
-- "?.."
-- "Звук какой-то..."
-- "А что-с?"
-- "Хлопнуло..."
-- "А, это-то?"
Тут Семеныч рукой ухватился за край шврочайшей кальсонины,
неодобрительно покачал головой:
-- "Ничего-с..."
...............................................................
Дело в том, что за десять минут перед тем с удивленьем Семеныч
приметил: из барчукской из двери белобрысая просунулась голова: поглядела
направо и поглядела налево, и -- спряталась.
418
И потом -- барчук проюркнул попрыгунчиком к двери старого барина.
Постоял, подышал, покачал головой, обернулся, не приметив Семеныча,
прижатого в теневом углу коридора; постоял, еще подышал, да головой -- к
свет пропускающей скважине: да -- как прилипнет, не отрываясь от двери! Не
по-барчукски барчук любопытствовал, не каким-нибудь был,-- не таковским...
Что такой за подглядыватель? Да и потом -- непристойно как будто.
Хоть бы он там присматривал не за каким за чужим, кто бы мог утаиться
-- присматривал за своим, за единокровным папашенькою; мог бы, кажется,
присматривать за здоровьем; ну, а все-таки: чуялось, что тут дело не в
сыновних заботах, а так себе: праздности ради. А тогда выходило одно:
шелапыга!
Не лакеем каким-нибудь был -- генеральским сынком, образованным на
французский манер. Тут стал гымкать Семеныч.
Барчук же,-- как вздрогнет!
-- "Сюртучок",-- сказал он в сердцах,-- "мне скорей пообчистите..."
Да от папашиной двери -- к себе: просто какая-то шелапыга!
-- "Слушаюсь",-- неодобрительно прожевал губами Семеныч, а сам себе
думал:
-- "Мать приехала, а он экую рань -- „почистите сюртучок"".
-- "Нехорошо, неприлично!"
-- "Просто хамлеты какие-то... Ах ты, Господи... подсматривать в
щелку!"
...............................................................
Все это закопошилося в мозгах старика, когда он, ухватившись за края
слезавших штанов, неодобрительно качал головой и двусмысленно бормотал себе
под нос:
-- "А?.. Это-то?.. Хлопнуло: это точно..."
-- "Что хлопнуло?"
-- "Ничего-с: не изволите беспокоиться..."
-- "?.."
-- "Николай Аполлонович..."
-- "А?"
-- "Уходя хлопнули дверью: себе ушли спозаранку..."
Аполлон Аполлонович Аблеухов на Семеныча посмотрел, собирался что-то
спросить, да себе промолчал,
419
но... старчески пережевывал ртом: при воспоминании о незадолго
протекшем здесь неудачнейшем объяснении с сыном (это было ведь утро после
вечера у Цука-товых) под углами губы обиженно у него поотвисли мешочки из
кожи. Неприятное впечатление это, очевидно, Аполлону Аполлоновичу претило
достаточно-он гнал его.
И, робея, просительно поглядел на Семеныча:
-- "Анну Петровну-то старик все-таки видел... С ней -- как-никак --
разговаривал..."
Эта мысль промелькнула назойливо.
-- "Верно, Анна Петровна-то изменилась... Похудела, сдала; и, поди,
поседела себе: стало больше морщинок... Порасспросить бы как-нибудь
осторожно, обходом..."
-- "И -- нет, нет!.."
Вдруг лицо шестидесятивосьмилетнего барина неестественно распалось в
морщинах, рот оскалился до ушей, а нос ушел в складки.
И стал шестидесятилетний -- тысячелетним каким-то; с надсадою,
переходящей в крикливость, эта седая развалина принялась насильственно из
себя выжимать каламбурик:
"А... ме-ме-ме... Семеныч... Вы... ме-ме... босы?"
Тот обиженно вздрогнул.
-- "Виноват-с, ваше высокопр..."
-- "Да я... ме-ме-ме... не о том",-- силился Аполлон Аполлонович
сложить каламбурик.
Но каламбурика он не сложил и стоял, упираясь глазами в пространство;
вот чуть-чуть он присел, и вот выпалил он чудовищность:
-- "Э... скажите..."
"У вас -- желтые пятки?"
Семеныч обиделся:
-- "Желтые, барин, пятки не у меня-с: все у них-с, у длиннокосых
китайцев-с..."
-- "Хи-хи-хи... Так, может быть, розовые?"
-- "Человеческие-с..."
-- "Нет -- желтые, желтые!"
И Аполлон Аполлонович, тысячелетний, дрожащий, приземистый, туфлей
топнул настойчиво.
-- "Ну, а хотя бы и пятки-с?.. Мозоли, ваше высокопревосходительство --
они все... Как наденешь башмак, и сверлит тебе, и горит..."
420
Сам же он думал:
-- "Э, какие там пятки?.. И в пятках ли, стало быть, дело?.. Сам-то
вишь, старый гриб, за ночь глаз не сомкнувши... И сама-то поблизости тут, в
ожидательном положении... И сын-то -- хамлетист... А туды же -- о пятках!..
Вишь ты -- желтые... У самого пятки желтые... Тоже -- „особа"!..."
И еще пуще обиделся.
А Аполлон Аполлонович, как и всегда, в каламбурах, в нелепицах, в
шуточках (как, бывало, найдет на него) выказывал просто настырство какое-то:
иногда, бодрясь, становился сенатор (как никак -- действительный тайный,
профессор и носитель бриллиантовых знаков) -- непоседою, вертуном,
приставалой, дразнилой, походя в те минуты на мух, лезущих тебе в глаза, в
ноздри, в ухо -- перед грозой, в душный день, когда сизая туча томительно
вылезает над липами; мух таких давят десятками -- на руках, на усах -- перед
грозой, в душный день.
-- "А у барышни-то -- хи-хи-хи... А у барышни..."
-- "Что у барышни?"
-- "Есть..."
Экая непоседа!
-- "Что есть-то?"
-- "Розовая пятка..."
-- "Не знаю..."
-- "А вы посмотрите..."
-- "Чудак, право барин..."
-- "Это у нее от чулочек, когда ножка вспотеет".
И не окончивши фразы, Аполлон Аполлонович Аб-леухов, -- действительный
тайный советник, профессор, глава Учреждения,-- туфлями протопотал к себе в
спаленку; и -- щелк: заперся.
Там, за дверью,-- осел, присмирел и размяк.
И беспомощно стал озираться: э, да как же он помельчал! Э, да как же он
засутулился? И -- казался неравноплечим (будто одно плечо перебито). К
колотившемуся, к болевшему боку -- то и дело жалась рука.
...............................................................
Да-с!
Тревожные донесения из провинции... И, знаете ли,-- сын, сын!.. Так
себе -- отца опозорил... Ужасное положение, знаете ли...
421
Эту старую дуру, Анну Петровну, обобрали: какой-то негодяй-скоморох, с
тараканьими усиками... Вот она и вернулась...
Ничего-с!.. Как-нибудь!..
Восстание, гибель России... И уже -- собираются: покусились...
Какой-нибудь абитуриент 29 там с глазами и усиками врывается в
стародворянский, уважаемый дом...
И потом -- газы, газы!..
Тут он принял лепешку...
...............................................................
Перестает быть упругой пружина, перегруженная гирями; для упругости
есть предел; для человеческой воли есть предел тоже; плавится и железная
воля; в старости разжижается человеческий мозг. Нынче грянет мороз,-- и
снежная, крепкая куча прыскает самосветящейся искрой; и из морозных снежинок
сваяет человеческий блистающий бюст.
Оттепель прошумит -- пробуреет, проточится куча: вся одрябнет,
ослизнет; и -- сядет.
Аполлон Аполлонович Аблеухов мерз еще в детстве: мерз и креп; под
морозною, столичною ночью -- круче, крепче, грознее казался блистающий бюст
его,-- самосветящийся, искристый, выходящий над северной ночью всего более
до того гниловатого ветерка, от которого пал его друг, и который в течение
последнего времени запалил ураганом.
Аполлон Аполлонович Аблеухов восходил до урагана; и -- после...
Одиноко, долго и гордо стоял под палящим жерлом урагана Аполлон
Аполлонович Аблеухов -- самосветящийся, оледенелый и крепкий; но всему
положен предел: и пла тина плавится.
Аполлон Аполлонович Аблеухов в одну ночь про^-сутулился; в одну ночь
развалился он и повис большой головой; и его, упругого, как пружина,
свалило; а бывало? Недавно еще на безморщинистом профиле, вызывающе
брошенном под небеса навстречу напастям, трепыхалися красные светочи
пламени, от которого... могла... загореться... Россия!..
Но прошла всего ночь.
И на огненном фоне горящей Российской Империи вместо крепкого
золотомундирного мужа оказался -- геморроидальный старик, стоящий с
распахнутой, прерывисто-дышащей волосатою грудью,-- непробритый,
422
нечесаный, потный,-- в халате с кистями,-- он, конечно, не мог править
бег (по ухабам, колдобинам, рытвинам) нашего раскачавшегося государственного
колеса!..
Фортуна ему изменила.
Конечно же,-- не события личной жизни, не отъявленный негодяй, его сын,
и не страх пасть под бомбою, как падает простой воин на поле, не приезд там
какой-нибудь Анны Петровны, малоизвестной особы, не успевающей ни на каком
ровно поприще -- не приезд тям Анны Петровны (в черном, штопаном платье и с
ридикюльчиком), и вовсе не красная тряпка превратили носителя сверкающих
бриллиантовых знаков просто в талую кучу.
Нет -- время...
...............................................................
Видывали ли вы уже впадающих в детство, но все еще знаменитых мужей --
стариков, которые полстолетия отражали стойко удары -- белокудрых (чаще же
лысых) и в железо борьбы закованных предводителей?
Я видел их.
В собраниях, в заседаниях, на конгрессах они взлезали на кафедру в
белоснежных крахмалах и лоснящихся своих фраках с надставными плечами;
сутуловатые старики с отвисающими челюстями, со вставными зубами, беззубые
--
-- видел я --
-- продолжали еще по привычке ударять по сердцам, на кафедре овладевая
собою.
И я видел их на дому.
Со слабоумною суетою шепоточком мне в ухо кидая больные, тупые остроты,
в сопровождении нахлебников, они влачилися в кабинет и слюняво там
хвастались полочкой собрания сочинений, переплетенных в сафьян, которую и я
когда-то почитывал, которою угощали они и меня, и себя.
Мне грустно!
...............................................................
Ровно в десять часов раздавался звонок: отпирал не Семеныч; кто-то там
проходил -- в комнату Николая Аполлоновича; там сидел, там оставил записку.
423
Я 3НАЮ, ЧТО ДЕЛАЮ
Ровно в десять часов Аполлон Аполлонович откушал кофей в столовой.
В столовую он, как мы знаем, вбегал -- ледяной, строгий, выбритый,
распространяя запах одеколона и соразмеряя кофе с хронометром; и царапая
туфлями пол, к кофею он приволокся в халате сегодня: ненадушенный,
невыбритый.
От половины девятого до десяти часов пополуночи он просидел, запершись.
На корреспонденцию не взглянул, на приветствия слуг, вопреки обычаю, не
ответил; а когда слюнявая морда бульдога ему легла на колени, то ритмически
шамкавший рот --
Зовет меня мой Дельвиг милый,
Товарищ юности живой,
Товарищ юности унылой -- 30
то ритмически шамкавший рот поперхнулся лишь кофеем:
"Э... послушайте: уберите-ка пса..."
Пощипывая и кроша французскую булочку, окаменевающими глазами
уставлялся в черную, кофейную гущу.
В половине двенадцатого Аполлон Аполлонович, будто вспомнивши что-то,
засуетился, заерзал; беспокойно глазами забегал он, напоминая серую мышь;
вскочил,-- и бисерными шажками, дрожа, припустился в кабинетную комнату,
обнаруживши под распахнутой полой халата полузастегнутые кальсоны.
В кабинетную комнату вскоре заглянул и лакей, чтоб напомнить, что
поданы лошади; заглянул -- и как вкопанный остановился он на пороге.
С изумлением рассматривал он, как от полочки к полочке по бархатистым,
всюду тут разостланным коврикам Аполлон Аполлонович перекатывал тяжелую
кабинетную лесенку,-- охая, кряхтя, спотыкаясь, потея,-- и как он взбирался
по лесенке, как с опасностью для собственной жизни он, вскарабкавшись, на
томах пальцем пробовал пыль; увидавши лакея, Аполлон Аполлонович пожевал
брезгливо губами, ничего не ответил на упоминанье о выезде.
Хлопая переплетом по полке, он потребовал тряпок.
424
Два лакея принесли ему тряпок; тряпки эти пришлось ему передать на
полотерной вверх приподнятой щетке (он наверх к себе не пустил никого, да и
сам не спустился); два лакея взяли по стеариновой свечке; два лакея стали по
обе стороны лесенки с вверх протянутой окаменевшей рукою.
-- "Поднимите-ка свет... Да не-так... И не эдак... Э, да -- выше же:
еще повыше..."
К этому времени из-за заневских строений повыклу-бились клочкастые
облака, понавалились хмурые вой-локовидные клубы их; бил в стекла ветер; в
зеленоватой, нахмуренной комнате господствовал полусумрак; выл ветер; и
повыше, повыше тянулися две стеариновых свечки по обе стороны лесенки,
убегающей к потолку; там из пыльного облака, из-под самого потолка
копо-шилися полы мышиного цвета и болтались малиноватые кисти.
-- "Ваше всоковство!"
-- "Ваше ли дело?.."
-- "Изволите себя утруждать..."
-- "Помилуйте... Где это видано..."
Аполлон Аполлонович Аблеухов, действительный тайный советник, там из
облака пыли и вовсе не мог их расслышать: какое там! Позабыв все на свете,
тряпкою обтирал корешки, ожесточенно похлопывал он томами по перекладинам
лесенки; и -- под конец расчихался:
-- "Пыль, пыль, пыль..."
-- "Ишь-ты... Ишь-ты!..."
-- "А ну-ка я... тряпкою: так-с, так-с, так-с..."
-- "Очень хорошо-с!.."
И кидался на пыль с грязной тряпкой в руке.
Был тревожный треск телефона: трезвонило Учреждение; но из желтого дома
ответили на тревожный треск телефона:
-- "Его высокопревосходительство?.. Да... Изволят откушивать кофе...
Доложим... Да... Лошади поданы..."
И вторично трещал телефон; на вторичный треск телефона вторично
ответили:
-- "Да... да... Все еще сидят за столом... Да уж мы Доложили...
Доложим... Лошади поданы..."
Ответили и на третий, уже негодующий треск:
-- "Никак нет-с!"
"Занимаются разборкою книг..."
"Лошади?"
425
-- "Поданы..."
Лошади, постояв, отгяраяились яа хонюшню; кучер сплюнул: выругаться он
не поемел...
........................... .. ....................................
-- "Протру-ка я!" н
-- "Ай, ай, ай!.. Не угодно ли видеть?"
-- "Апчхи..."
И дрожащие желтые руки, вооруженные томами, колотились по полке.
...............................................................
В передней продребезжали звонки: продребезжали прерывисто; проговорило
молчание между двумя толчками звонков; напоминанием молчание это --
напоминанием о чем-то забытом, родном -- пролетело пространство лакированных
комнат; и -- непрошенно вошло в кабинет; старое, старое -- тут стояло; и --
подымалось по лесенке.
Ухо выставилось из пыли, голова повернулась:
-- "Слышите?.. Слушайте..."
Мало ли кто мог быть?
Оказаться мог: тот -- Николай Аполлонович, ужаснейший негодяй,
беспутник, лгунишка; оказаться мог: этот -- Герман Германович, с бумагами;
или там -- Котоши-Котошинский; или, пожалуй, граф Нольден: оказаться,
впрочем, могла -- ме-ме-ме -- и Анна Петровна...
Дзанкнуло.
-- "Неужели не слышите?"
-- "Ваше высокопревосходительство, как не слышать: там отворят,
небось..."
На дребезжание лишь теперь отозвались лакеи; каменея, они еще
продолжали светить.
Только бродивший по коридору Семеныч (все-то он бормотал, все-то он
тосковал), перечисляющий скуки ради направления в шифоньере принадлежностей
барского туалета:--"Северо-восток: черные галстухи и белые галстухи...
Воротнички, манжеты -- восток... Часы -- север"-- только бродивший по
коридору Семеныч (все-то он бормотал, все-то он тосковал), только он --
насторожился, встревожился, протянул свое ухо по направлению к дребезжавшему
звуку; затопотал в кабинет.
Боевой, верный конь отзывается так на звук рога:
-- "Я осмелюсь заметить: звонят..."
426
Не отзывались лакеи.
Каждый вытянул свою свечку -- под потолок; из-под самого потолка, с
верхушечки лестницы, голая голова просунулась в пыльных клубах; отозвался
надтреснутый, разволнованный голос:
-- "Да! И я тоже слышал".
Аполлон Аполлонович, оторвавшийся от толстого, переплетенного тома,--
он один отозвался:
-- "Да, да, да..."
-- "Знаете ли..."
-- "Звонят... звонки..."
Невыразимое тут, но обоим что-то понятное, знать они учуяли оба, потому
что вздрогнули -- оба: "торопитесь -- бегите -- спешите!.."
-- "Это барыня..."
-- "Это -- Анна Петровна!"
Торопитесь, бегите, спешите: дребезжало опять!
Тут лакеи поставили свечки и протопали в темнеющий коридор (первый
протопал Семеныч). Из-под самого потолка в зеленоватом освещении
петербургского утра Аполлон Аполлонович Аблеухов -- серая мышиная куча --
беспокойно заерзал глазами; задыхаясь, кое-как стал сползать, покряхтывая,
привалившися к перекладинам лестницы волосатою грудью, плечом и щетинистым
подбородком; сполз -- да как пустится мелкою дробью по направлению к
лестнице с грязною подти-ральной тряпкой в руке да с распахнутой полой
халата, протянувшейся в воздухе фантастическим косяком. Вот споткнулся, вот
стал, задышал и пальцем нащупал пульс.
...............................................................
А по лестнице подымался уже господин с пушистыми бакенбардами, в
наглухо застегнутом вицмундире с обтянутой талией, в ослепительно белых
манжетах, с аннинскою звездой на груди, почтительно предводимый Семенычем;
на подносике, чуть дрожащем в руках старика, лежала глянцевитая визитная
карточка с дворянской короной.
Аполлон Аполлонович с запахнутой полой халата, суетливо выглядывал
из-за статуи Ниобеи на сановитого, пушистого старика.
Право же, походил он на мышь.
427
БУДЕШЬ ТЫ, КАК БЕЗУМНЫЙ
Петербург -- это сон.
Коли ты во сне бывал в Петербурге, ты без сомнения знаешь тяжеловесный
подъезд: там дубовые двери с зеркальными стеклами; стекла эти прохожие
видят-но за стеклами этими никогда не бывают они.
Тяжкоглавая медная булава разблисталась беззвучно из-за зеркала стекол
тех.
Там -- покатое, восьмидесятилетнее плечо: оно снится годами тем
случайным прохожим, для которых все -- сон и которые -- сон; на