Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
"Неправда ли, было там странно?"
Так стоял он когда-то (ибо все это -- было)... Но рюмки чокнулись
звонко; так же чокнулись рюмки... -- где чокнулись?
-- "Где?"
Николай Аполлонович силился вспомнить. Николай Аполлонович, к
сожалению, вспомнить не мог.
-- "А там под забором... Нет, хозяин, сардинок не надо: плавают в
желтой слизи".
Павел Яковлевич сделал Аблеухову пояснительный жест.
-- "Как я там вас настиг: вы стояли над лужею и читали записочку: ну,
думаю я, редкий случай, рредчайший..."
Кругом стояли все столики; за столиками бражничал какой-то ублюдочный
род; и валил, валил сюда этот род: ни люди, ни тени,-- поражая какими-то
воровскими ухваточками; все то были жители островов, а жители островов --
род ублюдочный, странный: ни люди, ни тени. Павел Яковлевич 253
Морковин тоже был с острова: улыбался, хихикал, поражая какими-то
воровскими ухватками.
-- "Знаете что, Павел Яковлевич, я, признаться сказать, жду от вас
объяснения..."
-- "Моего поведения?"
-- "Да!"
-- "Я его объясню..."
Вновь блеснул терпкий яд: он пьянел -- все вертелось; призрачней
блистал кабачок; синеватей казался голландец, а громада -- огромней; тень ее
изломалась на стенах и казалась будто увенчанной неким венцом.
Павел Яковлевич все более ло снился -- оплывал, ожиревал: здесь --
мешком; здесь -- сосочком; здесь -- белою бородавочной; одутловатое это лицо
в его памяти вызвало кончик сальной, свиной, оплывающей свечки.
-- "Так по третьей?"
-- "По третьей..."
...............................................................
-- "Ну, так что же вы скажете о разговоре под подворотней?"
-- "Про домино?"
"Ну, само собой разумеется!..."
-- "Я скажу, что сказал..."
-- "Со мной можно быть вполне откровенным".
От пахнущих губ господина Морковина Николай Аполлонович хотел с
отвращением отвернуться, но себя перемог; а когда его чмокнули в губы, то
невольно свой взгляд, полный пытки, бросил он в потолок, сметая рукою с
высокого лба прядь своих волосинок, в то время как губы его неестественно
растянулись в улыбке и, натянуто прыгая, задрожали (неестественно прыгают
так лапки терзаемых лягушат, когда лапок этих коснутся концы электрических
проволок).
-- "Ну вот: так-то лучше; и не думайте ничего: домино -- так себе.
Домино просто выдумал я для знакомства..."
-- "Виноват, вы закапались сардиночным жиром",-- перебил его Николай
Аполлонович, а сам думал: "Это он все хитрит, чтобы выпытать: надо быть
осторожным..." Мы забыли сказать: домино с себя Николай Аполлонович снял в
ресторанной передней.
-- "Согласитесь: дикая мысль, что вы -- домино... Хи-хи-хи: ну, откуда
такое возьмется -- а? Послушайте?
254
Я себе говорю: эй, Павлуша, да это, батенька мой, просто так себе:
курьезное озарение -- и при том под забором, при свершении, так сказать,
необходимой потребности человеческой... Домино!.. Просто-напросто, предлог
для знакомства, милый вы человек, потому что очень, очень, очень наслышаны:
о ваших умственных качествах".
Они отошли от водочной стойки, пробираясь меж столиков. И опять оттуда
машина, как десяток крикливых рогов, в копоть бросивших уши рвущие звуки,
вдруг рявкнула; задилинькали, разбиваясь об уши, стаи маленьких
колокольчиков; из отдельного кабинета неслась чья-то наглая похвальба.
-- "Человек: чистую скатерть..."
-- "И водки..."
-- "Ну, так вот-с: покончили с домино. А теперь, дорогой, о другом нас
связующем пунктике..."
...............................................................
-- "Вы сказали о каком-то нас связующем пункте... Что же это за
пункт?"
Положили локти на столик. Николай Аполлонович ощутил опьянение (от
усталости, верно); все краски, все звуки, все запахи безобразней ударились в
раскаленный добела мозг.
-- "Да-да-да; курьезнейший, любопытнейший пунктик... Прекрасно: мне
почки с мадерою, а вам... тоже почек?"
-- "Что же это за пункт?"
-- "Половой, две порции почек... Вы изволили спрашивать о любопытнейшем
пункте? Ну, так вот-с -- я признаюсь: узы-то -- нас связавшие узы -- суть
священные узы..."
-- "?"
-- "Это узы родства".
-- "?"
-- "Узы крови..."
В это время подали почки.
-- "О, не думайте, чтобы узы те...-- Соли, перцу, горчицы! -- были
связаны с пролитием крови6: да что вы дрожите, голубчик? Ишь ты,
как вспыхнули, занялись -- молодая девица! Передать вам горчицы? Вот перец".
Николай Аполлонович так же, как и Аполлон Аполлонович, переперчивал
суп; но он остался с висящей в воздухе перечницей.
-- "Что вы сказали?"
-- "Я сказал вам: вот перец..."
255
-- "О крови..."
-- "А? Об узах? Под кровными узами разумею я узы родства".-- Маленький
столик побежал тут по залу (водка действовала); маленький стол расширялся
без толку и меры; Павел же Яковлевич вместе с краем стола отлетел,
подвязался грязной салфеткою, копошился в салфетке и имел вид трупного
червяка.
-- "Все-таки, извините меня, я, должно быть, вас вовсе не понял:
скажите же, что разумеете вы под нашим родством?"
-- "Я, Николай Аполлонович, прихожусь, ведь, вам братом..."
-- "Как братом?"
Николай Аполлонович даже привстал, но лицо перегнул через стол к
господинчику; с задрожавшими нервно ноздрями лицо его казалось теперь
бело-розовым в шапке вставших дыбом волос; волосы же были какого-то
туманного цвета.
-- "Разумеется, незаконным, ибо я, как-никак, плод несчастной любви
родителя вашего... с домовой белошвейкою..." 7
Николай Аполлонович сел; темно-синие и еще потемневшие очи, и легчайшее
благовоние уайт-розовых ароматов8, и тонкие, скатерть терзавшие
пальцы его выражали томление смерти: Аблеуховы дорожили всегда чистотой
своей крови; дорожил кровью и он; -- как же так, как же так: папаша его,
стало быть, имел...
-- "Папаша ваш, стало быть, имел в своей юности интересный
рроманчик..."
Николай Аполлонович вдруг подумал, что Морковин фразу продолжит
словами: "который окончился моим появленьем" (что за чушь, что за шалая
мысль!).
-- "Который окончился моим появленьем на свет".
Безумие!
Это было когда-то.
-- "И по этому случаю нашей родственной встречи разопьем еще по одной".
Ожесточенно, мучительно в дикой машине, взревая и бацая бубнами,
страшная старина, как на нас из глубин набегающий вопль, звуком крепла,
разрасталась и плакала в ресторанное зало из труб золотых.
...............................................................
-- "Вы хотели сказать, что родитель мой..."
-- "Наш общий родитель".
256
- "Если хотите, наш общий", - Николай Аполлонович передернул плечами.
- "А-а-а: плечико? Как передернулось!" - перебил его Павел Яковлевич. -
"Передернулось - знаете отчего?"
- "Отчего?"
- "Оттого, что для вас, Николай Аполлонович, родство с подобным
субъектом, как-никак, оскорбительно... И потом вы, знаете, похрабрели".
- "Похрабрел? С какой стати мне трусить?"
- "Ха-ха-ха!" - не слушал его Павел Яковлевич, - "похрабрели вы оттого,
что по вашему мнению... - Еще почек..."
- "Благодарствуйте..."
- "Объяснилось мое отменное любопытство и наш разговор под забором... И
соусу... Вы меня, пожалуйста, извините, что я применяю к вам, мой голубчик,
психологический метод, так сказать, пытки - разумеется, ожиданием; я вас
щупаю, мой родной, отсюда, оттуда: забегу и туда, и сюда; присяду в засаду.
И потом выскочу".
Николай Аполлонович прищурил глаза, и из темных длиннейших ресниц глаза
его просинели и дикой, и терпкой решимостью не просить о пощаде, в то время
как пальцы пробарабанили по столу.
- "Вот то же о нашем с вами родстве; и это - нащупывание: как
отнесетесь... А теперь должен я вас одновременно обрадовать и огорчить-с...
Нет, вы меня извините - я всегда при новом знакомстве поступаю подобным же
образом: остается заметить вам, что братьями, но... при разных родителях".
- "?..."
- "Про Аполлона Аполлоновича всего-навсего я пошутил: никакого
романчика с белошвейкой и не было; не было вообще -- хе-хе-хе -- никакого
романчика... Исключительно нравственный человек в наш безнравственный
век..."
- "Так почему же мы -- братья?"
- "По убеждению..."
- "Как вы можете мои убеждения знать?"
- "Вы - убежденнейший террорист, Николай Аполлонович". (Все-все-все в
Николае Аполлоновиче слилось в сплошное томление; все-все-все слилось в одну
пытку).
- "Террорист завзятый и я: изволите видеть, фамилии небезызвестные вам
я закинул неспроста: Бутищенка,
257
Шишиганова и Пеппо вича... Помните, давеча приводил? Здесь был тонкий
намек, понимайте, мол, как хотите... Александр Иванович Дудкин,
Неуловимый!.. А? А?.. Вы -- поняли, поняли? Не смущайтесь же: поняли, ибо вы
-- начитанный человек, теоретик наш, умнейшая бестия: ууу, каналья моя,
дайте вас расцелую..."
-- "Ха-ха-ха,-- откинулся Николай Аполлонович на спинку убогого
стула,-- "ха-ха-ха-ха-ха..."
-- "И-хи-хи",-- подхватил Павел Яковлевич,-- "и-хи-хи..."
-- "Ха-ха-ха",-- продолжал хохотать Николай Аполлонович.
-- "И-хи-хи",-- подхихикивал и Морковин. Громада с соседнего столика
разгневанно повернулась на них и глядела внимательно.
-- "Вы чего?"
Николай Аполлонович рассердился.
-- "Своя своих не познаша".
-- "Я вам вот что скажу",-- совершенно серьезно сказал Николай
Аполлонович, сделавши вид, что он бешеный хохот осилил (он смеялся
насильно),-- вы ошибаетесь, потому что к террору у меня отношение
отрицательное; да и, кроме всего: скажите мне, откуда вы заключаете? "
-- "Помилуйте, Николай Аполлонович! Да я же все о вас знаю: об
узелочке, об Александре Иваныче Дудкине и о Софье Петровне..."
...............................................................
"Знаю все из личного любопытства и далее: по служебному долгу..."
"А, вы служите?"
-- "Да: в охранке..."
-- "В охранке?"
-- "Что это вы, мой родной, ухватились за грудь с таким выраженьем,
будто там у вас опаснейший и секретнейший документ... Рюмку водочки!.."
Я ГУБЛЮ БЕЗ ВОЗВРАТА
На мгновение оба застыли; из-за края стола Павел Яковлевич Морковин,
чиновник охранного отделения, рос, тянулся, вытягивался с вверх поставленным
пальцем; вот уж острый кончик этого крючковатого пальца
258
через стол зацепился за пуговицу Николая Аполлоновича; тогда Николай
Аполлонович с вовсе новою виноватой улыбкою вытащил из бокового кармана
переплетенную книжечку, оказавшуюся записной.
-- "А, а, а! Пожалуйте-ка эту книжечку мне.. на просмотр..." Николай
Аполлонович не противился; он сидел все с тою же виноватой улыбкою; пытка
его перешла все границы; экстазы терзаемых и вдохновение жертвенной ролью
пропали; налицо оказались: униженность, покорность (остатки разрушенной
гордости); впереди для него оставался единственный путь: путь тупого
бесчувствия. Как бы то ни было: книжечку подал он сыщику на просмотр, как
уличенный преступник, распятый страданьем, и как оклеветанный святоша
(бесстыдный обманщик!).
Павел же Яковлевич, наклонившись над книжечкой, выставил из-за края
стола свою голову, которая показалась прикрепленной не к шее, а к двум
кистям рук; на одно мгновение стал он просто чудовищем: Николай Аполлонович
в это мгновение увидел: поганая, заморгавшая глазками голова, с волосами,
точно из псиной, гребнем начесанной шерсти, окрысившись отвратительным
смехом, желтыми складками кожи бегала над столом на десяти своих прыгавших
пальцах по листикам книжечки, вид имея огромного насекомого: десятиногого
паука, по бумаге шуршавшего лапами.
Но все было комедией...
Павел Яковлевич, видно, хотел Аблеухова напугать видом этого сыска
(милая шуточка!); так же крысясь от хохота, книжечку Аблеухову бросил
обратно он через стол.
-- "Да зачем же, помилуйте: такая покорность... Я, ведь кажется, вас не
собираюсь допрашивать... Не пугайтесь, голубчик: в охранное ж отделение я
приставлен от партии... И напрасно вы, Николай Аполлонович, растревожились:
ей-Богу, напрасно..."
-- "Вы смеетесь?"
-- "Ни капли!.. Будь я подлинным полицейским, вы бы были уже
арестованы, потому что ваш жест, знаете ли, был достоин внимания; вы сперва
схватились за грудь с испуганным выражением лица, будто там у вас
документ... Если в будущем встретите сыщика, не повторяйте этого жеста; этот
жест вас и выдал... Согласны?"
-- "Пожалуй..."
259
-- "А потом, позволю заметить, вы сделали новый промах: вынули невинную
записную книжечку в то еще время, когда ее никто у вас не спросил; вынули
для того, чтоб отвлечь внимание от другого чего-нибудь; но цели вы не
достигли; не отвлекли от внимания, а привлекли внимание; заставили меня
думать, что какой-нибудь эдакий документ все же остался в кармане... Ах, как
вы легкомысленны... Посмотрите же на эту страничку вами данной мне книжечки;
вы открыли невольно мне любовный секретик: тут вот, тут полюбуйтесь..."
Слышались животные вопли машины: крик исполинского зарезаемого на бойне
быка: бубны -- лопались, лопались, лопались.
-- "Слушайте!"
...............................................................
Николай Аполлонович произнес это слушайте с действительным бешенством.
-- "К чему эта пытка? Если вы действительно тот, за кого себя
выдаете,-- человек, получите! -- то все поведение ваше, все ваши ужимочки --
недостойны".
Оба встали.
В белых клубах из кухни валившего смрада стоял Николай Аполлонович --
бледный, белый и бешеный, разорвавший без всякого смеха красный свой рот, в
ореоле из льняно-туманной шапки светлейших волос своих; как оскаленный
зверь, затравленный гончими, он презрительно обернулся к Морковину, бросивши
половому полтинник.
Машина уж смолкла; давно уже опустевали соседние столики, и ублюдочный
род разошелся по линиям острова; вдруг повсюду погасло белое электричество;
рыжий свет свечки там и здесь проницал мертвую пустоту; и стены истаяли в
мраке: только там, где стояла свеча да виднелся край размалеванной стенки, в
залу билась с шипением белая пена. И оттуда, из дали, на теневых своих
парусах, к Петербургу летел Летучий Голландец (у Николая Аполлоновича это,
верно, кружилась голова от семи выпитых рюмок); со столика приподнялся
сорокапятилетний моряк ( не Голландец ли?); на минуту глаза его сверкнули
зеленоватыми искрами; но он скрылся во мраке.
Господин же Морковин, оправивши свой сюртучок, посмотрел на Николая
Аполлоновича с какой-то задумчивой нежностью (состояние духа последнего,
видно,
260
проняло и его; меланхолически он вздохнул; и глазаопустил; так с минуту
они не проронили ни слова.
Наконец, Павел Яковлевич произнес с расстановкой.
-- "Полноте: мне так же трудно, как вам..."
-- "И что таиться, товарищ?.."
-- "Я сюда пришел не для шуток..."
"Разве нам не надо условиться?.."
...............................................................
"?"
...............................................................
-- "Ну, да, да: условиться о дне исполнения обещания... В самом деле,
Николай Аполлонович, вы чудак, каких мало; неужели же вы могли хоть на
минуту подумать, чтобы я, так, без дела, шлялся за вами по улицам, наконец,
с трудом нашел предлог разговора..."
И потом, строго глядя в глаза Аблеухова, он прибавил с достоинством:
"Партия, Николай Аполлонович, немедленно ожидает ответа".
Николай Аполлонович тихо спускался по лестнице; конец лестницы ушел в
темноту; внизу же -- у двери -- стояли: они; кто такое они, положительно на
этот вопрос он не мог себе точно ответить: черное очертание и какая-то
зеленая-раззеленая муть, будто тускло горящая фосфором (это падал луч
наружного фонаря); и они его ждали.
А когда прошел он к той двери, то по обе стороны от себя он
почувствовал зоркий взгляд наблюдателя: и один из них был тот самый гигант,
что тянул аллаш за соседним с ним столиком: освещенный лучом наружного
фонаря, он стал там у двери медноглавой громадой; на Аблеухова, войдя в луч,
на мгновение уставилось металлическое лицо, горящее фосфором; и зеленая,
многосотпудовая рука погрозила.
-- "Кто это?"
-- "Кто губит нас без возврата..."
-- "Сыщик?"
-- "Никогда..."
Хлопнула ресторанная дверь.
Многоглазые, высокие фонари, терзаемые ветрами, трепетали странными
светами, ширясь в долгую петербургскую ночь; черные, черные пешеходы
протекали из темени; опять побежал котелок рядом с ним по стене.
-- "Ну, а если я отклоню поручение?"
-- "Я вас арестую..."
261
-- "Вы? Меня? Арестуете?"
-- "Не забывайте, что я..."
-- "Что вы конспиратор?"
-- "Я -- чиновник охранного отделения; как чиновник охранного
отделения, я вас арестую..."
Невский ветер присвистывал в проводах телеграфа и плакался в
подворотнях; виднелись ледяные клоки полуизорванных туч; и казалось, что вот
из самого клочковатого облака оборвутся полосы хлопотливых дождей --
стрекотать, пришепетывать, бить по плитам каменным каплями, закрутивши на
булькнувших лужах свои холодные пузыри.
-- "Что же скажет вам партия?"
-- "Партия меня оправдает: пользуясь моим положением в охранке, я
отомщу вам за партию..."
-- "Ну, а если я на вас донесу?"
-- "Попробуйте..."
Вот из самого клочковатого облака стали падать полосы хлопотливых
дождей -- стрекотать, пришепетывать, бить по плитам каменным каплями,
закрутивши по булькнувшим лужам свои холодные пузыри.
-- "Нет, Николай Аполлонович, я прошу -- шутки в сторону: потому что я
очень, очень серьезен, и должен заметить: ваше сомнение, нерешительность
ваша меня убивают; надо было взвесить все шансы заранее... Наконец, вы могли
отказаться (слава Богу, два месяца). Этого вы своевременно не позаботились
сделать; у вас -- один путь; и вам предстоит -- выбирайте: арест,
самоубийство, убийство. Вы, надеюсь, теперь меня поняли? До свиданья..."
Котелочек трусил по направлению к семнадцатой линии, а шинель -- к
мосту.
Петербург, Петербург!
Осаждаясь туманом, и меня ты преследовал праздною мозговою игрой: ты --
мучитель жестокосердый: но ты -- непокойный призрак: ты, бывало, года на
меня нападал; бегал и я на твоих ужасных проспектах, чтоб с разбега влететь
вот на этот блистающий мост..
О, большой, электричеством блещущий мост! О, зеленые, кишащие бациллами
воды! Помню я одно роковое мгновенье; чрез твои сырые перила сентябрьскою
ночью я перегнулся; и миг: тело мое пролетело б в туманы.
На большом чугунном мосту Николай Аполлонович обернулся; не увидел он
за собой -- ничего, никого
262
над сырыми, сырыми перилами, над кишащей бациллами зеленоватой водою
его охватили плаксиво одни сквозняки приневского, холодного ветра; здесь, на
этом вот месте, за два с половиною месяца перед тем, Николай Аполлонович дал
свое ужасное обещание; восковое, все то же лицо, оттопыривши губы, над
сырыми перилами протянулось из серой шинели; над Невой он стоял, как-то тупо
уставившись в зелень -- или нет: улетая взором туда, где принизились