Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
равдивости оборвался; и самая правдивость упала в глухое душевное дно. Он
принялся за пасианс:
-- "Гм: да, да... На шестерку пятерку... Где дама?.. Тут дама... И --
заложен валет..."
Вдруг он бросил на Зою Захаровну испытующий, подозревающий взгляд, и
его короткие пальцы с золотистою шерстью перенесли стопочку карт: от
стопочки карт -- к другой стопочке карт.
-- "Ну,-- и выдался пасиансик..." -- продолжал он сердито раскладывать
ряды карт.
На чисто протертую чашку Зоя Захаровна бережно понесла к этажерке,
припадая на туфли.
-- "Ну?.. И отчего же сердиться?"
Теперь, припадая на туфли, она заходила по комнате; раздавалось
пришлепыванье (тараканий ус спрятался в буфетную щель).
-- "Да я, матушка, не сержусь",-- и опять испытующий взгляд бросил он
на нее: сложив руки на животе и выпячивая корсетом нестянутый и почтенный
живот, на ходу она трепетала отвисающим подбородком; и тихонько к нему
подошла, и тихонько тронула за плечо:
-- "Вы спросили бы лучше, почему я вас спрашиваю?.. Потому что все
спрашивают... Пожимают плечами... Так уж думаю я",-- навалилась на кресло
она и животом, и грудями,-- "лучше мне все узнать"...
Но Липпанченко, закусивши губу, с беспокойною деловитостью ряд за рядом
раскладывал карты.
Он-то, Липпанченко, помнил, что завтрашний день для него необычаен по
важности; если завтра не сумеет он оправдать ее перед ними, не сумеет
стряхнуть угрожающей тяжести на него обрушенных документов, то ему -- шах и
мат. И он, помня все это, только посапывал носом:
-- "Гм: да-да... Тут свободное место... Делать нечего: короля в
свободное место..."
465
И -- не выдержал он:
-- "Говорите, что спрашивают?.."
-- "А вы думали -- нет?"
-- "И приходят в отсутствие?.."
"Приходят, приходят: и пожимают плечами..."
Липпанченко бросил карты:
-- "Ничего не выйдет: позаложены двойки..."
Видно было, что он волновался.
В это время из спальни Липпанченко что-то жалобно прозвенело, как будто
бы там открывали окошко. Оба они повернули головы к спальне Липпанченко;
осторожно оба молчали: кто бы мог это быть?
Верно Том, сенбернар.
-- "Да поймите, странная женщина, что ваши вопросы" -- тут Липпанченко,
охая, встал,-- для того ли, чтобы удостовериться о причине странного звука,
для того ли, чтобы увильнуть от ответа.
-- "Нарушают партийную..." -- отхлебнул он глоток совершенно кислого
чаю -- "дисциплину..."
Потягиваясь, он прошел в открытую дверь,-- в глубину, в темноту...
-- "Да какая же, Коленька, со мной-то партийная дисциплина",--
возразила Зоя Захаровна, подперев ладонью лицо, и опустила вниз голову,
продолжая стоять над пустым теперь креслом...-- "Вы подумайте только..."
Но она замолчала, потому что кресло пустело; Липпанченко оттопатывал по
направлению к спальне; и рассеянно перебегала по картам -- она.
Шаги Липпанченко приближались.
-- "Между нами тайн не было..." -- Это она сказала себе.
Тотчас же она повернула голову к двери -- к темноте, к глубине -- и
взволнованно заговорила она навстречу топотавшему шагу:
-- "Вы же сами не предупредили меня, что и разговаривать-то нам с вами,
в сущности, не о чем (Липпанченко появился в дверях), что у вас теперь
тайны, а вот меня..."
-- "Нет, так это: в спальне нет никого" -- перебил он ее...
-- "Меня досаждают: ну и -- взгляды, намеки, расспросы... Были даже..."
Рот его скучающе разорвался в зевоте; и расстегивая свой жилет,
недовольно пробормотал себе в нос:
-- "Ну и к чему эти сцены?"
466
"Были даже угрозы по вашему адресу..."
Пауза.
-- "Ну и понятно, что спрашиваю... Чего раскричались-то? Что такое я
сделала, Коленька?.. Разве я не люблю?.. Разве я не боюсь?"
Тут она обвилась вокруг толстой шеи руками. И -- хныкала:
-- "Я -- старая женщина, верная женщина..."
И он видел у себя на лице ее нос; нос -- ястребиный; верней --
ястребинообразный; ястребиный, если бы -- не мясистость: нос -- пористый;
эти поры лоснились по том; два компактных пространства в виде сложенных щек
исчертились нечеткими складками кожи (когда не было уж ни крема, ни пудры)
-- кожи, не то, чтобы дряблой, а -- неприятной, несвежей; две морщины от
носа явственно прореза лись под губы, вниз губы эти оттягивали; и уставились
в глазки глаза; можно сказать, что глаза вылуплялись и назойливо лезли --
двумя черными, двумя жадными пуговицами; и глаза не светились.
Они -- только лезли.
-- "Ну, оставьте... Оставьте... Довольно же... Зоя Захаровна...
Отпустите... Я же страдаю одышкой: задушите..."
Тут он пальцами охватил ее руки и снял с своей шеи; и опустился на
кресло; и тяжело задышал:
-- "Вы же знаете, какой я сантиментальный и слабонервный... Вот опять
я..."
Они замолчали.
И в глубоком, в тяжелом безмолвии, наступающем после долгого,
безотрадного разговора, когда все уже сказано, все опасения перед словами
изжиты и остается лишь тупая покорность,-- в глубоком безмолвии она
перемывала стакан, блюдце и две чайные ложки.
Он же сидел, полуотвернувшись от чайного столика, подставляя Зое
Захаровне и грязному самовару свою квадратную спину.
-- "Говорите, -- угрозы?"
Она так и вздрогнула.
Так и просунулась вся: из-за самовара; губы вновь оттянулись:
обеспокоенные глаза чуть не выскочили из орбит; обеспокоенно побежали по
скатерти, вскарабкались на толстую грудь и вломились в моргавшие глазки; и
-- что сделало время?
Нет, что оно сделало?
467
Светло-карие эти глазки, эти глазки, блестящие юмором и лукавой
веселостью только в двадцать пять лет потускнели, вдавились и подернулись
угрожающей пеленой; позатянулись дымами всех поганейших атмосфер:
темно-желтых, желто-шафранных; правда, двадцать пять лет -- срок немалый, но
все-таки -- поблекнуть, так съежиться! А под глазками двадцатипятилетие это
оттянуло жировые, тупые мешки; двадцать пять лет -- срок немалый; но...-- к
чему этот выдавленный кадык из-под круглого подбородка? Розовый цвет лица
ожелтился, промаслился, свял -- заужасал серой бледностью трупа; лоб --
зарос; и -- выросли уши; ведь бывают же просто приличные старики? А ведь он
-- не старик...
Что ты сделало, время?
Белокурый, розовый, двадцатилетний парижский студент -- студент
Липенский, -- разбухая до бреда, превращался упорно в сорокапятилетнее,
неприличное пауковое брюхо: в Липпанченко.
НЕВЫРАЗИМЫЕ СМЫСЛЫ
Куст кипел...46 На песчанистом побережье здесь и там
морщинились озерца соленой воды.
От залива летели все белогривые полосы; луна освещала их, за полосой
полоса там вскипала вдали и там громыхала; и потом она падала, подлетая у
самого берега клочковатою пеной; от залива летящая полоса стлалась по
плоскому берегу -- покорно, прозрачно; она облизывала пески: срезывала пески
-- их точила; будто тонкое и стеклянное лезвие, она неслась по пескам;
кое-где та стеклянная полоса доплескивалась до соленого озерца; наливала в
него раствор соли.
И уже бежала обратно. Новая громопенная полоса ее бросала опять.
Куст кипел...
-- Вот -- и здесь, вот -- и там, были сотни кустов; в некотором
отдалении от моря черные протянулись и суховатые руки кустов; эти безлистные
руки подымались в пространство полоумными взмахами; черноватенькая фигурочка
без калош и без шапки испуганно пробегала меж них; летом шли от них сладкие
и тиховейные лепе-ты; лепеты позасохли давно, так что скрежет и стон
подымались от этого места; туманы восходили отсюда; и сырости восходили
отсюда; коряги же все тянулись -- из тумана и сырости; из тумана и сырости
пред фигурочкой
468
узловатая заломалась рука, исходящая жердями, как шерстью.
Уж фигурка склонилась к дуплу -- в пелену черной сырости; тут она
задумалась горько; и тут в руки она уронила непокорную голову:
-- "Душа моя",-- встало из сердца: -- "душа моя,-- ты отошла от меня...
Откликнись, душа моя: бедный я..."
Встало из сердца:
-- "Пред тобою паду я с разорванной жизнью... Вспомни меня: бедный
я..."
Ночь, проколотая искрометною точкою, совершалась светло; и подрагивала
чуть заметная точечка у самого горизонта морского; видно, близилась к
Петербургу торговая шхуна; из прокола ночного вызревал огонек, наливаяся
светом, как созревающий колос, усатый лучами.
Вот уж он превратился в широкое, багровое око, за собой выдавая темный
кузов судна и над ним -- лес снастей.
И над черненькой унывавшей фигуркой, навстречу летящему призраку,
подлетели под месяцем деревянные, многожердистые руки; голова кустяная,
узловатая голова протянулась в пространство, паутинно качая сеть черненьких
веточек; и -- качалась на небе; легкий месяц в той сети запутался, задрожал,
ослепительней засверкал: и будто слезою облился: наполнились фосфорическим
блеском воздушные промежутки из сучьев, являя неизъяснимости, и из них
сложилась фигура; -- там сложилось оно -- там началось оно: громадное тело,
горящее фосфором с купоросного цвета плащом, отлетающим в туманистый дым;
повелительная рука, указуя в грядущее, протянулась по направлению к огоньку,
там мигавшему из дачного садика, где упругие жерди кустов ударялись в
решетку.
Фигурочка остановилась, умоляюще она протянулась к фосфорическим
промежуткам из сучьев, слагающим тело:
-- "Но позволь, позволь; да нельзя же так -- по одному подозрению, без
объяснения..."
Повелительно рука указывала на световое окошко, простреливающее черные
и скрежещущие суки.
Черноватенькая фигурка тут вскрикнула и побежала в пространство; а за
нею рванулось черное суковатое очертание, складываясь на песчанистом берегу
в то самое странное целое, которое могло выдавить из себя
469
чудовищные, невыразимые смыслы, не существующие нигде; черноватенькая
фигурка ударилась грудью в решетку какого-то садика, перелезла через забор и
теперь беззвучно скользила, цепляясь ногами о росянистые травы,-- к той
серенькой дачке, где она была так недавно, где теперь -- все не то.
Осторожно она подкралась к террасе, приложила руку к груди; и беззвучно
она, в два скачка, оказалась у двери; дверь не была занавешена; фигурочка
тогда приникла к окну; там, за окнами, ширился свет.
Там сидели...--
-- На столе стоял самовар; под самоваром стояла тарелка с объедками
холодной котлеты; и выглядывал женский нос с неприятным, сконфуженным,
немного придавленным видом; нос выглядывал робко; и -- робко он прятался:
нос -- ястребиный; колыхалася на стене теневая женская голова с короткой
косицей; эта жалкая голова повисала на выгнутой шее. Липпанченко одной рукой
облокотился на стол; другая рука лежала свободно на кресельной спинке;
грубая, -- отогнулась и разогнулась ладонь; поражала ее ширина; поражала
короткость пяти будто бы обрубленных пальцев, с заусенцами и с коричневой
краскою на ногтях...
-- Фигурочка в два скачка отлетела от двери; и -- очутилась в кустах;
ее охватил порыв неописуемой жалости; кинулась безлобая, головастая шишка --
из дупла, под двумя суками к фигурочке; застонали ветра в гниловатом
раструбе куста.
И фигурочка ожесточенно зашептала под куст:
-- "Ведь нельзя же так просто... Ведь как же так... Ведь еще ничего не
доказано..."
ЛЕБЕДИНАЯ ПЕСНЯ
Повернувшись всем корпусом от вздохнувшей Зои Захаровны, Липпанченко
протянул свою руку -- ну, представьте же! -- к тут на стенке повешенной
скрипке:
-- "Человек на стороне имеет всякие неприятности... Возвращается домой,
отдохнуть, а тут -- нате же..."
470
Он достал канифоль: просто с какой-то свирепостью, переходящей всякую
меру,-- он накинулся на кусок канифоли; с наслаждением он взял промеж
пальцев кусок канифоли; с виноватой гримаскою, не подходящей нисколько к его
положению в партии, ни к только что бывшему разговору, он принялся о
канифоль натирать свой смычок; после он принялся за скрипку:
-- "Можно сказать,-- встречают слезами..." Скрипку прижал к животу и
над ней изогнулся, упирая в колени ее широким концом; узкий конец он вдавил
себе в подбородок; он одною рукой с наслаждением стал натягивать струны, а
другою рукой -- извлек звук:
-- "Дон!"
Голова его выгнулась и склонилась на бок при этом; с вопросительным
выражением, не то шутовским, не то жалобным (младенческим как-никак),
поглядел он на Зою Захаровну и причмокнул губами; он как будто бы спрашивал:
-- "Слышите?"
Она села на стул: с вопросительным, полуумиленным, полуожесточенным
лицом поглядела она на Липпанченко и на палец Липпанченко; палец пробовал
струны; а струны -- теренькали.
-- "Так-то лучше!"
И он улыбнулся; улыбнулась она; оба кивнули друг другу; он -- с
помолодевшим задором; она же -- с оттенком конфузливости, выдающим и смутную
гордость, и старое обожание перед ним (пред Липпанченко?),-- она же
воскликнула:
-- "Ах, какой вы..." --
-- "Трень-трень..."
-- "Неисправимый ребенок!"
И при этих словах, несмотря на то, что Липпанченко выглядел
совершеннейшим носорогом, и стремительным, и ловким движением кисти левой
руки перевернул Липпанченко свою скрипку; в угол между огромным плечом и к
плечу упавшею головою молниеносно вдвинулся ее широкий конец; узкий край
оказался в забегавших пальцах:
-- "А нуте-ка".
Подлетела рука со смычком; и -- взвесилась в воздухе: замерла,
нежнейшим движением смычка прикоснулась к струне; смычок же поехал по
струнам; за смычком поехала -- вся рука; за рукой поехала голова; за головой
-- толстый корпус: все на бок поехало.
471
Закорючкою согнулся мизинец: он -- смычка не касался.
Кресло треснуло под Липпанченкой, который, казалось, натужился в одном
крепком упорстве: издать нежный звук; сипловатый и все же приятный басок его
неожиданно огласил эту комнату, заглушая и храп сенбернара, и шелестение
таракана.
-- "Не ии-скууу-шаай", -- пел Липпанченко.
-- "Меняя беез нууу-уууу..." -- подхватили нежные, тихо вздохнувшие
струны.
-- "жды" 47 -- пел изогнутый на бок Липпанченко, который,
казалось, натужился в одном крепком необоримом упорстве: издать нежный звук.
В модные годы еще они певали подолгу этот старый романс, не распеваемый
ныне.
...............................................................
-- "Тссс!"
-- "Послушай?"
-- "Окошко?.."
-- "Надо пойти: посмотреть".
...............................................................
Дымными и раззелеными клубами меланхолически пробегали там тусклости;
встала луна из-за облака; и все, что стояло, как тусклость,-- разъялось,
распалось; и скелеты кустов прочернились в пространстве; и косматыми
клочьями повалились на землю их тени; обнажился фосфорический воздух в
пролетах из сучьев; все воздушные пятна сложились -- вот оно, вот оно: тело,
горящее фосфором; повелительно ей оно протянуло свою руку к окну; фигурочка
к окну подскочила; окно не было заперто, отворяясь, оно продребезжало
чуть-чуть; и отскочила фигурочка.
В окнах двинулись тени; кто-то прошел со свечой -- в занавешенных
окнах; осветилось и это -- незапертое -- окно; отдернулась занавеска;
толстая постояла фигура и поглядела туда -- в фосфорический мир; казалось,
что глядит подбородок, потому что -- вытарчивал подбородок; глазки не были
видны; вместо глазок темнели две орбиты; две безбровые надбровные дуги
неестественно пролоснились под луной. Занавеска задвинулась; кто-то,
огромный и толстый, обратно прошел в занавешенных окнах; скоро все
успокоилось. Дребезжание скрипки и голоса исходили снова из дачки.
Куст кипел. Головастая, безлобая шишка выдвинулась
472
в луну в одном крепком упорстве: понять -- что бы ни было, какою
угодно ценою; понять, или -- разлететься на части; из дуплистого стволика
выдавался этот старый, безлобый нарост, обрастающий мохом и коростом; он
протягивался под ветром; он молил пощадить -- что бы ни было, какою угодно
ценою. От дуплистого стволика вторично отделилась фигурка; и подкралась к
окошку; отступление было отрезано; ей оставалось одно: довершить начатое.
Теперь она пряталась... в спальне Липпан-ченки с нетерпением она поджидала
Липпанченко -- в спальню.
...............................................................
И негодяи, ведь, имеют потребность пропеть себе лебединую песню.
-- "Разоо-чаа-роо ... ваннооо-му... чуу-уу-жды... все обольщееенья
прееежних... днееей... Ууж яя... нее... вее-рюю в уу-веереенья..."
-- "Уж яя... не вее-рую в люю-бовь..."
Знал ли он, что поет? и -- что такое играет? Почему ему грустно?
Почему сжимается горло -- до боли?.. От звуков? Липпанченко этого не
понимал, как не понимал он и нежных, им извлекаемых звуков... Нет, лобная
кость понять не могла: лоб был маленький, в поперечных морщинах: казалось,
он плачет.
Так в одну октябрьскую ночь спел Липпанченко лебединую песню.
ПЕРСПЕКТИВА
Ну -- и вот!
Он попел, поиграл; положив на стол скрипку, отирал платком испариной
покрытую голову; медленно колыхалось его неприличное, пауковое,
сорокапятилетнее брюхо; наконец, взяв свечу, он отправился в спальню; на
пороге он, еще раз, нерешительно повернулся, вздохнул и над чем-то
задумался; вся фигура Липпанченко выразила одну смутную, неизъяснимую
грусть.
И -- Липпанченко провалился во мраке.
Когда пламя свечи неожиданно врезалось в совершенно темную комнату
(шторы были опущены), то разрезался мрак; и -- кромешная темнота разорвалась
в желто-багровых свечениях; по периферии пламенно плясавшего центра круговым
движением завертелись беззвучно тут какие-то куски темноты в виде
теней всех предметов;
473
и вдогонку за темными косяками, за тенями предметов, теневой, огромный
толстяк, вырывавшийся из-под пяток Липпанченко, суетливым движением
припустился по кругу.
Между стеной, столом, стулом безобразный, беззвучный толстяк
перепрокинулся, на косяках изломался и мучительно разорвался, будто он
теперь испытывал все муки чистилища.
Так, извергнувши, как более уж ненужный балласт, свое тело -- так,
извергнувши тело, ураганами всех душевных движений подхвачена бывает душа:
бегают ураганы по душевным пространствам. Наше тело -- суденышко; и бежит
оно по душевному океану от духовного материка -- к духовному материку.
Так... --
Представьте себе бесконечно длинный канат; и представьте, что в поясе
тело ваше перевяжут канатом; и потом -- канат завертят: с бешеной, с
неописуемой быстротой; подкинутые, на расширяющихся, все растущих кругах,
рисуя спирали в пространстве, полетите вы в завоздушную атмосферу головою
вниз, а спиной -- поступательно; и вы будете, спутник земли, от земли
отлетать в мировые безмерности, одолевая многотысячные пространства --
мгновенно, и этими пространствами становясь.
Вот таким ураганом будете вы мгновенно подхвачены, когда душой
извергнется тело, как более уж ненужный балласт.
И еще представим себе, что каждый пункт тела испытывает сумасшедшее
стремление распространиться без меры, распространиться до ужаса (например,
занять в поперечнике место, равное сатурновой орбите); и еще представим