Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
уж крышку с дымящейся супницы.
Отворилась левая дверь; стремительно в левую дверь проскочил Николай
Аполлонович в застегнутом наглухо мундире студента; у мундира топорщился
высочайший (времен императора Александра Первого) воротник.
Оба подняли глаза друг на друга; и оба смутились (они смущались
всегда).
Аполлон Аполлонович перекинулся взором от предмета к предмету; Николай
Аполлонович ощутил ежедневное замешательство: у него свисали с плечей две
совершенно ненужных руки по обе стороны туловища; и в порыве бесплодной
угодливости, подбегая к родителю, стал поламывать он свои тонкие пальцы
(палец о палец).
Ежедневное зрелище ожидало сенатора: неестественно вежливый сын
неестественно быстро, вприпрыжку, преодолевал пространство от двери -- и до
обеденного стола. Аполлон Аполлонович перед сыном стремительно встал (все
сказали б -- вскочил).
Николай Аполлонович споткнулся о столовую ножку.
Аполлон Аполлонович протянул Николаю Аполлоновичу свои пухлые губы; к
этим пухлым губам Николай Аполлонович прижал две губы; губы друг друга
коснулись; и два пальца тряхнула обычно потеющая рука.
141
"Добрый вечер, папаша!"
-- "Мое почтенье-с..."
Аполлон Аполлонович сел. Аполлон Аполлонович ухватился за перечницу. По
обычаю Аполлон Аполлонович переперчивал суп.
-- "Из университета?.."
-- "Нет, с прогулки..."
И лягушечье выражение пробежало на осклабленном рте почтительного
сыночка, которого лицо успели мы рассмотреть, взятое в отвлечении от
всевозможных ужимок, улыбок или жестов любезности, составляющих проклятие
жизни Николая Аполлоновича, хотя бы уж потому, что от греческой маски не
оставалось следа; эти улыбки, ужимки или просто жесты любезности заструились
каким-то непрерывным каскадом перед порхающим взором рассеянного папаши; и
рука, подносившая ко рту ложку, очевидно дрожала, расплескивая суп.
-- "Вы, папаша, из Учреждения?"
"Нет, от министра..."
...............................................................
Выше мы видели, как, сидя в своем кабинете, Аполлон Аполлонович пришел
к убеждению, что сын его отпетый мошенник: так над собственной кровью и над
собственной плотью совершал ежедневно шестидесятивосьмилетний папаша некий,
хотя и умопостигаемый, но все же террористический акт.
Но то были отвлеченные, кабинетные заключения, не выносившиеся уже в
коридор, ни (тем паче) в столовую.
-- "Тебе, Коленька, перцу?"
-- "Мне соли, папаша..."
Аполлон Аполлонович, глядя на сына, то есть порхая вокруг
закорчившегося молодого философа перебегающими глазами, по традиции этого
часа предавался приливу, так сказать, отчества, избегая мыслями кабинет.
-- "А я люблю перец: с перцем вкуснее..." Николай Аполлонович, опуская
в тарелку глаза, изгонял из памяти докучные ассоциации: невский закат и
невыразимость розовой ряби, перламутра нежнейшие отсветы, синевато-зеленую
глубину; и на фоне нежнейшего перламутра...
-- "Так-с!.."
142
"Так-с!.."
"Очень хорошо-с..."
Занимал розговором сынка (или лучше заметить -- себя) Аполлон
Аполлонович.
Над столом тяжелело молчание.
Этим молчанием за вкушением супа не смущался нисколько Аполлон
Аполлонович (старые люди молчанием не смущаются, а нервная молодежь --
да)... Николай Аполлонович за отысканием темы для разговора испытывал
настоящую муку над остывшей тарелкою супа.
И неожиданно для себя разразился:
-- "Вот... я..."
-- "То есть, что?"
-- "Нет... Так... ничего..."
Над столом тяготело молчание.
Николай Аполлонович опять неожиданно для себя разразился (вот
непоседа-то!)
-- "Вот... я..."
Только что "вот я?" Продолжения к выскочившим словам все еще не
придумал он; и не было мысли к "в о т... я..." И Николай Аполлонович
споткнулся...
-- "Что бы такое к вот я",-- думал он,-- "мне придумать". И ничего не
придумал.
Между тем Аполлон Аполлонович, обеспокоенный вторично нелепой словесной
смятенностью сына, вопро-сителкно, строго, капризно вдруг вскинул свой взор,
негодуя на "мямляние"...
-- "Позволь: что такое?"
В голове же сынка бешено завертелись бессмысленные слова:
-- "Перцепция..."
-- "Апперцепция..." 14
-- "Перец -- не перец, а термин: терминология..."
"Логия, логика..."
И вдруг выкрутилось:
-- "Логика Когена..." 15
Николай Аполлонович, радуясь, что нашел выход к слову, улыбаясь,
выпалил:
"Вот... я... прочел в "Theorie der Erfahrung" Когена..." 16
И запнулся опять.
-- "Итак, что же это за книга, Коленька?" Аполлон Аполлонович в
наименовании сына непроизвольно соблюдал традиции детства; и в общении 143
с отпетым мошенником именовал отпетого мошенника "Коленькой, сынком,
дружком" и даже -- "голубчиком..."
-- "Коген, крупнейший представитель европейского кантианства".
-- "Позволь -- контианства?"
-- "Кантианства, папаша..."
-- "Кан-ти-ан-ства?"
-- "Вот именно..."
-- "Да ведь Канта же опроверг Конт? Ты о Конте ведь?"
-- "Не о Конте, папаша, о Канте!..."
-- "Но Кант не научен..."
-- "Это Конт не научен..." 17
-- "Не знаю, не знаю, дружок: в наши времена полагали не так..."
Аполлон Аполлонович, уставший и какой-то несчастный, медленно протирал
глаза холодными кулачками, затвердивши рассеянно:
-- "Конт..."
-- "Конт..."
-- "Конт..."
Лоски, лаки, блески и какие-то красные искорки заметались в глазах
(Апполлон Аполлонович всегда пред глазами своими видел, так сказать, два
разнообразных пространства: наше пространство и еще пространство какой-то
крутящейся сети из линий, становившихся золотенькими по ночам).
Аполлон Аполлонович рассудил, что мозг его снова страдает сильнейшими
приливами крови, обусловленными сильнейшим геморроидальным состоянием всей
последней недели; к темной кресельной стенке, в темную глубину привалилась
его черепная коробка; темно-синего цвета глаза уставились вопросительно:
-- "Конт... Да: Кант..."
Он подумал и вскинул очи на сына:
-- "Итак, что же это за книга, Коленька?"
...............................................................
Николай Аполлонович с инстинктивною хитростью заводил речь о Когене;
разговор о Когене был нейтральнейший разговор; разговором этим снимались
прочие разговоры; и какое-то объяснение отсрочивалось
144
(изо дня в день -- из месяца в месяц). Да и, кроме того: привычка к
назидательным разговорам сохранилась в душе Николая Аполлоновича со времен
еще детства: со времен еще детства Аполлон Аполлонович поощрял в своем сыне
подобные разговоры: так бывало по возвращении из гимназии Николая
Аполлоновича с видимым жаром объяснял папаше сынок подробности о когортах,
тестудо и туррисах 18; объяснял и прочие подробности галльской
войны 19; с удовольствием тогда внимал сыну Аполлон Аполлонович,
снисходительно поощряя к интересам гимназии. А в позднейшие времена Аполлон
Аполлонович Коленьке даже клал ладонь на плечо.
-- "Ты бы, Коленька, прочитал Логику Милля 20: это, знаешь
ли, полезная книга... Два тома... Я ее в свое время прочитал от доски до
доски..."
И Николай Аполлонович только что пред тем проглотивший Логику Зигварта
21, тем не менее выходил в столовую к чаю с преогромным томом в
руке. Аполлон Аполлонович, будто бы невзначай, ласково спрашивал:
-- "Что это ты читаешь, Коленька?"
-- "Логику Милля, папаша"
"Так-с, так-с... Очень хорошо-с!"
...............................................................
И теперь, разделенные до конца, приходили они бессознательно к старым
воспоминаниям: их обед часто кончался назидательным разговором...
Некогда Аполлон Аполлонович был профессором философии права
22: в это время многое он прочитывал до конца. Все то -- миновало
бесследно: пред изящными пируэтами родственной логики Аполлон Аполлонович
чувствовал беспредметную тяжесть. Аполлон Аполлонович не умел сынку
возражать.
Он, однако, подумал: "Надо Коленьке отдать справедливость: умственный
аппарат у него отчетливо разработан".
В то же время Николай Аполлонович с удовольствием чувствовал, что
родитель его -- необычно сознательный слушатель.
И подобие дружбы меж ними возникало обычно к десерту: им иногда
становилось жаль обрывать обеденный разговор, будто оба они боялись друг
друга; будто каждый из них в одиночку друг другу сурово подписывал казнь.
145
Оба встали: оба стали расхаживать по комнатной анфиладе; встали в тень
белые Архимеды: там, там; вот и там; анфилада комнат чернела; издали, из
гостиной, понеслись красноватые вспышки светового брожения; издали, из
гостиной, стал потрескивать огонек.
Так когда-то бродили они по пустой комнатной анфиладе -- мальчуган и...
еще нежный отец; еще нежный отец похлопывал по плечу белокурого мальчугана;
после нежный отец подводил к окну мальчугана, поднимал палец на звезды:
-- "Звезды, Коленька, далеко: от ближайшей звезды лучевой пучок
пробегает к земле два с лишним года... Так-то вот, мой родной!" И еще
однажды нежный отец написал сыну стихотвореньице:
Дурачок, простачок,
Коленька танцует:
Он надел колпачок --
На коне гарцует.
Также когда из теней выступали контуры столиков, луч набережных огней
пролетал из стекла: столики начинали поблескивать инкрустацией. Неужели отец
пришел к заключению, будто кровь от крови его -- негодяйская кровь? Неужели
и сын посмеялся над старостью?
Дурачок, простачок
Коленька танцует:
Он надел колпачок --
На коне гарцует.
Было ли это,-- может быть, не было этого... нигде, никогда?
Оба сидели теперь на атласной гостиной кушетке, чтоб бесцельно
растягивать незначащие слова: вглядывались друг другу в глаза выжидательно,
и каминное красное пламя на обоих дышало теплом; бритый, серый и старый на
мигающем пламени рисовался Аполлон Аполлонович и ушами и пиджачком: с точно
таким вот лицом на фоне горящей России изобразили его на обложке
журнальчика. Протянув мертвую руку и не глядя сыну в глаза, Аполлон
Аполлонович спросил упадающим голосом:
-- "Часто у тебя, дружочек, бывает... мм... вот тот..."
-- "Кто, папаша?"
-- "Вот тот, как его... молодой человек..."
146
-- "Молодой человек?"
-- "Да,-- с черными усиками".
Николай Аполлонович осклабился, заломал вдруг вспотевшие руки...
-- "Это тот, которого вы давеча застали в моем кабинете? "
-- "Ну да -- тот самый..."
-- "Александр Иванович Дудкин!.. Нет... Что вы..." И сказавши "что вы",
Николай Аполлонович подумал:
"Ну, зачем я это "что вы" сказал".
И подумав, прибавил:
"Так себе, заходит ко мне".
...............................................................
-- "Если... если... это нескромный вопрос, то... кажется..."
-- "Что, папаша?"
-- "Это он приходил к тебе по... университетским делам?"
...............................................................
-- "А впрочем... если мой вопрос, так сказать некстати..."
-- "Ничего себе... приятный молодой человек: бедный, как видно..."
-- "Он студент?.."
-- "Студент".
-- "Университета?"
-- "Да, университета..."
-- "Не технического училища?.."
-- "Нет, папаша..."
Аполлон Аполлонович знал, что сын его лжет; Аполлон Аполлонович
посмотрел на часы; Аполлон Аполлонович нерешительно встал. Николай
Аполлонович мучительно почувствовал свои руки, сконфуженно забегал глазами
Аполлон Аполлонович:
-- "Да, вот... Много на свете специальных отраслей знания: глубока
каждая специальность -- ты прав. Знаешь ли, Коленька, я устал".
Аполлон Аполлонович о чем-то пытался спросить потиравшего руки сына...
Постоял, посмотрел, да и... не спросил, а потупился: Николай Аполлонович на
мгновенье почувствовал стыд.
Механически протянул Аполлон Аполлонович сынку свои пухлые губы: и рука
тряхнула... два пальца.
147
-- "Добрый вечер, папаша!"
-- "Мое почтенье-с!"
Где-то сбоку зашаркала, зашуршала и вдруг пискнула мышь.
...............................................................
Скоро дверь сенаторского кабинета открылась: со свечою в руке Аполлон
Аполлонович пробежал в одну ни с чем не сравнимую комнату, чтоб предаться...
газетному чтению.
..... . .
Николай Аполлонович подошел к окну.
Какое-то фосфорическое пятно и туманно, и бешено проносилось по небу;
фосфорическим блеском протуманилась невская даль и от этого зелено замерцали
беззвучно летящие плоскости, отдавая то там, то здесь искрою золотой;
кое-где на воде вспыхивал красненький огонечек и, помигав, отходил в
фосфорически простертую муть. За Невою, темнея, вставали громадные здания
островов и бросали в туманы блекло светившие очи -- бесконечно, беззвучно,
мучительно: и казалось, что -- плачут. Выше -- бешено простирали клочковатые
руки какие-то смутные очертания; рой за роем, они восходили над невской
волной; а с неба кидалось на них фосфорическое пятно. Только в одном, хаосом
не тронутом месте, там, где днем перекинут Троицкий Мост, протуманились
гнезда огромные бриллиантов над разблиставшимся роем кольчатых, световых
змей; и свиваясь, и развиваясь, змеи бежали оттуда искристой чередою; и
потом, заныряв, поднимались к поверхности звездными струнками.
Николай Аполлонович загляделся на струнки.
Набережная была пуста. Изредка проходила черная тень полицейского,
вычерняясь в светлый туман и опять расплываясь; и вычернялись, и пропадали в
тумане там заневские здания; вычернялся и опять в туман уходил
Петропавловский шпиц.
Какая-то женская тень давно уже вычернялась в тумане: став у перил, не
уходила в туман, но глядела прямо на окна желтого дома. Николай Аполлонович
усмехнулся пренеприятной улыбкой: приложив к носу пенсне, он разглядывал
тень; Николай Аполлонович с любострастной жестокостью выпучил очи, все
глядел на ту тень; радость исказила черты его.
Нет, нет: не -- она; но и она, как та тень, хаживала
148
вокруг желтого дома; и он ее видел; в душе его было все непокойное. Она
его, без сомненья, любила; но ее ожидала роковая страшная месть.
Черная случайная тень уже расплылась в тумане.
...............................................................
В глубине темного коридора звякнула металлическая задвижка, в глубине
темного коридора промерцал свет: Аполлон Аполлонович со свечою в руке
возвращался из одного ни с чем не сравнимого места: серый, мышиный халат,
серые бритые щеки и огромные контуры совершенно мертвых ушей отчетливо
изваялись издали в пляшущих светочах, убегая за светлый круг в совершенную
тьму; из совершенной тьмы Аполлон Аполлонович Аблеухов прошел до дверей
кабинета, чтобы кануть опять в совершенную тьму; и место его прохождения из
раскрытой двери зияло так мрачно.
...............................................................
Николай Аполлонович подумал: "Пора".
Николай Аполлонович знал, что сегодня до ночи митинг, что т а шла на
митинг (ручательством было сопровождение Варвары Евграфовны: Варвара
Евграфовна всех водила на митинги). Николай Аполлонович подумал, что прошло
уже два с лишним часа, как он встретил их, по дороге к мрачному зданию; и
теперь он подумал: "Пора"...
МИТИНГ
В обширной передней мрачного здания была отчаянная толчея.
Толчея несла ангела Пери, колыхая взад и вперед меж чьими-то спиною и
грудью; так отчаянно силилась она протянуться к Варваре Евграфовне: но
Варвара Евграфовна, не внимая, где-то там, била, билась, толкалась: и
пропала вдруг в толчее; вместе с ней и пропала возможность расспросить о
письме. Что письмо! В глазах ее еще багрянели закатные пятна; и -- там, там:
как-то странно повернутый к ней на дворцовом выступе в светло-багровом ударе
последних невских лучей, выгибаясь и уйдя лицом в воротник, стоял Николай
Аполлонович с пренеприятной улыбкой. Нет! Во всяком случае представлял он
собой довольно смешную фигуру: казался сутулым и каким-то безруким с так
нелепо плясавшим
149
по ветру шинельным крылом; ей хотелось заплакать от горького
оскорбления, будто он ее больно ударил серебряным хлыстиком, тем серебряным
хлыстиком, который в зубах, сопя, пронес полосатый, темный бульдог; ей
хотелось, чтоб муж, Сергей Сергеич Лихутин, подойдя к этому подлецу, вдруг
ударил его по лицу кипарисовым кулаком и сказал бы по этому поводу свое
офицерское слово; у нее в глазах мелькнули еще невские облачка, будто мелкие
вдавлины перебитого перламутра, меж которых лилось равномерно бирюзовое все.
Но в толпе погасли нежнейшие отсветы, хлынули отовсюду груди, спины и
лица, черная темнота -- в желтовато-туманную муть.
И все перли да перли субъекты, косматые шапки и барышни: тело перло на
тело; на спине расплюснулся нос; грудь теснила головка хорошенькой
гимназисточки, а в ногах попискивал второклассник; под давлением сзади в
чью-то прическу здесь ушел не в меру протянутый нос и проткнулся булавкой от
шляпы, там же грудь грозил проломать прободающий острый угол от локтя;
раздеваться не было мочи; стоял в воздухе пар, озаренный свечами (как
впоследствии оказалось, вдруг испортилось электричество -- электрическая
станция, очевидно, стала пошаливать: скоро она расшалилась надолго).
И все перли, все бились: разумеется, Софья Петровна надолго увязла под
лестницей, а Варвара Евграфовна выбилась, разумеется, и теперь толкалась,
билась и била так высоко где-то на лестнице; вместе с нею выбился какой-то
весьма почтенный еврей в барашковой шапке, в очках, с сильной проседью:
обернувшись назад, в совершеннейшем ужасе он тянул за полу свое собственное
пальто; и не вытянул; и не вытянув, раскричался:
-- "Караша публикум; не публикуй, а свинство! рхусское!.."
-- "Ну и што же ви, отчево же ви в наша Рхассия?" -- раздалось
откуда-то снизу.
Это еврей бундист-социалист 23 пререкался с евреем не
бундистом, но социалистом.
В зале тело на теле сидело, тело к телу прижалось; и качались тела;
волновались и кричали друг другу о том, что и там-то, и там-то, и там-то
была забастовка, что и там-то, и там-то, и там-то забастовка готовилась, что
они забастуют -- здесь, здесь и здесь: забастуют на этом вот месте: и -- ни
с места!
150
Сначала об этом сказал интеллигентный партийный сотрудник, после то же
за ним повторил и студент; за студентом -- курсистка; за курсисткой --
пролетарий сознательный, но когда то же самое захотел повторить
бессознательный пролетарий, представитель люмпен-пролетариата, то на все
помещение затрубил, как из бочки, такой густой голосище, что все вздрогнули:
-- "Тварры... шшы!.. Я, тоись, челаэк бедный -- прро-летарррий,
тваррры... шшшы!.."
Гром аплодисментов.
-- Так, тва-рры... шшы!.. И птаму значит, ефтат самый
правительственный... прра-извол... так! так! тоись, я челаэк бедный -- гврю:
за-ба-стовка, тва-рры-шшы!"
Гром аплодисментов (Верно! Верно! Лишить его слова! Безобразие,
господа! Он -- пьян!).
-- "Нет, я не пьян, тва-рры-шшы!.. А значит, на эфтого самого
буржуазия... как, стало быть, трудишшса, трудиш-шса... Одно слово: за н