Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
себе, что мы ощущаем сознательно не один только пункт, а все пункты тела,
что все они поразбухли, -- разрежены, раскалены -- и проходят стадии
расширения тел: от твердого до газообразного состояния, что планеты и солнца
циркулируют совершенно свободно в промежутках телесных молекул; и еще
представим себе, что центростремительное ощущение и вовсе утрачено нами; и в
стремлении распространиться без меры телесно мы разорвались на части, и что
целостно только наше сознание: сознание о разорванных ощущениях.
Что бы мы ощутили?
Ощутили бы мы, что летящие и горящие наши разъятые органы, будучи 474
более не связаны целостно, отделены друг от друга миллиардами верст; но
вяжет сознание наше то кричащее безобразие -- в одновременной бесцельности;
и пока в разреженном до пустоты позвоночнике слышим мы кипение сатурновых
масс, в мозг въедаются яростно звезды созвездий; в центре ж кипящего сердца
слышим мы бестолковые, больные толчки,-- такого огромного сердца, что
солнечные потоки огня, разлетаясь от солнца, не достигли бы поверхности
сердца, если б вдвинулось солнце в этот огненный, бестолково бьющийся центр.
Если бы мы телесно себе могли представить все это, перед нами бы встала
картина первых стадий жизни души, с себя сбросившей тело: ощущения были бы
тем сильней, чем насильственней перед нами распался бы наш телесный
состав...
ТАРАКАНЫ
Липпанченко остановился посередине темнеющей комнаты со свечою в руке;
косяки теневые остановились с ним вместе; теневой громадный толстяк,
липпанчен-ская душа, головой висел в потолке; ни к теням всех предметов, ни
к собственной тени Липпанченко не почувствовал интереса; более интересовался
он шелестом -- привычным и незагадочным вовсе.
Он чувствовал гадливое отвращение к таракану; и теперь -- видел он --
десятки этих созданий; в темные свои, шелестя, побежали они углы, накрытые
светом свечки. И -- злился Липпанченко:
-- "Проклятые..."
И протопал к углу за полотерною щеткой, представляющей собою длиннейшую
палку с щетинистой шваброй на конце:
-- "Ужо мало вам было?!.."
На пол он поставил свечу; с полотерною щеткой в руке взгромоздился на
стул он; тяжелое, пыхтящее тело теперь выдавалось над стулом; лопались от
усилия сосуды, напружились (!) мускулы; и взъерошились волосы; за
уползающими горстями гонялся он щетинистым краем швабры; раз, два, три! и --
щелкало под шваброю: на потолке, на стене; даже -- в углу этажерки.
475
-- "Восемь... Десять... Одиннадцать" -- шелестел угрожающий шепот; и
щелкая, пятна падали на пол.
Каждый вечер перед отходом ко сну он давил тараканов. Надавивши их
добрую кучу, отправлялся он спать.
Наконец, ввалившися в спаленку, дверь защелкнул на ключ он; и далее:
поглядел под постель (с некоторого времени этот странный обычай составлял
неотъемлемую принадлежность его раздевания), перед собою поставил он
оплывшую свечку.
Вот он разделся.
Он теперь сидел на постели, волосатый и голый, расставивши ноги;
женообразные округлые формы были явственно у него отмечены на лохматой
груди.
Спал Липпанченко голый.
Наискось от свечи, меж оконной стеною и шкафиком, в теневой темной нише
выступало замысловатое очертание: здесь висящих штанов; и слагалось в
подобие -- отсюда глядящего; неоднократно Липпанченко свои штаны
перевешивал; и всегда выходило: подобие -- отсюда глядящего.
Подобие это он увидел теперь.
А когда задул он свечу, то очертание дрогнуло и проступило отчетливей;
руку Липпанченко протянул к занавеске окна; отдернулась занавеска:
отлетающий коленкор прошуршал; комната просияла зеленоватым свечением меди;
там, оттуда: из белого олова тучек диск пылающий грянул по комнате: и...--
На фоне совершенно зеленой и будто бы купоросной стены -- там! --
стояла фигурочка, в пальтеце, с меловым застывшим лицом: будто -- клоун; и
белыми улыбалась губами. По направлению к двери Липпанченко протопотал
босыми ногами, но животом и грудями он с размаху расплющился на двери (он
забыл, что дверь запер); тут его рванули обратно; горячая струя кипятка
полоснула его по голой спине от лопаток до зада; падая на постель, понял он,
что ему разрезали спину: разрезается так белая безволосая кожа холодного
поросенка под хреном; и едва понял он, что случилось со спиною, как
почувствовал ту струю кипятка -- у себя под пупком.
И оттуда что-то такое прошипело насмешливо; и подумалось где-то, что --
газы, потому что живот был распорот; склонив голову над колыхавшимся
животом, неосмысленно глядящим в пространство, он весь сонно осел, ощупывая
текущие липкости -- на животе и на простыне.
476
Это было последним сознательным впечатлением обыденной
действительности; теперь сознание ширилось; чудовищная периферия его внутрь
себя всосала планеты; и ощущала их -- друг от друга разъятыми органами;
солнце плавало в расширениях сердца; позвоночник калился прикосновением
сатурновых масс; в животе открылся вулкан.
В это время тело сидело бессмысленно с упадающей на грудь головой и
глазами уставилось в рассеченный живот свой; вдруг оно завалилось -- животом
в простыню; рука свесилась над окровавленным ковриком, отливая в луне
рыжеватою шерстью; голова с висящею челюстью откинулась по направлению к
двери и глядела на дверь не моргавшим зрачком; надбровные дуги безброво
залоснились; на простыне проступал отпечаток пяти окровавленных пальцев; и
торчала толстая пятка.
Куст кипел: белогривые полосы полетели с залива; •они подлетали у
берега клочковатою пеной; они облизывали пески; будто тонкие и стеклянные
лезвия, они неслись по пескам; доплескивались до соленого озерца, наливали в
него раствор соли; и бежали обратно. Меж ветвями куста было видно, как
раскачивалось парусное судно,-- бирюзоватое, призрачное; тонким слоем
срезало пространства острокрылатыми парусами; на поверхности паруса
уплотнялся туманный дымок.
...............................................................
Когда утром вошли, то Липпанченки уже не было, а была -- лужа крови;
был -- труп; и была тут фигурка мужчины -- с усмехнувшимся белым лицом, вне
себя; у нее были усики; они вздернулись кверху; очень странно: мужчина на
мертвеца сел верхом; он сжимал в руке ножницы; руку эту простер он
48; по его лицу -- через нос, по губам -- уползало пятно
таракана.
Видимо, он рехнулся.
Конец седьмой главы
ГЛАВА ВОСЬМАЯ,
и последняя
Минувшее проходит предо мною...
Давно ль оно неслось, событий полно,
Волнуяся, как море-окиян?
Теперь оно безмолвно и спокойно:
Не много лиц мне память сохранила,
Не много слов доходит до меня...
А. Пушкин1
НО СПЕРВА...
Анна Петровна!
О ней позабыли мы: а Анна Петровна вернулась; и теперь ожидала она...
но сперва: --
-- эти двадцать четыре часа! --
-- эти двадцать четыре часа в повествовании нашем расширились и
раскидались в душевных пространствах: безобразнейшим сном; и закрыли кругом
кругозор; и в душевных пространствах запутался авторский взор; он закрылся.
С ним скрылась и Анна Петровна. Как суровые, свинцовые облака,
мозговые, свинцовые игры тащилися в замкнутом кругозоре, по кругу,
очерченному нами, -- безвыходно, безысходно, дотошно --
-- в эти двадцать четыре часа!..
А по этим сурово плывущим и бесцелебным событиям весть об Анне Петровне
пропорхнула отблесками мягкого какого-то света -- откуда-то. Мы тогда
призадумались грустно -- на один только миг; и -- забыли; а до лжно бы
помнить... что Анна Петровна -- вернулась.
Эти двадцать четыре часа!
То есть сутки: понятие -- относительное, понятие,-- состоящее из
многообразия мигов, где миг --
-- минимальный отрезок ли времени, или -- что-либо там, ну, иное,
душевное, определяемое полнотою душевных событий,-- не цифрой; если ж
цифрой, он -- точен, он -- две десятых секунды; и -- в этом случае
478
неизменен; определяемый полнотою душевных событий он -- час, либо --
ноль: переживание разрастается в миге, или -- отсутствует в миге --
-- где миг в повествовании нашем походил на полную чашу событий.
Но прибытие Анны Петровны есть факт; и -- огромный; правда, нет в нем
ужасного содержания, как в других отмеченных фактах; потому-то мы, автор, об
Анне Петровне забыли; и, как водится, вслед за нами об Анне Петровне забыли
и герои романа.
И все-таки...--
Анна Петровна вернулась; событий, описанных нами, не видала она; о
событиях этих -- не подозревала, не знала; одно происшествие только
волновало ее: ее возвращенье; и должно бы оно взволновать мной описанных
лиц; лица эти должны бы ведь тотчас же отозваться на происшествие это;
осыпать ее записками, письмами, выражением радости или гнева; но записок,
посыльных к ней не было: на огромное происшествие не обратили внимание -- ни
Николай Аполлонович, ни Аполлон Аполлонович.
И -- Анна Петровна грустила.
...............................................................
Наружу не выходила она; великолепного тона гостиница заключила ее в
своем маленьком номерочке; и Анна Петровна часами сидела на единственном
стуле; и Анна Петровна часами сидела, уставившись в крапы обой; эти крапы
лезли в глаза; глаза она переводила к окну; а окно выходило в нахально
глядящую стену каких-то оливковатых оттенков; вместо неба был желтый дым;
лишь в окошке там, наискось, виделись груды грязных тарелок, лохань, рукава
засученных рук через отблески стекол...
Ни -- письма, ни -- визита: от мужа, от сына.
Иногда звонила она; какая-то появлялась вертунья в бабочкообразном
чепце.
И Анна Петровна -- в который раз! -- изволила спрашивать:
-- "В комнату, пожалуйста, th complet"* (*Чай с хлебом, маслом,
вареньем (фр.; фразеологизм). -- Ред.)
Появлялся лакей в черном фраке, в крахмале, в блистающем свежестью
галстухе -- с преогромным подносом, поставленным четко: на ладонь и плечо;
он презрительно
479
окидывал номерок, неумело подшитое платье его обитательницы, пестрые
испанские тряпки, лежащие на двуспальной постели, и потрепанный чемоданчик;
непочтительно, но бесшумно, он срывал с своих плеч преогромный поднос; и без
всякого шума на стол упадал "th complet". И без всякого шума лакей
удалялся.
Никого, ничего: те же крапы обой; те же хохот, возня из соседнего
номера, разговор двух горничных в коридоре; рояль -- откуда-то снизу (в
номере заезжей пьянистки, собиравшейся дать свой концерт); и глаза -- в
который раз -- переводила к окну, а окно выходило в нахально глядящую стену
каких-то оливковатых оттенков; вместо неба был дым, лишь в окошке там,
наискось, виделись через отблески стекол --
-- (вдруг раздался стук в дверь; вдруг Анна Петровна растерянно
расплескала свой чай на чистейшие салфетки подноса) --
-- лишь в окошке там, наискось, виделись груды грязных салфеток,
лохань, рукава засученных рук.
Влетевшая горничная подала ей визитную карточку; Анна Петровна вся
вспыхнула; шумно приподнялась из-за столика; первым жестом ее был тот жест,
усвоенный смолоду: быстрое движение руки, оправляющей волосы.
-- "Где они?"
-- "Ждут-с в коридоре".
Вспыхнувши, проведя рукой от волос к подбородку (жест, усвоенный лишь
недавно и обусловленный, вероятно, одышкою), Анна Петровна сказала:
-- "Просите".
Задышала и покраснела.
Слышались -- хохот, возня из соседнего номера, разговор двух горничных
в коридоре и рояль откуда-то снизу; слышались быстро-быстро бегущие к двери
шаги; дверь отворилась; Аполлон Аполлонович Аблеухов, не переступая порога,
тщетно силился что-либо разобрать в полусумерках номерочка; и первое, что
увидел он, оказалось стеною оливковатых оттенков, глядящею за окном; и --
дым вместо неба; лишь в окошке там, наискось виделись через отблески стекол
груды грязных тарелок, лохань, рукава засученных рук, перемывающих что-то.
...............................................................
480
Первое, что бросилось на него, было скудною обстановкою дешевого
номерочка (тени падали так, что Анна Петровна стушевалася как-то); эдакий
номерок и -- в перворазрядном отеле! Что ж такого? Тут нечему удивляться;
номерочки такие бывают во всех перворазрядных отелях -- перворазрядных
столиц: на отель их приходится по одному, много по два; но анонсы о них
оповещают во всех указателях. Вы читаете, например: "Savoy Premier odre.
Chambres depuis 3 fr." * (*"Савой. Первый разряд. Комнаты, начиная с 3
франков" -- (фр.) Ред. ). Это значит: минимальные цены за сносную комнату --
не менее пятнадцати франков; но для виду где-нибудь в антресолях неизменно
пустующий угол, неприбранный, грязный, найдете вы -- во всех перворазрядных
отелях перворазрядных столиц; и о нем-то вот гласит указатель "depuis trois
francs" ** (** "начиная с трех франков" (фр.).- Ред.); этот номер в загоне;
остановиться нельзя в нем (вместо него попадаете вы в пятнадцатифранковый
номер); в "depuis trois francs" же отсутствуют и воздух, и свет; и прислуга
бы им погнушалась, не то что вы, барин; обстановка и что бы то ни было --
отсутствуют тоже; горе вам, если вы остановитесь: запрезирает вас
многочисленный штат горничных, официантов и отельных мальчишек.
И вы съедете в гостиницу второго разряда, где за семь-восемь франков
будете вы отдыхать в чистоте, комфорте, почете.
"Premier odre - depuis 3 francs" -- Боже вас сохрани!
Вот -- постель, стол и стул; в беспорядке разбросаны на постели
ридикюльчик, ремни, кружевной черный веер, граненая венецианская вазочка,
перевернутая -- представьте же -- длинным чулочком (чистейшего шелка), плед,
ремни да комок лимонного цвета кричащих испанских лоскутьев; все это, по
мнению Аполлона Аполлоновича, должно было быть дорожными принадлежностями и
сувенирами из Гренады, Толедо, по всей вероятности дорогими когда-то и
теперь потерявшими всякий вид, всякий лоск,--
-- три же тысячи рублей серебром, высланные так недавно в Гренаду, не
могли быть, как видно, получены --
-- так что даме ее положения в
481
свете было неловко с собою возить эту старую рвань; и -- сердце в нем
сжалось.
Тут увидел он стол, блистающий парою чистейших салфеток и блистающий
"th complet": принадлежность отеля, небрежно сюда занесенная. Из теней же
выступил силуэт: сердце сжалось вторично, потому что на стуле --
-- и нет, не на стуле! --
-- вставшую он увидел со стула -- ту самую ль? -- Анну Петровну,
осевшую, пополневшую, и -- с сильнейшею проседью; первое, что он понял, был
прискорбнейший факт: за два с половиною года пребывания в Испании (и -- еще
где, еще?) -- явственней выступил из-под ворота двойной подбородок, а из-под
низа корсета явственней выступил округленный живот; только два лазурью
наполненных глаза когда-то прекрасного и недавно красивого личика там
блистали по-прежнему; в глубине их теперь разыгрались сложнейшие чувства:
робость, гнев, сочувствие, гордость, униженность убогою обстановкою номера,
затаенная горечь и... страх.
Аполлон Аполлонович этого взгляда не вынес: опустил он глаза и мял в
руке шляпу. Да, года пребывания с итальянским артистом изменили ее; и куда
девалась солидность, врожденное чувство достоинства, любовь к чистоте и
порядку; Аполлон Аполлонович глазами забегал по комнате: в беспорядке
разбросаны были -- ридикюльчик, ремни кружевной черный веер, чулочек да
комок лимонно-желтых лоскутьев, вероятно, испанских.
...............................................................
Перед Анной Петровной...-- да он ли то? Два с половиною года и его
изменили; два с половиною года в последний раз перед собой она видела
отчетливо выточенное из серого камня лицо, холодно на нее посмотревшее над
перламутровым столиком (во время последнего объяснения); каждая черточка в
нее врезалась отчетливо леденящим морозом; а теперь, на лице -- полное
отсутствие черт.
(От себя же мы скажем: черты еще были недавно; и в начале повествования
нашего обрисовали мы их...).
482
Два с половиною года тому назад Аполлон Аполлонович, правда, уже был
стариком, но... в нем было что-то безлетное; и он выглядел -- мужем; а
теперь -- где государственный человек? Где железная воля, где камен-ность
взора, струящая одни только вихри, холодные, бесплодные, мозговые (не
чувства) -- где каменность взора? Нет, все отступало перед старостью; старик
перевешивал все: положение в свете и волю; поражала страшная худоба;
поражала сутуловатость; поражали -- и дрожание нижней челюсти, и дрожание
пальцев; и главное -- цвет пальтеца: никогда он при ней не заказывал этого
цвета одежды.
Так стояли они друг против друга: Аполлон Аполлонович,-- не переступая
порога; и Анна Петровна -- над столиком: с дрожащею и полурасплесканной
чашкою крепкого чая в руках (чай она расплескала на скатерть).
Наконец Аполлон Аполлонович на нее поднял голову; пожевал он губами и
сказал, запинаясь:
-- "Анна Петровна!"
Он теперь отчетливо осмотрел ее всю (к полусумеркам привыкли глаза);
видел он: все черты ее на мгновение просветились прекрасно; и потом опять на
черты набежали морщиночки, одутловатости, жировые мешочки: ясную красоту
детских черт они облагали-таки огрубением старости: но на миг все черты ее
просветились прекрасно, а именно,-- когда резким движением от себя
оттолкнула она сервированный чай; и вся как-то рванулась навстречу; но все
же: не тронулась с места; и лишь бросила из-за столика там губами жующему
старику:
-- "Аполлон Аполлонович!"
Аполлон Аполлонович побежал ей навстречу (так же он бегал навстречу и
два с половиною года, чтоб просунуть два пальца, отдернуть их и облить
холодной водой); побежал к ней, как есть, через комнату -- в пальтеце, со
шляпой в руке; лицо ее наклонилося к лысине; голая, как колено, поверхность
громадного черепа да два оттопыренных уха ей напомнили что-то, а когда
холодные губы коснулись руки ее, замоченной расплесканным чаем, то сложное
выражение черт у нее тут сменилось нескрываемым чувством довольства: вы
представьте себе,-- что-то детское вспыхнуло, проиграло и затаилось в
глазах.
А когда разогнулся он, то фигурка его перед ней
483
выдавалась даже с чрезмерной отчетливостью, обвисая брючками, пальтецом
(никогда не бывшего цвета) и множеством новых морщинок, двумя, разрывавшими
все лицо и новыми какими-то взорами; эти два вылезающих глаза не показались,
как прежде, ей двумя прозрачными камнями; проступили в них: неизвестная сила
и крепость.
Но глаза опустились. Аполлон Аполлонович, порхая глазами, искал
выражений:
-- "Я, знае...-- подумал он и кончил: --"те ли..."
-- "?"
-- "Приехал засвидетельствовать вам, Анна Петровна, почтение..."
-- "И поздравить с приездом..."
И Анна Петровна поймала растерянный, недоумевающий, просто мягкий
какой-то, сочувственный взгляд -- темного василькового цвета, точно теплого
весеннего воздуха.
Из соседнего номера раздавались: хохот, возня; из-за двери -- разговор
тех же горничных; и рояль -- откуда-то снизу; в беспорядке разбросаны были:
ремни, ридикюльчик, кружевной черный веер, граненая венециан